Кирилл Корчагин - сложный поэт сложного времени

Сергей Алиханов Кирилл Корчагин родился в 1986 году в Москве. Окончил МИРЭА — Российский технологический университет и аспирантуру Института русского языка РАН. Вышли стихотворные сборники: «Пропозиции», «Все вещи мира». Кирилл Корчагин - один из авторов учебника «Поэзия». Стихи переведены на английский, китайский, французский, испанский, арабский, сербский, иврит, эстонский, латышский языки. Творчество отмечено премиями: «Московский наблюдатель», «Московский счет», Андрея Белого, «ЛитератуРРентген». Кандидат филологических наук. Преподаватель МГУ, сотрудник Института русского языка РАН. Сущностные состояния являются сутью реминисцентной природы поэтики Корчагина, в которой феномен времени всегда личностный, исторический, наполненный реалиями прошлого, в современной лексике информационно насыщенного мира. Читателю, захваченному стихией стиха, порой может показаться, что от развития и завершения текущей композиции зависит все на свете! Неожиданность концовки ощущается, как провисание над космической бездной, или как внезапное пространственное исчезновение: ...когда ты проглотишь эту пилюлю на тебя надвинется болотным запахом время в тине жестокой утопит, взамен станешь ты сталеваром на пермском заводе в годы военного коммунизма, будешь сидеть среди женщин на речном берегу — мы были всегда здесь — скажут они, если спросишь где галька гремит под рельсами вод, и мы уезжаем тихо и навсегда Вроде, совсем еще недавно Иосиф Бродский, порекомендовал самому себе посмотреть: «как выглядит изнутри, то, на что ты так долго глядел снаружи». Действительно, социальная среда в те годы, выглядела не ахти как — завистливо, неказисто, разила доносами — но в то же время была незатейлива и очень проста. Сейчас всё невообразимо усложнилось. Социальный же фон все еще сохраняет отголоски старого соцарта, и «пережитки нового», так похожие на все те же коммунальные и цеховые дрязги 70-х годов. Тем сложнее творить поэту в новых жизненных ситуациях, куда его забросило время — в рамках общих гуманистических принципов, и выбранных им самим эстетических концепций. И контексты, и лабиринты стилистических следов в стихах Кирилла Корчагина всегда глубоки, и сохраняют особый, узнаваемый интеллектуальный и художественный характер: время втекает в глаза вместе с полотном железнодорожным, жизнью окраин разъедаемых грозами, вместе с промзонами юга... там плывём мы на нашем родном языке сквозь колодцы немецкой речи и зачерпывают воду посты пограничных проверок и в отдалённой роще хижина: юноши там собираются вскоре всё друг у друга отнять… Поэтический вечер порождает соучастие аудитории, видео — https://youtu.be/rHJNEi5j81g О творчестве Кирилла Корчагина вышло много статей. Марина Симакова критик, преподаватель факультета современного искусства Высшей Школы «Среда обучения», в журнале «Знамя» написала: «Поэзия Корчагина все время подчинена задаче: разрешить напряжение, возникающее между текучестью материи и твердостью понятия, преодолеть мучительную невозможность тождества человека и мира. ...каждое стихотворение обнаруживает разноплановое, но конкретное повествование (или несколько), каждое предъявляет себя как целое… стихи открыты и беззащитны, явлены в своей хрустящей варварской наготе, яростно распахнуты навстречу ветру истории... Корчагин разворачивает читателя к вещам, где вещью может оказаться и море, и городская пыль, и пена на губах измученного существа. Парадоксальным образом вещи здесь не так уж существенны, а существенно то, что они безуспешно пытаются сдержать: разрушительная сила материи, представленная в идеализированном, предельно очеловеченном виде — как исторический процесс… мятежный «дух» истории не только смертелен, но и по-своему живителен: он — спасительная инъекция всеобщего в индивидуальное, он возвещает о невозможности быть равным самому себе... Все вещи мира — это и есть мир, данный нам во всей своей временной тяжести и пространственной плотности, мир, от которого невозможно укрыться. Но мы и не растворены в нем; он наваливается на нас, черпая все новые силы из черной дыры истории. Это мир не производства избытка, но нехватки, вечно пульсирующей негативности, положенной в основу Вселенной и разворачивающейся в стихах Корчагина… со свойственным ему гнетущим беспокойством и чувствительностью к устройству и судьбе человека...». Илья Данишевский критик, редактор издательства АСТ, в «Новой газете» отметил: «Стратегия, по которой написаны эти стихи, и стратегия, которую можно разглядеть в самом Корчагине... эти стихи обнуляют значимость эмоционального опыта перед лицом истории. Все вещи мира должны быть поименованы, перечислены не только как координаты частного сюжета, но объявлены виновными в злом роке, который Корчагин видит объединяющим поколение 30-летних. Все вещи мира знаменует несчастье как объективную, предсказуемую траекторию этого поколения, в их перечислении поэт не только пытается стать главным голосом этих угнетенных, но спрятать от читателя (или самого себя) наиболее репрессивный из всех механизмов — влияние частного аффекта на судьбу. Все вещи мира склеены друг с другом, являются бессмысленным продолжением друг друга, потому что не находятся в прямой последовательной связи, их соединение друг с другом обусловлено только идеальным чувством слова… Отсюда удушающая власть предметов и их нагромождения над чувствами… ...злой рой, объясняющий крах поколенческих надежд, прописывается через переход от ушедшего времени к созерцанию от первого лица настоящего времени. Покаяние и понимание не служат каким-либо прагматичным изменениям, но существует автономно, чтобы — возможно — однажды стать артефактом прошлого для нужд хроникера будущего. Самый тоталитарный из процессов — сердечный процесс — скрывается за глобальными процессами в поисках оправдания. И именно в этой точке поэзия Корчагина действительно обретает очертания летописи постсоветского поколения... спрятать незащищенность человека за профессионализмом, все более подчеркивающим себя в тех местах, где требуется спрятать чувственность...». Алексей Гринбаум— критик, физик и философ поделился: «Кирилл Корчагин — специалист по синтаксическим воплощениям пропозиций и по лингвистическим элементам... редактор поэтических рубрик, открывший новых авторов и разжёгший из них угольки русской словесности... Казалось бы, Корчагину-филологу в сухомятном, но для сердца не пустом Пушкинском Доме уготовано кресло понятное и знакомое, которое до него занимал Лев Лосев, перед ним — Вячеслав Иванов, ещё раньше — Ломоносов... стихи поэта Корчагина, как и каждого из его мнимых предшественников, кажутся одетыми в плотное платье академической учёности, в вещественной речи они, завёрнутые в выржавленные плащи, задевают совсем иную ноту... Язык Корчагина, нежный, как соскальзывающая перевязка между поэзией и филологией, сплетён из жидкостей: из воды, нефти, крови, — а также из воздуха и единостихийного с ними огня. Борьба речи с враньём — это и есть воздух родных широт... …в речемире Корчагина образуются посреди струения «холмы, покрытые дымкой»… Этот «речемир» новой поэзии открыт теперь и для наших читателей: * * * когда в лесу разгораются слоги и горят сквозь листву пока осень прямого отжима стекает, луна проливает расплав в хрипящие реки я сижу у озера и струятся в ряске все виды хеваджры: вот она вся из пластика плавится и шипит, выкатываясь из заражённой рощи и рядом со мной сонно шуршит, протягиваясь вдаль ширящейся грибницей, прерывистым радиоснегом что она эта хеваджра? и почему здесь все боятся её на районе скрипящего снега и пепельно-мятной травы? как она липнет к обоям в панельных домах, как зовёт сквозь ячеистый плеск выйти за́ город где крапивное варево и солнце в чёрных котлах, где преет хеваджра под пластами торфа и вместе с нею у озера на берегу я зову того кто её не боится, кто проедет на колеснице из балашихи, весь в дымящейся пене и с пацанами почти обращёнными в слоги, горящие над заправкой Хеваджра — в буддизме изначальная причина бытия воплощение мудрости и сострадания. * * * я встретил их в московском кафе говорящих на всех языках у экранов макбуков гостей из постбудущего управлявших течением времени оно извивалось синею лентой между их согнутых пальцев и сипело как маленький зверь в пещерах лемуров когда ты проглотишь эту пилюлю на тебя надвинется болотным запахом время в тине жестокой утопит, взамен станешь ты сталеваром на пермском заводе в годы военного коммунизма, будешь сидеть среди женщин на речном берегу — мы были всегда здесь — скажут они, если спросишь где галька гремит под рельсами вод, и мы уезжаем тихо и навсегда * * * горы всегда одинаковы, сквозь них видно издалека как трава детонирует вспышками шерсти овечьей, протяжным воздушным свистом, и скалу он разрезает посохом так что холод обрушивается на всех уставших в хостеле, где ты вечерами наедине с тишиной и ржавой землёй, перегревшейся в стыках камней — не грусти, не печалься: они отстоят измир, и кемаль поднимется по горной дороге, хотя я понимаю, как трудны пятисложные звёзды, распластавшиеся их рукава, и когда они машут нам из окна, хочется спать, так что мы засыпаем на побережье, и на каждую улицу рая вплывает знакомый воздух родных широт, нежный, как соскальзывающая перевязка, укрывающий аутсайдеров и аутистов и, наконец, превращённый в свет, покидающий землю как все мы, с едва слышимым вздохом * * * он проходит сквозь ясное утро через фрамугу зари сочится новый хрустящий свет примиритель снова он здесь и будет в искрах звенеть трансформаторных будок, из-под трамвайных рельс вытекать навстречу всем собравшимся на работу каково твоё место в системе зари? сочинитель вязкого хлеба и воро́нок вод, стекающих каждую пятницу к своему началу? раскрывается солнце и навстречу скользит в сквозных перепадах дорожных для всех в порывистом ветре следящих как луч за лучом сгибается на фюзеляже для всех опаздывающих за рассветом и тех кто плывёт в сомнениях у́тра по рекам талого снега, и тех кто вплывает по ним в расслаивающуюся зарю * * * (анабасис) и далее он видел города́ восточной европы лежащие в отдалении от железнодорожных путей где реки выходят на берег, скрипят под ветром континентального неба и в начале мая в параллельных проулках свет собирается в комки удушья и видел разломы церна в долине где цюрих полипептидные цепи вверх поднимал из которых медленно составлялись наши учителя: вы, андрей анатольевич, и вы, игорь фёдорович, — вместе с миром пришли в негодность церна разломы и мы, пробудившиеся рыцари ресентимента в эпоху кондиционеров, смотрим на лица свои сквозь терновый огонь полого ветра, и упорядочен мир топями радуг и злом, омывающим электрички во встречных потоках и непрерывной жатвой ячменной * * * время втекает в глаза вместе с полотном железнодорожным, жизнью окраин разъедаемых грозами, вместе с промзонами юга и там остаётся в треугольнике гла́за приливающим к ночи потоком воды́ скрученной в раковине метеоритной воронкой — там плывём мы на нашем родном языке сквозь колодцы немецкой речи и зачерпывают воду посты пограничных проверок и в отдалённой роще хижина: юноши там собираются вскоре всё друг у друга отнять * * * я ещё могу вас узнать братья, сёстры, по нервному тику вы оглядываетесь и я как будто не замечаю как скользят по вашим телам тени немаркие, юркие искры, — ваши пальцы без перерыва перебирают, выкусывают заусенцы, полируют кутикулы языком и по вашей падающей походке я могу вас узнать, мой народ, ваше дыхание я почувствую сквозь сладость воздуха на перегонах, как сквозят ваши руки будущим, как ложится оно внахлёст, пластами из-под которых кто ещё сможет освободиться * * * летнего воздуха на лоснящихся крыльях подруги- анестезии прямо в комнату там один только прямоугольный свет нисходит в горящий газ где одна за одной просвечены тени, а из букв сталкивающихся в переливающемся зрении выжимается белизна — как огонь на огне, вода на воде, воздух на втекающем в лёгкие воздухе скользим по плоскостям предательств, втекаем во влажные рты, и ты сообщишь, как ясно увидишь вечный и стрёмный мир, его плавные перегородки, его всё усиливающиеся ветра и когда он обступит со всех сторон мы соберёмся с тобой на станции недалеко от берега чтобы вместе буквы собрать из рассыпанных ветром имён * * * луна прорезает горы чтобы начался день, мелюзина выходит на берег и зигфрид, касаясь её плеча, говорит: поедем со мной в метц и нанси, где облака над платанами кажутся выше и мирный атом вечерами гудит, и луну колёса воды наверх поднимают; где играют, поют весёлые — некогда русские — поэты и зима их всех принимает, как никогда не принимало родное лето, но мы сами выйдем на лёд мозельских мутных вод как японцы — все в одинаковых чёрных плащах, кедах поношенных может, в последний раз окажемся в этом ущелье вершин где обжигают фарфор, где зигфрид, и рыжие гуси кричат * * * я встретил его у старого порта недалеко от стрелки где две небольшие речки вместе под скользким сереющим небом в окнах домов горят кровью моей состоящей из мишек haribo, из пузырей мыльных, но в основном из кленового сиропа — его разливают в регионе великих озёр, виски с кленовым сиропом или выпечка с ним в сладком пути к водопаду по изломам пород: мы должны были встретиться там но встретились после когда расплавился в тучах свинец января чтобы сказал он, как хочет вернуться в камеры нашей любви, к водопаду нашего времени, где в чёрном пальто он пролетал над московскими витражами и нас, бессмертных, била охрана у клуба * * * воинства слабые звенят едва за поворотом в лес глинистых почв, мицелия и ручьёв, и мы прячем в карманы кипение рек, где ферменты потоков галькой по дну нас протащат, выволокут в слои где верхние воды переливаются в нижние и надсадно проворачиваются над нашей усталостью, над обожжёнными краями бессмысленных путешествий, и поднимается над вершинами широта, сквозящая в сколах протоков, и в наших почвенных ямках ночуем с другими, их 36 или около, и в каждой поломке замерзающих рек — голос твой слипается с их голосами, высоко выводящими слово последнее леса * * * человек весёлый с окраины мира среди чайных роз поседевший от прерывистых гроз видит кружащихся воронов над скомканной почвой горы́ и опаздывает электричка, разгоняют моторы ве́тра облака́ над полями, чтобы легче двигаться птицам и тебе, товарищ мой грач, среди этих полей всё время в движении среди шлейфов и шлюзов и кемпингов на берегу, всей этой цветущей эвтаназии мира назло, куда можно войти только раз, подняться, чтобы юноша с голубыми следами на шее и его подруга японка увидели это издалека и решили вернуться домой * * * ни запад ни восток, ни суша ни море ни огонь ни водная взвесь, ни пыль ни роса мне не соприродны, ни в далёком китае, ни в кашгаре ни в индостане пятиречном, ни в ираке ни в хорасане я возрастал, ни в кёльне и ни в ташкенте но там где машины после дождя и шумит шоссе, где снова бы выйти на мокрый воздух под этим косым лучом как мои друзья на краю у ручья и неясные их имена снова мне внятны: асмодей, азазель, даджал, все они здесь сейчас через парк идут мне навстречу и вот мы вместе бежим до вокзала сквозь прорывающиеся плющи, и видим, как наша земля рассыпается и оседает — не жил здесь никто из вас, всё это накатывающие туманы и повторяющийся дребезг от поездов, окружающих наши дома за пределами мкада, но так хочется снова туда, где красивое зло и пронзающий воздух горящей тайги и звёзды, текущие над кашгаром, переливаются через края поселений, мир насилия и любви наконец затопляя * * * заинтересовался реалиями и связанными процессами вышел туда где присутствует люминесцентная ночь где скользит безразличная прохлада и наполняет несмело каждое слово каждому слову верная и неживая в хрустящей варварской наготе так вокруг меня оборачивается подрагивает и дышит беспокойный безвоздушный водный массив и то что срезано солнцем с кромки его и осталось где-то рядом со мной и если из этого не припомнить бо́льшую часть то остается смотреть как огибаема волнами солнца кожа сухая влажная кожа на сгибах локтей * * * виноград что пахнет настоящим дождем и то что снится в дороге когда приоткрыты окна навстречу движению сумраку утру когда тебя огибают холмы мирной еще земли проплывают мимо в холодном паре смывающем пыль с тех что лежат вдоль обочин и кристальное пламя дрожит в полуоткрытых ртах истончает их изнутри выпаривая дыхание и мы видим его в дальнем летящем свете несомое ветром к южным морям где он запахну́в пальто зябкими пальцами ощупывает обступающий строения сладкий туман * * * подвела так часто бывает тяга к запаху проскользнувшему водорослей протянувшихся под обтянутым пеплом мостом и в сожженной траве потерялись просыпались эти частицы шершавые — не собрать не связать оседающим берегам так и запах тот растворился но живут и в протоках дымятся проходящему приоткрываясь искрами в мерной листве где ворота воды опрокинуты в окаменевшие шлюзы и стеклянная кладка речного вокзала поднимается из песка там стоят поэты над гладкими берегами и доносится шорох разворачивающегося шоссе — о чем говорят они в полутьме реки? о поднимающихся цветах удушающих травах о великой цисгендерной любви нет об охватывающей их тоске о расщепленных капитализмом сердцах о влажном дыханьи метро спутанных им волосах обо всем что трется о майский воздух что оседает на коже и разрывается пылью над страшным третьим кольцом — я буду с ними праздновать это время в цветении канонад в буйном распаде вещей где дрожат на ветру красные флаги где мы движемся в робкой толпе и над нами горит как в девяностых листву выжигая последнее солнце москвы * * * ни снов запечатленных в кристалле ни темной волны охватывающей предметы ни страха полетов перемещений но тело что тает в прибрежном песке разрывается ткань городов солнце переваливается через урал растекается над домами над отвалами скользких пород и над шпилями в делфте протяженный туман и в остенде кто-то кричит что закончилось время но открываются двери в гааге и ему отвечают что проснется маркс оденутся золотом горы в намюре и лёвене ветер смягчится не будет грозы срывающей флаги нас уносящей в ночь в царство царапин укусов — там девяностые длятся расплываясь по коже и встают по углам хранители черной воды пока ветер гонит нас прочь манят громады песка и влажные складки ветра открываются нам замирая над вывороченными камнями над скользящей листвой * * * дети объединенной европы дремлют посреди холодного лета пока шпили сверкают среди скомканных темных равнин обнимают друг друга у монументов павшим над захваченными дрозофилами городами пролетает маленький самолет и встречают его как раньше встречали контрабандистов из-за далекого моря комиссаров из холодной страны по крыльям скользит невозможная позолота и не справиться с этим липким страхом пока человек со спутанными волосами вырываясь из рук полицейских кричит маркс был прав * * * если запах будет столь же невыносим как свет отделяющий пласты друг от друга то вернутся они уже не домой а в какие-то новые но полутемные квартиры в районах затерянных между железных дорог наблюдать за тем как выкатываются из утренней пены составы и вокзальный дым укутывает истонченные муравьями стены и солнце сжигает дремлющих в переулках глотающих дым равно и нас в просторных и тесных кофейнях на берегу странноприимного моря * * * вечером влажный ветер с окраин доносит запах хлеба и еще какой-то неуловимый запах немного липкий словно цветут каштаны или кровь закипает словно поют в измайловском парке старухи о жизни своей и качаются в такт нелегким деревьям дыму тепло- централи что свинцовым пологом обволакивает наши дома и звезды наши и поэтому ночью видно как днем — хлопают незнакомые двери и ладонью о ладонь ударяют люди в растянувшейся полутьме где даже собаки не боятся собственной тени где магистраль освещается фонарями и радио сообщает что мы не успели добраться до дома агора кто бы вспомнил те переулки холмистые выемки их канавы в них все мы лежим летим и собираются звуки и разлетаются звуки и собираются вновь как в оболочках возвышенных длится скребущимся языком нарывает и вот закрутилось в досматривающих руках под пятнами спецодежды подняться бы с ними вместе на хвойные горы гарца растекаясь от одного пика к другому заполняя просветы изрешеченной перспективы невдалеке от праздника но все же между холодных ветвей заключено их столько теряется взгляд и медленно с вершины движется снег * * * сквозь серые прорези в прозрачном раскрытом воздухе проникает туман и глаза их налитые негой ненавистью и судьбой как стеклянные звезды наколотые на бумагу по щиколотку вода и осыпаются созвездия обжигая кожу и иссушая сетчатку огненным шлейфом в плацентарном тумане где мы погруженные в грязь пьем эту черную воду пока ввинчивается в трубы рассвет овладевая соснами и прерывая дыхание и он наблюдает за тем как по обнаженным поручням сада скользит электричество уходя в волокнистый песок * * * задевают смутно касаясь кружат какие-то точки и пелена за ними и не то что надвигается но как-то вплотную кто бы ни появился поднимаются кверху колонны хотя не дает им горящий пух во весь рост растянуться к чему это если просто стоя́т ожидая нет делая вид не без ужаса но и не без опустошенности некой даже если будет нас трое и спины соприкоснутся то таков утренний воздух размещенный на уже не принадлежащей нам высоте * * * под высокими потолками так может смотреть сквозь наросты пурпурные покачиваясь позванивать колокольчик да книжку пемзой скрести хочет вывести цвет фиолетовый со страниц чтобы утихла беседа не за тебя ли выйдут они порастеряв привычные жвала и сочлененья или проводит ногтем по ожогам классическим простукивает безразличные стены за пределами воздушного праздника смеется хижин свободе дворцов войне * * * в привокзальном туалете в остии телефоны мальчиков как во времена пазолини раскрывающийся от подземного пульса асфальт растрескавшееся побережье тянутся к траулерам ряды пляжных кабинок ниши в песке занимают бездомные столь же красивые как в москве молодые поэты мы пробудем здесь долго парни пока северный ветер уже ощутимый уже нисходящий с гор не унесет нас с листвою чтобы кружить по всему этому морю где нас ждет нищета ее теплое тяжелое дыхание, то свечение что разделяет сны пополам и дрожит в земле жилами темных металлов но что мы поймем когда уедем отсюда? что спицы велосипедов ранят все так же река сносит песок к побережью увеличивая материк заливая подвалы где мы собирались куда нас приводили мальчики пазолини и над окраиной мира воздушные массы приходят в движение так что воздух дрожит над ржавчиной теплого моря и поэты сходят с ума