На закате

C первого дня жизни в этом доме Мурза полюбил сидеть на подоконнике этого окна, и до сих пор любит. Летом, конечно, интересней на улице, но вернувшись после прогулки, он неизменно занимал свое любимое место и не двигаясь смотрел в окно, откуда был виден небольшой участок огорода. По весне бабушка Полина выставляла вторые рамы и места на подоконнике прибавлялось вдвое. Тогда здесь можно было вздремнуть вполглаза, наблюдая, как сквозняк покачивает легкий тюль, прислушиваясь в пол-уха к привычным хлопотам хозяйки.

Зимой тут не поспишь – места не хватит, да и неуютно дремать у окна, по стеклу которого скатываются капли воды, собираясь лужицей на подоконнике. Выберет Мурза место посуше, свесит хвост, лизнет запотевшее стекло и смотрит на участок заснеженного огорода одним глазом – второго-то нет. Потерял в битве с хвостатыми односельчанами лет эдак восемь назад. Эх, молодость, молодость...

Хозяева были пенсионерами еще тогда, когда Мурза был котенком и откликался на кличку Мурзик. Если бы Мурза умел считать свои годы, он насчитал бы их двенадцать – преклонный возраст для деревенского кота. Бабушка Полина подобрала его в тот год, когда ее муж – Николай, тяжело заболел. Появление в доме мелкого озорника несколько скрасило последние дни хозяина.

В отсутствие супруги, он любил беседовать с котенком, поглаживая его негнущимися от мозолей пальцами. Мурзик в такие минуты непривычно затихал и прижимался к хозяину, впитывая запас его неизрасходованной нежности. До сих пор помнил Мурза его усталый голос и прикосновение рук.

Бабушка кота не баловала – держала в строгости, но голодным не оставляла. Гнала его веником, если тот надумает взобраться на хозяйскую постель, а пуще того – на обеденный стол. В последние зиму только позволила ему укладываться на кровать, свернуться калачиком у ног – и ему хорошо, и ей теплее.

Мурза хозяйку свою любил и жалел. Чувствовал он ее хвори, которые навалились на нее сразу и вдруг. Спина болит - не разогнуться, суставы выворачивает, руки ломит - хоть криком кричи. Мажет она их вечерами пахучей мазью, сама нашептывает что-то, глядя на почерневшую икону в темном углу. Потом расправит постель, укроется одеялом и позовет кота:

- Мурза, иди ко мне, шельма одноглазая. Ложись в ногах, да помурчи, легчает мне от этого...

Мурза готов услужить хозяйке. Чихает, морщится от едкого запаха мази, но терпит. В последнее время хозяйка плохо спит. Поворочается на кровати час – другой, да и заведет разговор с Мурзой – больше-то не с кем.

- Ветшает наш домишко-то, Мурза. Да и как ему не ветшать без хозяина? Пусть небольшой, но своими руками отстроенный. В пятидесятых мы с Николаем его ставили, сруб – бревнышко к бревнышку своими руками заводили. Помощников-то не было – оба сиротами остались в лихие годы. А мужиков в селе - наперечет. Кто и был, так покалеченный войной – тем самим помощь нужна. Тяжело нам дом этот дался - как ни береглась я, ребеночка вынашивая, но не родился он, сама едва жива осталась. Больше Господь нам детей не дал. – Бабушка Полина судорожно вздыхала, крестилась, смахивала выступившие слезы и продолжала: – Жили как все, Николай у меня, правда, выпить любил. Придет, бывало, домой, сядет за стол: - «Устал я сегодня, чего-то, Поля». Это значит бутылку на троих с друзьями приговорил. Редко кого из наших ровесников эта зараза обошла. Женщины – те не-е, а вот мужики... Но ничего, жили, в колхозе на хорошем счету. Николай – механизатором, я в детском саду нянечкой, огородик содержали, хозяйство. Дом этот нет-нет, да подновляли, не то, что сейчас.

Мурза, положив тяжелую голову на лапы, внимательно слушал хозяйку, заполняя паузы громким мурчаньем, словно поддерживал разговор.

- Вот ведь, как получается, Мурза, – жизнь прожили, а ничего после нас с Николаем и не останется, кроме этого, вот домишки. Да и его скоро снесут, стало быть - вообще ничего! Давно ты на улицу не выходил, а вышел – так увидел бы, что наш край села совсем опустел – начнут здесь трассу автомобильную проводить по весне, наши дома как раз под снос попали. Переселили всех жителей в новое жилье – специально отстроенное, еще и деньгами приплатили. Мне вот предложили квартиру однокомнатную с центральным отоплением, с теплым туалетом, ванной. Рядом здесь – десять минут ходьбы. Умом понимаю, что нам с тобой там будет лучше, а душа не лежит - не мое это. Здесь мне каждый гвоздик знаком, каждая трещинка в стене, а там... Вот и тяну время, до последнего тяну.

Бабушка вздохнула, Мурза тоже. Чем он мог утешить хозяйку? Мог бы говорить – сказал бы:

- Не переживай ты так, хозяйка, везде люди живут и коты тоже. И мы с тобой проживем, сколько нам отпущено. Дом этот и мне дорог, люблю я его, ничего у меня в жизни нет, кроме этого дома. И тебя. – Но сказать он не мог, а потому - просто прижимался к ней и громко мурлыкал. Она благодарно гладила его, отзываясь на бескорыстное сочувствие.

- А ведь хорошего в жизни, Мурза, было все-таки больше, чем плохого. – Улыбалась в темноте бабушка Полина. – С Николаем мы прожили душа в душу, без малого – пять десятков. Он хоть и любил выпить, но всегда в памяти был. Да и позволял себе это не часто, не так, как другие. Передовик! Медаль ему дали - «За трудовую доблесть», первому в колхозе! Опять же - работящий и меня не обижал, жалел. Веришь, нет – даже когда он слег, мне рядом с ним покойно было, он ведь до последнего дня бодрился, шутил все...

Она опять заворочалась, промокая глаза уголком покрывала.

- С сельчанами, опять же, повезло нам. Народ здесь добрый, душевный. По улице пройдешь, так устанешь здороваться. Да и то – половину села вынянчила в детском садике. Даже глава нынешний и тот у меня малышом бегал – вечно сопливый, зареванный, а поди ж ты! По сию пору не забывает - и дровами поможет, и огород вспахать. Теперь вот каждый день интересуется – когда, говорит, переезжать будешь, Полина Матвеевна, и машину пришлю и людей – вещи грузить. Квартиру, говорит, тебе выбрал самую теплую, светлую, на первом этаже. Была я там, хорошая квартира, нечего напрасно Бога гневить. Охо-хо-о. Хочешь-не хочешь, а придется нам с тобой переезжать. Завтра, пожалуй, и начнем собираться...

Через день заурчала перед домом машина, заскрипели по снегу шаги.

- Доброго здоровья, Полина Матвеевна! Надумала, наконец? Показывай – что грузить, куда разгружать? – Михаил Сергеевич – глава поселения самолично прибыл.

- Буфет погрузите, стол обеденный – это на кухню. Сервант не забудьте, шкаф для одежки, комод и кровать - это из мебели. Вещи – в узлах, посуда - в коробке.

- Полина Матвеевна, не влезет все в квартиру! Там тебе гарнитур кухонный поставили, не новый, но добрый еще. В комнате – мебель во всю стену, диван, телевизор. Неужто мы тебя на пустое место привезли бы?

- Спасибо тебе, Мишутка, и людям спасибо. Но может впихнешь как-нибудь? Мебель, конечно, не новая, но дорога она мне, как память дорога.

- Как скажешь, Полина Матвеевна. Сама садись в кабину и поехали!

- Езжайте, Миша. Здесь недалеко, я с Мурзой сама доберусь, не торопясь. Сейчас вот, печку протопим напоследок, и двинемся. Не хочется дом оставлять пустым, да холодным.

Мурза все понял. Он вскочил на любимый подоконник и замер, оглядывая знакомый с детства угол огорода. Чистый снег играл на закатном солнце красными искрами. Покачивались на ветру сухие стебли чистотела с зонтиками на верхушке, прокатилось по снежному насту серое птичье перышко. О чем он думал, что вспоминал?

- Пора, Мурза. Пора родненький, сколь не прощайся, а легче не будет ни мне, ни тебе. – Бабушка Полина с трудом влезла на табурет, сняла со стены икону. – Идем, Мурза, нынче рано темнеет...

Она выпустила кота первым, плотно притворила дверь и вышла вслед за ним. Постояла у ограды, затем вернулась и закрыла оконные ставни. Выйдя за ограду, обернулась, поклонилась дому и двинулась вдоль по улице. Шла не торопясь, одной рукой прижимая к себе икону, другой опираясь на трость.

Мурза задержался, глядя на дом единственным своим глазом. Дом теперь походил на хозяина, когда у того перестало биться сердце – все еще родной, но уже без души, с прикрытыми глазницами окон. Кот вздрогнул от студеного дуновения ветра и поспешил догонять хозяйку, идущую в сторону заката.

Тагир Нурмухаметов