Фрагмент из романа Джона Бойна «Путешествие к вратам мудрости»
Новый роман Джона Бойна — история двух братьев, которая начинается в Палестине в год Рождества Христова и простирается через две тысячи лет и полсотни стран. «Сноб» публикует фрагмент из книги, вышедшей в издательстве «Фантом Пресс» в переводе Елены Полецкой.
Неделя за неделей, скрупулезно следуя инструкциям юного цезаря, я целыми днями сидел перед дверьми его комнат, прикидывая, что он еще выдумает, когда захочет развлечься. Иногда он звал меня в комнату, чтобы сыграть в кости или в табулу*, и хотя я неукоснительно уступал ему победу, Коммод находил повод, чтобы поколотить меня, прежде чем отпустить восвояси. Но куда чаще я просто сидел без еды и питья, и Коммод, проходя по коридору, не замечал меня ровно так же, как плитку на стене.
Восемь дней кряду я не видел его ни разу, только слуг, что входили и выходили из его спальни с озабоченными лицами, и я задумался, уж не случилось ли с императорским сыном какого несчастья. И окончательно разволновался, когда на утро девятого дня отец сказал, что проводит меня во дворец. Фабия плакала и так крепко обнимала меня, будто не сомневалась: она видит своего сыночка в последний раз. Когда мы с Маривом ушли, мать рыдала навзрыд на плече Ноэми.
Миновав казармы, где обитали семьи преторианских гвардейцев, отец взял меня за руку и, к моему величайшему удивлению, назвал меня хорошим сыном.
— Может, надо было раньше выказать отцовскую любовь к тебе, мальчику это важно, — негромко добавил он. — Но в твоем брате Юлиано я души не чаял, любил его безоглядно, и когда он сбежал, я решил быть поосторожнее и не проявлять столь откровенно чувства к моему второму сыну.
Я не стал упоминать о том, что равнодушие ко мне он выказывал задолго до исчезновения Юлиано.
— Но сейчас я горжусь тобой, — сказал Марив. — Очень горжусь.
— Благодарю тебя, отец, — ответил я, глядя прямо перед собой на огромные каменные двери и высокого бородатого мужчину, словно поджидавшего кого-то. Во мне крепло убеждение, что Коммоду наскучило со мной играть и он решил разнообразить обеденное меню львов мною. Когда бородач шагнул нам навстречу, Марив опустился на колени, сгреб меня в объятие и прижал к себе с той же пылкостью, с какой чуть ранее обнимала меня моя мать.
— Долг каждого из нас сделать все, что в его силах, во славу Рима, — сказал отец. — И ты, мой сын, идешь на величайшую жертву, доныне неслыханную. Ты прославишь и возвеличишь нашу фамилию.
Отец поднялся с колен, повернулся ко мне спиной и зашагал прочь. Меня затошнило. То, что должно было произойти, непременно произойдет, сопротивляться бессмысленно.
Мною занялся высокий бородач — положив ладонь на мое плечо, он назвался Галеном**, медиком из Пергама, удостоившимся чести быть личным лекарем императорского наследника.
— Меня съедят? — спросил я, и он сдвинул брови, словно не понимая, о чем я спрашиваю. — Львы, — пояснил я, в ответ он покачал головой, коротко рассмеялся и повел меня по знакомому коридору.
— Нет, — сказал он. — По крайней мере, не сегодня.
— Значит, Светлейший желает поиграть со мной? — допытывался я.
Гален вздохнул:
— Ты слыхал о чуме?
Я кивнул. В последние месяцы в Риме ни о чем другом и не говорили. Болезнь пришла в наш город вместе с войсками, возвращавшимися из Западной Азии, и меньше чем за месяц убила сотни людей. Обычно у ее жертв сперва начиналась лихорадка, затем их истощал смрадный нескончаемый понос; ослабленные, прикованные к постели, они жалобно бредили. Далее они утрачивали способность говорить, глоток воды причинял им ужасную боль из-за мерзкой сыпи, образовавшейся в гортани. А вскоре кожа прорастала множеством нарывов, из которых сочился гной, расползавшийся по лицу и телу. И тогда им уже ничем нельзя было помочь, больной либо выздоравливал, либо умирал, и неважно, к какому сословию он принадлежал, чума стригла всех под одну гребенку.
— Конечно, — ответил я. — Но я здоров. И никаких признаков болезни у меня нет. Родители говорят, что за всю мою жизнь я ни одного дня не болел...
— Я не о тебе беспокоюсь, — перебил меня врач, когда мы подходили к спальне Коммода. — Но те, кого свалила чума, должны находиться на строгом карантине, дабы не распространять далее эту заразу. К сожалению, у императорского сына обнаружились симптомы и он тяжело болен.
Я насторожился и замедлил шаг, врач обернулся ко мне.
— Мальчик лежит совсем один, — объяснил он. — Нужно, чтобы кто-то был рядом. Тот, кто будет спать у него под боком, приносить ему еду и заботиться о нем. О тебе все отзываются с похвалой, и разве ты не был товарищем наследника по играм?
— Был, — подтвердил я, и меня охватил страх при мысли оказаться в комнате, где бушевала чума. — Но, кажется, я ему не очень нравлюсь. Он частенько лупил меня и обзывал. Вряд ли я гожусь ему в напарники. Да и происхождения я не знатного, и...
Не слушая моих возражений, Гален отворил дверь в спальню Коммода, втолкнул меня внутрь и молниеносно запер дверь.
Я огляделся и затаил дыхание в надежде, что зараженный воздух не проникнет в мои легкие, но, разумеется, я не смог продержаться, не дыша, долее нескольких секунд. В комнате жутко воняло рвотой и нечистотами, на одном из столов гнил недоеденный фрукт, а взглянув на ложе, я увидел распластавшегося Коммода — одной рукой он прикрывал лицо, другой призывал меня подойти поближе. Я двинулся вперед мелкими шажками, надеясь, что он велит мне остановиться, прежде чем я окажусь в опасности, но он упорно подманивал меня жестом.
— Ты молодец, что пришел, — прошептал он — или, скорее, прохрипел, и я едва узнал в этом надсадном хрипе голос самоуверенного, задиристого паренька, каким я его знал и боялся. — Мне тоскливо здесь одному, отец и мать, оба страшатся навестить меня. Даже моя сестра Луцилла, которая клялась, что любит меня больше всех на свете, обходит стороной эту комнату. Наверное, надеется завладеть моим наследным правом и стать императрицей, если я умру. Боги ни за что не допустят столь непристойного исхода, правда ведь? Я и сам божество. Мое место на вершине горы рядом с Юпитером, Марсом и Аполлоном.
Сделав еще два шажка вперед, я увидел, как изменилось его лицо с нашей последней стычки. Кожа у него стала рябой и пятнистой — признаки чумы налицо. Он протянул руку, и я пожал ее, выбора у меня не было. Коммод наверняка погибнет, а следом и я поддамся болезни.
— Могу я принести вам воды, Светлейший? — спросил я, но он покачал головой и, похлопав ладонью по другой стороне огромного ложа, попросил меня улечься рядом с ним — мол, так ему станет легче; сняв сандалии, я исполнил его просьбу.
— Я был бы превосходным императором, — выдавил он, и я кивнул, поскольку был достаточно юн, чтобы уважать старые порядки — плохие порядки, и когда мое поколение придет к власти, начнется революция. И сколько бы жестокостей и обид ни претерпел я от Коммода, в соответствии с моим образом мыслей воспринимал я его как знамение перемен.
— Не теряйте надежду, — сказал я. — Помните, половина умирает, а половина выживает.
— Боги жаждут заполучить меня к себе, — прошелестел Коммод. — Они страшно нуждаются в моей мудрости и норовят забрать меня на Олимп. Я чувствую это, и с каждым днем все сильнее. Их желание закономерно, конечно. Я всегда был слишком хорош для этого мира.
За дверью спальни, пока Гален перечислял мои обязанности, меня трясло от страха, но здесь, в комнате больного, буквально на краю чумной пропасти, я обнаружил, что готов ко всему, что бы ни случилось. Наклонившись, я поцеловал Коммода в лоб, губы защипало от прикосновения к мерзкому нарыву, но хотя от смрада, исходящего от его тела, меня подташнивало, я смирно лежал с ним бок о бок: а вдруг ему и в самом деле полегчает. Застыв в этакой живой картине преданности, насквозь фальшивой, мы оба вскоре уснули.
В течение месяца или около того изо дня в день повторялось одно и то же. Стук в дверь, означавший, что нам принесли еду: пир горой юному наследнику, который почти ничего не ел, жалкие поскребки, если не объедки, мне. Естественно, я всегда был голоден, но приложиться к яствам Коммода опасался. Гален часто переговаривался со мной через дверную щель, допытывался о самочувствии больного и передавал снадобья, коими я поил моего подопечного, чувствуя, что от лопнувших волдырей, обезобразивших его лицо, меня воротит уже много меньше.
А потом в один прекрасный день, к моему изумлению, Коммод повел себя как выздоравливающий. Бред прекратился, острая боль в горле утихла. К нему вернулся аппетит, он съедал все, что ему приносили, и когда я мыл его в горячей воде, смешанной с козьим молоком и кокосовым маслом, пораженный слой кожи соскальзывал с его тела, оставляя на память о себе лишь красные шрамы. Наконец двери распахнулись настежь, и спустя примерно месяц, проведенный в изоляции, Коммод вернулся ко двору здоровым и оживленным и, не могу не добавить, не сказав мне ни единого слова благодарности. Я тоже вернулся домой к моей семье, где меня встретили плачущие от радости Фабия с Ноэми и явно гордившийся мною Марив.
За все то время, что я просидел с Коммодом взаперти, мне удалось не подцепить чуму. Ни малейших признаков болезни не проявилось у меня ни разу, и я говорил себе, когда никого не было рядом, что, наверное, я сильнее, чем кажусь со стороны, сильнее даже самого императорского сына. И хотя человеку не дано знать, что припасли для него боги, моя невосприимчивость к чумной заразе навела меня на мысль, и ранее мелькавшую в моей голове: мне суждена долгая жизнь, исполненная любопытных происшествий, чему я искренне радовался, потому хотел увидеть и разузнать об этом мире как можно больше, прежде чем предать бумаге мои приключения и уйти на покой.
*Древняя греко-римская игра табула считается прямой предшественницей нардов.
**Гален (129—216 гг.) — древнеримский медик греческого происхождения, личный врач нескольких императоров Рима, в том числе Марка Аврелия и Луция Вера. Считается одним из основоположников анатомии и европейской медицинской науки в целом. Изучал чуму во время пандемии 165—168 гг. («Антонинова чума», «чума Галена»), унесшей 5 млн жителей Римской империи. Имеются гипотезы, что на самом деле это была пандемия оспы или кори.