Сокровенный инженер: 125 лет со дня рождения Андрея Платонова
28 августа исполняется 125 лет со дня рождения Андрея Платонова, автора «Чевенгура», «Котлована», «Счастливой Москвы» и множества других произведений, главные из которых не печатались при его жизни. Платонов – такой же яростный и противоречивый человек, как и раннесоветская эпоха, которую он воспевал и оплакивал. Он писал так, словно заново изобретал словесность. Своим пером, как плугом, Платонов перепахивал привычную реальность. Многие пытаются подражать его прозе, но едва ли кто-нибудь согласился бы повторить его судьбу, полную непонимания и разочарования.
«Колокольный звон и паровозы»
Читая Платонова, невозможно не задаться вопросом: кто он – гениальный стилист или человек, органически неспособный изъясняться «нормальным» образом? Хотя он и не был тем простодушным самородком из пролетарской среды, за которого себя иногда выдавал, но характерная платоновская интонация слышна уже в самых ранних его текстах, даже таких, как брошюра об электрификации: «электричество есть свет нашей земли, оно станет теперь вечно горящим глазом вселенной и, может быть, ее первою мыслью».
Андрей был старшим ребенком в большой семье машиниста паровоза Платона Климентова. По разным данным, у Платона и его супруги Марии Васильевны родилось 10 или 11 детей, но половина из них рано умерли.
Климентовы жили в Ямской слободе, в версте от Воронежа, и впечатления от отцовской работы смешивались с почти деревенским образом жизни семьи, сделав Платонова одновременно и обожателем технического прогресса, и почвенником. «Кроме поля, деревни, матери и колокольного звона я любил еще (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машины, ноющий гудок и потную работу», – писал он.
Андрей Платонов в детстве Vostock Photo
К матери Андрей был очень привязан. Учась в школе, он едва мог вытерпеть до конца занятий, после которых сразу же бежал домой к маме, не задерживаясь ради игр со сверстниками.
Эта почти болезненная привязанность впоследствии отразилась в драматических отношениях Платонова с женой, в которых он пытался найти укрытие от терзавших его тревог и едва ли находил.
Тяга к технике
Отец Андрея был не просто машинистом, но изобретателем-рационализатором, получившим несколько патентов. Старший сын перенял его любовь к технике, доведя ее до возвышенно-поэтического восхищения. «Вверх, на горб машины, с пеньем вырываются потоки – там живое сердце бьется, кровь горячая и красная бьет по жилам в наступленье! Ветер дует из-под крыльев размахавшихся ремней» – в стихах Платонова механизмы не менее живые существа, чем люди.
Уже будучи взрослым, Платонов сокрушался об утрате теплой веры в Бога, которую знал в детстве. Его душа не находила успокоения в материализме. Но для юноши в эпоху крушения империи религия казалась анахронизмом, а Бог – атрибутом старого миропорядка. Мечтой Платонова стал мир, в котором царил разум, а природа, как источник темных инстинктов, хаоса и смерти, покорена и подчинена безошибочно работающим машинам. Именно таким молодому Платонову виделось коммунистическое будущее. Несмотря на критику и выволочки, Платонова не затоптали окончательно. Сталин, хотя и вывел на полях платоновской повести «сволочь», кажется, выделял его среди других. Придя в 1932 году домой к Горькому на встречу с советскими литераторами, вождь первым делом поинтересовался: «А Платонов здесь есть?»
На этой встрече Сталин, процитировав Юрия Олешу, ввел в оборот фразу «инженеры человеческих душ». В случае Платонова, сокрушавшегося, что человеческие души не похожи на четко отлаженные механизмы, это определение имело особенный смысл. Платонов мечтал механизировать и само литературное творчество, предложив технологию производства прозы в очерке «Фабрика литературы».
Потеряв возможность печататься, он снова устроился по специальности: в трест «Росметровес» при Наркомате тяжелой промышленности, где уже работал его младший брат Петр. Братья занимались рационализаторством, сделав несколько изобретений: электрические весы, термоэлектрическая пила и электроподшипник.
При этом Платонов продолжал писать, с удивительной продуктивностью создавая рассказы, повести, романы, пьесы, статьи – то ли торопясь высказаться, то ли не теряя надежды быть опубликованным и понятым, то ли в расчете на позднее признание или вечность.
Человек мнительный, он тяжело переживал опалу и искал способ реабилитироваться. Например, безуспешно пытался «вписаться» в знаменитую экскурсию литераторов на строительство Беломорканала. Судьба уберегла его от очередного удара: Платонов не смог бы, как Зощенко, привезти с «великой стройки» лояльную «Историю одной перековки», и дело наверняка закончилось бы новым скандалом.
«Среди любимых машин»
Косвенным признаком частичного восстановления писателя в правах стало включение его в 1934 году в делегацию работников культуры, отправившихся в Туркмению на празднование 10-летия создания среднеазиатских республик. Плодом этого путешествия стала повесть «Джан», но и ее не напечатали.
В попытке доказать лояльность Платонов даже вернулся к кровожадной риторике своей молодости: в опубликованной в начале 1937-го статье «Преодоление злодейства» он комментировал очередной процесс над «троцкистами» (в данном случае старыми большевиками Радеком, Пятаковым и другими), отказывая обвиняемым в праве «называться людьми в хотя бы элементарном смысле» и называя их уничтожение «естественным, жизненным делом».
Платонов с женой и сыном. Коктебель, 1936 Vostock Photo
Может быть, эти заклинания и уберегли от репрессий его самого, но не уберегли его 15-летнего сына Платона, отправленного в 1938 году в Норильлаг по доносу как «руководителя антисоветской молодежной террористической шпионско-вредительской организации». Через два года писателю с большим трудом удалось вернуть сына из лагеря, но в заключении Платон заразился туберкулезом и умер от него в 20 лет.
С самого начала Великой Отечественной войны Платонов работал военкором на фронте. Он писал жене: «Я ведь, ты знаешь, привык к машинам. А в современной войне сплошь машины, и от этого я на войне чувствую себя как в огромной мастерской среди любимых машин».
За годы войны вышло семь его небольших брошюр с очерками и рассказами. Победу писатель встретил в звании майора, но в полном физическом измождении: ухаживая за сыном, он сам заболел туберкулезом.
«Культ Платонова»
В конце 1944-го, через полтора года после смерти Платона, у Андрея и Марии родилась дочь Маша. Казалось, жизнь налаживается, так что друг Платонова писатель Василий Гроссман даже мог позволить себе пошутить: «Что-то тебя давно в прессе не ругают». Платонов ответил: «Я теперь в команде выздоравливающих».
Платонов с дочерью Марией Vostock Photo
Но, увы, все скоро вернулось на свои адские круги. Опубликованный в конце 1946-го рассказ «Семья Иванова» и сам его автор были разгромлены в статье «Клеветнический рассказ Андрея Платонова» в «Литературной газете». Автор – критик Ермилов, уже несколько лет боровшийся с «культом Платонова» в творческой среде и писавший доносы на писателя.
После ермиловской статьи (в 1960-х критик утверждал, что раскаивается) прозу Платонова уже не принимали в печать. В последние годы жизни он занимался литературной обработкой русских и башкирских сказок – это было разрешено.
А в это время, по утверждению переводчика Ивана Кашкина, состоявшего в переписке с Хемингуэем, американский писатель называл Платонова своим учителем – он читал «Третьего сына» и несколько других переведенных на английский рассказов.
Депрессия, преследования и изоляция усугубляли болезнь Платонова. Большую часть времени он лежал. Когда были силы, подметал во дворе дома, где жил, – это был дом Герцена, где также располагался Литературный институт. Так родилась легенда, что Платонов работал дворником в Литинституте.
5 января 1951-го он умер в возрасте 51 года. Ни «Чевенгур», ни «Котлован», ни «Ювенильное море», ни десятки других вещей, не говоря уже о неоконченной «Счастливой Москве», не были изданы при жизни писателя. С хрущевской оттепелью в Советском Союзе стали выходить редкие сборники рассказов Платонова, а по-настоящему своего великого автора страна узнала только в годы перестройки. Словно со дна русского океана всплыла Атлантида –огромный, ни на что не похожий мир полузабытого гения.
Не зря критик Ермилов жаловался в доносе 1939 года на культ Платонова. Такой культ не мог не возникнуть среди тех, кто был в состоянии оценить написанное им, кто, открыв любой его рассказ, видел не «тарабарщину» или «юродивый язык», а потрясающую литературу, существующую как бы поперек всему общепринятому.
Родная эпоха не приняла его, и Платонов стал писателем будущего и до сих пор остается таковым.