Симпатия к Другому: как европейцы играли в стили других стран и сословий
В анекдоте про лакея Льва Толстого, который возвещал «ваше сиятельство, пахать подано-с» — лишь доля шутки. Богатые и знатные европейцы любили побыть не-такими-как-все: для Марии-Антуанетты в Версале возвели целую декоративную деревню, испанская аристократия подражала беднякам, а Александр Блок заявлял, что он «скиф» и «азиат». О том, откуда шла эта симпатия к Другому — географически или социально экзотическому — и как она выражалась в искусстве и культуре, рассказывает искусствовед и автор телеграм-канала «Банное барокко» Анастасия Семенович.
В прежней элитарной европейской культуре была, одной стороны, гордость от принадлежности к «своим» (гражданам Рима, родовой аристократии и так далее), с другой — симпатия к Другому, желание в игровой форме подражать чему-то экзотическому, обладать «сувениром» из отдаленного уголка империи. Отсюда — придворные «ряженые», гостиные или целые дворцы, выдержанные в условном «китайском» или «мавританском» стиле. Сегодня такие проявления «симпатии» выглядят некорректно — в них видят экзотизацию и апроприацию культур. Однако конкретные исторические примеры как минимум забавны, их имеет смысл рассмотреть ближе.
Испанское наваждение
В XVIII веке испанскую знать охватило повальное увлечение «народными» нравами и обычаями. Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955), отмечая, что «сценки из народной жизни» в XVIII столетии в целом были популярны в искусстве Европы, в труде, посвященном художнику Франсиско Гойе (1746–1828), подчеркивает особый испанский исступленный «плебеизм». Повсюду было наоборот — «низшие классы», писал философ, пытались подражать аристократии, в Испании же случился удивительный перевертыш: «Простой народ жил, увлеченно следуя выработанным им самим правилам игры, осознавая это и испытывая неописуемый восторг, при том совершенно не оглядываясь на аристократов и уж ни в коей мере не пытаясь подражать им. В свою очередь, знать лишь тогда ощущала себя довольной, когда ей удавалось отделаться от собственных привычек и погрузиться в мир толпы».
Выражалось это повальное увлечение культурой «низов» в интересе к корриде (слово «тореро» изначально обозначало простолюдина, который разъезжал по городам в составе малопрофессиональной группы) и к театру. В середине и второй половине XVIII столетия коррида стала, по словам Ортеги, настоящим наваждением среди испанцев: за боем быков следили богатые и бедные, зрелище и его обсуждение было важнейшей частью жизни всего общества.
Другим ключевым зрелищем был театр: вторая половина XVIII века стала временем массового увлечения театром, причем популярными были не выхолощенные классицистические вещи, а испанские форматы, небольшие комические сценки, быстро ушедшая в народ сарсуэла (что-то вроде оперетты). Самые блестящие придворные, аристократы обнаруживали пристрастие, писал Ортега-и-Гассет, к «шутовским нарядам и манерам махо» (махо и маха — представители испанского «простонародья»). «Низкие» жанры подстегивали увлечение «народным» костюмом, жестами и манерами «простецов» среди аристократов.
У такого странного увлечения в Испании были свои корни: в начале XVIII столетия, после Войны за испанское наследство (1701–1714), там сменилась правящая династия, место Габсбургов заняли французские Бурбоны. Франция традиционно была соперницей старой Испании Габсбургов, и в ней господствовало представление о том, что за Пиренеями простирается «дикий» край с «темными» людьми, которые не способны воспринять идеалы Просвещения. При этом в Европе царили французские вкусы, которые после смены династии переняла и часть испанской верхушки. Таким образом, бил две Испании: «просвещенная» Испания во французских костюмах и париках и та, что предпочитала «припадать к корням», сохраняя самобытность.
Королевский коровник
В 1780-е годы во Франции были в моде идеи философа Жан-Жака Руссо (1712–1778) о «возвращении к природе». Рассуждения о «естественности» в умах той эпохи шли рука об руку с критикой сословного общества и неравенства. В итоге подобные рассуждения привели к Великой французской революции, но когда до нее оставалось еще несколько лет, королева Франции Мария-Антуанетта решила обустроить в Версале небольшую «деревню». На берегу озера рядом с Малым Трианоном были построены мельница, настоящие огороды и сады, ферма, дом самой королевы и помещения для прислуги. Все это было, по сути, декорацией (строения изначально возводили как временные, без фундамента, на земле), чтобы королеве было приятно посетить идеальный чистенький коровник, нарядившись крестьянкой, поучаствовать в жизни фермы, стать частью идиллии, выстроенной по заветам Руссо.
Мария-Антуанетта любила наряжаться пастушкой и играть в придворном театре; деревня была продолжением этой игры.
Крыши домов были соломенными, однако дом королевы укрывала черепица, декорированная поверх соломой. Чтобы деревня весь сезон имела цветущий вид, цветы для нее начинали выращивать заранее в теплицах зимой, да и мебель в «деревенском» доме была самая изысканная, а вовсе не крестьянская.
Деревня, которая когда-то была просто декорацией, старательно имитирующей настоящий сельский уголок, сегодня тщательно отреставрирована. Но не стоит забывать и о том, что в итоге королеву, любившую поиграть в «народную» идиллию, обезглавили на главной парижской площади.
Подобные «идиллические» локации были и у российской императорской семьи. При Николае I парадной монаршей резиденцией оставался Большой дворец в Петергофе, однако для жизни император с семьей предпочитал дворец Коттедж — относительно небольшой и уютный, окруженный террасами и зеленью. Рядом с ним находилась ферма, где пастух-англичанин пас выписанных из Англии коров. На этой ферме поселили будущего царя Александра II, когда он еще был подростком. Николай I предполагал, что будущий император должен учиться жить самостоятельно. Крыша была, как и у Марии-Антуанетты, декорирована под солому (покрашена), а столбы галереи имитировали стволы берез. Со временем ферма превратилась в Фермерский дворец, а Александр II по-прежнему любил жить там, когда бывал в Петергофе. Оба дворца находятся в парке Александрия.
Романтическая экзотика
Воображать себя кем-то другим — как правило, каким-то экзотическим другим — стало модно в эпоху романтизма. Можно вспомнить бесконечные странствия романтических героев и реальные путешествия поэтов и писателей, пытавшихся найти поэтичный «пряный Восток» в противовес рассудочному Западу. Наконец, в живописи и архитектуре этого явно видны следы увлечения историческим жанром.
Генерал-губернатор Новороссийского края Михаил Воронцов (1782–1856) прервал строительство своей летней резиденции в Крыму по классицистическому плану, чтобы сделать дворец более «английским» и, в конечном счете, эклектичным. Северный фасад выдержан в модном в Британии неоготическом стиле, южный — в неомавританском.
Европейское увлечение готикой в XIX веке связано с модным поиском «национальных корней» в противовес имперскому началу (и неоклассицизму/ампиру как имперскому стилю). На заре формирования национальных государств элиты стали интересоваться «темными веками» в поисках идентичности, а в Англии, например, возврат к готике означал ностальгию по временам до промышленной революции. Так или иначе подобная игра — всегда маркер усталости от прогрессивизма, эстетика внутренней эмиграции под лозунгом «раньше было лучше».
В России появляется так называемый псевдорусский стиль, который иногда называют просто русским. В нем выразилось отношение российской элиты XIX века, европеизированной со времен Петра I, к древнерусскому и народному искусству как к экзотике. К XIX столетию элиты смотрели на «русскость» был как бы со стороны, из ниши европейской культуры. Русский стиль включал и неовизантийство архитектора Константина Тона (1794–1881), и «узорочье», причем подчас элементы русского стиля скорее декорировали привычную для архитекторов классицистическую основу. Русская неоготика была декорирована «народными» элементами, но по форме порой явно напоминала готику западноевропейскую — то есть калькирование моды влекло за собой и калькирование образцов для подражания и предметов ностальгии. В том же парке Александрия в Петергофе в 1830-е годы возвели неоготическую капеллу, а на фарфоровом заводе создали «готический» сервиз, декор которого имитировал витражные готические окна — и все это, конечно, готика западноевропейская, к русским «корням» отношения не имеющая. Можно сказать, что эклектика стала отправной точкой fast fashion, когда мода на разные исторические эпохи и страны сменялась быстро — недавно была «китайщина» (возводили целые «китайские» дворцы), и вот на дворе уже неоготика в английском духе, а там и неорококо, этакий калейдоскоп капризов. Оригинальные готические соборы строили столетиями, теперь же приходилось справляться быстрее.
Апогеем «игры в русскость» российской элиты можно назвать легендарный бал 1903 года в Зимнем дворце. Это был маскарад, на который полагалось явиться в костюмах допетровского времени. Кавалеры нарядились стрельцами, дамы были в сарафанах и кокошниках, даже традиционные бальные танцы разбавили хороводом. Как и в случае увлечения Марии-Антуанетты крестьянской идиллией, от «русского бума» — моды на русскость после тематического бала — до революции оказалось исторически совсем недалеко.
Поэты начала XIX века экзотизировали Кавказ, Александр Блок педалировал восточную экзотику, утверждая что «мы» — «скифы» и «азиаты» с «раскосыми и жадными очами».
Такова внутренняя потребность и политический жест (имперский или национальный): быть со всеми и при этом отличаться, обозначить свою принадлежность к испанской или русской культуре, или, например, близость к «простым людям». Может игра Другого быть и экспортным продуктом — тут можно вспомнить дягилевские «Русские сезоны», предлагавшие эклектичную, «экспортную» версию русской культуры.