Памяти галантной морали: как демократизация культуры привела к победе пуританства
Во Франции «галантной эпохи» спокойно относились к тому, что женщина меняет любовников или флиртует с другими мужчинами, будучи замужем. Про фаворитов Екатерины II знает каждый российский школьник. Но когда американский писатель Марк Твен в XIX веке увидел «Венеру Урбинскую» венецианского ренессансного мастера Тициана Вечеллио, он счел ее самой непристойной картиной в истории искусства. Как получилось, что мораль XVI века была более свободной, чем мораль XIX столетия и даже современная? Как эта разница отражается в произведениях искусства? Рассказывает искусствовед и автор телеграм-канала «Банное барокко» Анастасия Семенович.
Современная культура появилась исторически недавно, как и все массовое; довольно новой является и сопряженная с ней мораль, выраженная, например, в запрете на изображения женских сосков в соцсетях и прочего. Сегодня многие могут себе позволить сходить в музей, купить бутылку неплохого вина, собрать демократичный, но стильный гардероб. Демократизация культуры, разнообразие «продукта» или «контента» для разных социальных слоев — результат процессов XIX века.
С одной стороны, это время индивидуализма, оформления модерных национальных государств и расщепления элитарной культуры (что логично, учитывая размывание старых элит). С другой — время упрощения и огрубления, ведь культура теперь должна быть понятна и приемлема не для узкого круга людей, а для масс. Поэтому сегодня, возможно, неожиданно выглядят фрески Джулио Романо в знаменитом Палаццо Те — слишком откровенно, почти порнографически. Просто обычной публике их видеть не полагалось. Полагалось, например, императору Карлу V, и другим искушенным людям.
Сегодня соцсети цензурируют подобные изображения. На массовую культуру XX–XXI веков сильное влияние оказала культура американская, во многом основанная на пуританстве. Тут можно вспомнить и викторианскую мораль, связанную с пуританами-кальвинистами: она табуировала все, связанное с половой жизнью человека, и даже слова «руки» и «ноги». Пуритане «проявляли недоверие ко всем культурным ценностям, которые не были непосредственно связаны с религией», и такие явления, как порнография и проституция, оставались вне публичного поля. На европейском континенте — скажем, во Франции, — нравы были свободнее, чем в Англии и в США. Современные британцы обыгрывают эту разницу в комедийном ключе: в мини-сериале 2024 года «Мэри и Джордж» герой, прибывая в начале XVII века во Францию получать образование, оказывается в эпицентре бесконечной оргии.
Таким образом, мораль массовой культуры сложилась под большим влиянием именно кальвинистско-пуританской морали (английской и американской). Так получилось благодаря экономической гегемонии Британии и США.
Однако история европейских нравов и вкусов в искусстве намного сложнее, и хорошим примером этому является идея «галантности». Искусствовед Наталья Зайцева в книге «Галантная эпоха. Элитарная культурная модель» начинает с того, что французское понятие «галантный» долго было вытеснено из представлений об истории Франции даже внутри страны; думая в XIX столетии о «золотом веке» Людовика XIV, французы видели в нем в первую очередь эпоху политического абсолютизма и культурного классицизма. Все, что не соответствовало классицизму, было как бы лишним. Между тем, XVII век был временем сложным — и барочным в той же мере, в какой классицистическим, а элитарная культура была именно галантной с доминирующим идеалом «благородного человека».
Наталья Зайцева обращает внимание на важность философии Рене Декарта (1596–1650) для мировоззрения французской элиты, в частности постулата о возможности абсолютной свободы. Зайцева приводит цитату поэта Франсуа дю Суэ:
«Следует дать пропуск свободе, чтобы повернуться к познанию самих себя и бороться против обычаев, чтобы броситься с открытыми объятиями в недра хорошей литературы».
Степень той самой внутренней свободы можно измерять по отношению к обнаженному телу в искусстве. Еще в XVI столетии, чуть после того, как Джулио Романо с учениками расписал Палаццо Те, во Франции и в Италии еще цвел культ обнаженного тела. Итальянские художники, работавшие при дворе Франциска I и образовавшие так называемую первую школу Фонтенбло, создали, например, много изображений обнаженной богини-охотницы Дианы, которая напоминала Диану де Пуатье (1499–1566), будущую всесильную фаворитку Генриха II. Портретное сходство с языческой богиней и нагота не умаляли достоинства французской аристократки.
В той части европейского континента, где было сильно влияние Античности, с эпохи Ренессанса обнаженное тело несло в себе «божью искру», некую божественную составляющую. Не случайно на знаменитой картине Тициана «Любовь небесная и Любовь земная» (1514) аллегория небесной любви — именно фигура обнаженной девушки (хотя современному зрителю может казаться, что все должно быть наоборот).
Ренессансные портреты и аллегории еще показывают «божественное» и физическое тело одинаково прекрасным.
Однако чем слабее было влияние религии и чем ближе художники были к реализму — буквальному, не символическому изображению — тем менее привлекательными становились тела, тем больше на них было одежды.
Соавтор труда «История тела» Анри Зернер в третьем томе исследования упоминает Жака-Луи Давида (1748–1825) — французского неоклассициста, который по сути противопоставил исторический жанр портретному, по-разному изображая тела в этих жанрах. Зернер сравнивает портрет Филиппа-Лорана де Жубера с «Клятвой Горациев»: в первом случае «одежде тесно на плотном теле, пуговицы жилета и сюртука держатся с трудом, полные ляжки занимают все пространство кюлота, складки которого веером расходятся от паховой области. Во всем этом читается вес, плотность, все реальные характеристики тела, подчиненного бытовым жизненным условиям». Во втором зритель видит гораздо больше обнаженного тела: в «Клятве Горациев» воплощена идея «прекрасной натуры», с той самой «божьей искрой».
Таким образом, чем дальше реальный человек уходит от бога, тем менее красивым и тем более стыдливым он становится. Неслучайно авторы «Истории тела» называют XIX век эпохой целомудрия. Они приводят цитату французского археолога Леона де Лаборда о мужчинах XIX столетия, которые «выглядит как негатив представлений Винкельмана о Древней Греции»: «Мужчина из высшего общества или деловой человек соглашаются быть тучными, грузными, стесненными в движениях, укутанными в свое пальто; они принимают эту деформацию как атрибут своего социального положения».
Новый деловой человек XIX века, который, в отличии от старой аристократии, должен работать, как бы говорит своим видом: ну да, я неуклюж, зато какая хватка — куда вам, нежным философам.
Это то самое упрощение, которое естественно происходит, когда приоритет смещается от оттачивания изящных манер к зарабатыванию и приумножению состояния. В галантную эпоху такой подход сочли бы, конечно, грубым. Новый эстетический идеал оставлял мало места для вдумчивого самопознания, обретения внутренней свободы и мало времени, чтобы «броситься с открытыми объятиями в недра хорошей литературы». Возможно поэтому, как отмечает Наталья Зайцева, мысли об интеллектуальном равенстве мужчин и женщин, высказанные во французской элите XVII века, прозвучали слишком рано. Тем интереснее прихотливая игра разума (и тел) галантной эпохи на контрасте с «веком целомудрия».
Наталья Зайцева описывает, как изменилась французская элита в начале XVII века: на смену героическому, еще средневековому идеалу человека пришел человек галантный, главное в котором было владение «искусством нравиться». Именно так — «Благородный человек, или искусство нравиться при дворе» — называлась книга Николя Форнье, изданная в 1630 году. Галантность — это комплекс качеств: легкость, изящество, здравый смысл, вежливость, веселость, любопытство. Галантный человек одновременно умный и благоразумный, кроме того, в нем есть неуловимая грация и шарм. Он владеет знаниями в самых разных областях, но он не педантичен, то есть не душный. А еще при смене героического идеала галантным меняется роль женщин. Они больше не бессловесные (и подчас несуществующие) Прекрасные Дамы — они беседуют, философствуют, они во многом и формируют новый идеал мужчины, ощутимо феминный. Женщина тоже может быть благородным человеком; кроме того, размышляя о красоте и грации, французские авторы обнаруживают, что красота — не главное, и полагают, что куда более важно очарование, которое с возрастом только растет.
Именно через этот прихотливый идеал, который, кажется, в каждом конкретном случае работает индивидуально, и стоит рассматривать мораль галантной эпохи (которая началась в 1620-е и закончилась в конце XVIII века). Учитывая культуру рационализированных, облагороженных эмоций и активную роль женщины, любовные отношения тоже становились своего рода игривой тренировкой разума. Наталья Зайцева пишет:
«Не удовлетворившись иронией над привычками „нежной любви“, галантная эстетика предлагает контр-любовную мораль. Ее идеал воплощается галантным человеком — непостоянным, игривым, возвышенным, скептичным.
Галантность добровольно отказывается от любви страдальческой, но сохраняет свое почтение к власти любви».
Такое постановочное понимание межличностных отношений сегодня может выглядеть устаревшим, но не настолько, как романтическая «страдальческая любовь» и пресловутое объективирование; нельзя не заметить, что идеалы XIX столетия состарились хуже, чем галантные.
«Общая» мораль, некий консенсус — это результат сближения элитарной и «народной» модели. Причем первая, как традиционно считается, имеет куда больший авторитет, потому что все хотят быть богатыми и знатными, но не у всех это получается, а чтобы получилось хотя бы частично — перенимают хоть какие-то признаки богатых и знатных. Революции и другие экономические потрясения часто прерывают эту цепочку, а с наступлением глобализации в современном виде «общая» мораль и идеал зачастую не совпадают со множеством разных частностей. Например, кто-то уверен, что голых тел в соцсетях не должно быть совсем, даже с замаскированными сосками, а кто-то считает, что заблюренные соски — это ханжество.