«Неужто ты мне веревку не намылишь?» Драма поэта-самородка, которого печатали аж в "Правде"
Вокруг творчества и жизни стихотворца Геннадия Лысенко (1942-1978) до сих пор ломаются копья. Кто он был, - чистый природный талант, наследник Рубцова, или обыкновенный графоман? Ломала его эпоха безвременья, требующая парадоксальным образом времени соответствовать, или просто спился дурашка, не выдержав медных труб?
Чтобы сразу поставить точки на i скажу, - Лысенко представляется мне одним из самых интересных поэтов, много интереснее других фигурантов 1970-ых о которых я рассказывал. Интереснее Зауриха ("Леша, как работалось почтальоном?" Драма советского поэта "Алеши-почтальона"), Павлинова ("Дрался, пробивался, пробился, умер". Драма автора строчки: "Я готов целовать песок"), Дрофенко ("Сережа задохнулся, подавившись куском мяса". Советский поэт, умерший в ресторане ЦДЛ).
Первая книга Лысенко «Проталина» заканчивалась стихотворением, которое, увы, не стало пророческим.
Отстану,
отрину,
отпряну,
от собственных рук отобьюсь
на время,
а после нагряну,
как в Питер восставшая Русь.
Голодный,
холодный,
свободный,
поверивший в силу свою,
и песню такую спою,
которая станет народной.
Судьба Лысенко симптоматична, как пример одаренного от природы самородка, ломающегося при попытке стать профессиональным поэтом. Она характеризует и «работу с молодыми литераторами» в эпоху позднего застоя. Демонстрирует нравы, царящие в тогдашней околокультурной тусовке.
Ну а еще матрица Лысенко повторяет сюжет Есенина и Рубцова. Выходец из народа; ранее сиротство (ЕСЕНИН 1: СИРОТА ПРИ РОДИТЕЛЯХ); жажда славы; успех; опустошение; трагический финал. Вот только любовь народа подкачала, Лысенко мало знают, сказалась отдаленность его от столичных тропок. Вся жизнь Лысенко была связана с Приморьем, Владивостоком. А в Москве он побывал за жизнь всего один раз.
Но обо всем по порядку.
В восемь лет Геннадий остался сиротой. Жил у тетки, у бабушки, в интернате.
Из интерната перекочевал в тюрьму, схлопотав три года за драку.
В 1963 освободился, устроился во Владивостоке на Дальзавод – главную ремонтную базу Тихоокеанского флота. И начал тасовать профессии. Побывал маляром, газорезчиком, сверловщиком, котельщиком. Женился, закончил вечернюю школу, думал о дальнейшем образовании. Опять ввязался в драку и получил два года условно. Видимо, на условном сроке вел себя тихо, поскольку когда в следующий раз подрался ему дали год колонии, условные два не приплюсовав.
В отсидке Лысенко почувствовал поэтический зуд. К очередной дате основания родного города сочинил поэму «Владивосток» и отправил ее в газету «Тихоокеанский комсомолец». В письме, помеченным 12 мая 1968 года, Геннадий самокритично замечает, что недостатком его работы «можно считать отсутствие конкретных деталей и событий истории. Но я находился в условиях полного отсутствия материала».
Отрывки из поэмы публикуют. Летом того же года Лысенко выходит на свободу и, может впервые в жизни, знает, чем будет заниматься дальше.
При Дальзаводе действует литературное объединение, которым руководит Юрий Кашук. Кочегар (теперь он кочегар) Лысенко находит с ним общий язык. От Кашука попадает в поэтическую студию Приморской писательской организации. На исходе 1971 года у Лысенко готова рукопись «Первой книги». В мае 1972-го она рекомендована к изданию краевым семинаром молодых авторов. Стихи Лысенко одобряют Астафьев, Распутин, Кожинов.
И почему бы не одобрить?
Kaк с больной головы на здоровую,
снег повалит, сырой и серый.
Я не справлюсь, конечно, с кровью,
занедужу;
но я - не первый,
ибо все, что во мне томится
под негромким озябшим словом,
было эхом к стенаньям птицы,
снилось зверю в лесу суровом,
травам грезилось не однажды,
ручью даже...
но так - едва ли.
Я предчувствую жилкой
каждой:
снег повалит.
А дальше Лысенко начинают корежить, подгоняя под стандарт поэта-рабочего. Три года из «Первой книги» выжимают сборничек «Проталина». Эти три года Лысенко находится в подвешенном состоянии, ибо подборки стихов, высылаемые в столичные журналы, возвращаются с советами учиться у настоящих поэтов, а в Литературном институте стихи, одобренные Астафьевым и Распутиным, не проходят творческий конкурс.
И вот куцый сборничек «Проталина» увидел свет.
Учитель Лысенко Юрий Кашук горько замечал:
«Из рукописи «Первой книги», в которой было полторы сотни названий и которая могла послужить основой книги на самом предельном уровне требовательности, в сборник попало 30 стихотворений, в том числе десяток самых слабых. И добавилисъ 32 новых названия, в том числе все командировочные стихописания, на скорую руку отражающие окружающее».
Зато теперь Лысенко вроде как в фаворе.
Правда, вот с такими стихами:
Нужна работа по душе,
пусть без особого размаха,
но чтоб на взятом рубеже
потело тело под рубахой.
Чтобы не ради тех деньжат,
что учтены в тарифной сетке,
я лично чувствовал, как сжат
гигантский мускул пятилетки.
Как говорится, почувствуйте разницу.
Положение Лысенко, действительно, двусмысленно. Его глубокой, философской лирики не замечают, хваля стихотворения, написанные исключительно для продвижения этой лирики. Причем, хвалят «понимающие люди» с ухмылочкой.
Удивительно все же, как в 1982 году журнал «Литературная учеба» решился опубликовать статью Юрия Кашука о Геннадии Лысенко, ведь Кашук замахивался на самое святое, костеря сгубивший его ученика механизм делания из рабочего поэта. По мнению Кашука, в таком случае не получается ни рабочего, ни поэта, а выходит гибрид «люмпен-интеллигент».
«Литературная учеба», кстати, первая забила тревогу по случаю перепроизводства литературных кадров, ибо в «культурные», желая хорошо получать, а ручками не работать, полез чуть ли не каждый третий начитанный юноша. Количество «люмпен-интеллигенции» во времена позднего Брежнева росло с каждым выпуском Литературного института («Для меня нет ни страха, ни закона, ни власти». Карандышев как зеркало брежневской интеллигенции).
Кашук вгрызается в самый нерв быта этой прослойки, указывая, что:
«Он впрямую связан с окололитературным мельтешением, пьяным витийством и сознанием гордой обособленности от прочего населения. Употребляют старое словечко «богема», но его опереточное звучание только затемняет дело. Опереттой тут не пахнет. Это то самое «люмпенство», духовное и материальное, которое чаще всего разлагает личность, дает начинающему художнику вместо опыта социальной жизни опыт социальных задворок».
Позвольте, но при чем тут Лысенко, выпустивший после первой книги сразу вторую да в столичном издательстве? Лысенко, которому, наконец, открыли двери редакции столичных журналов? Которого напечатали на страницах «Правды», а это уже признание, открывающее путь по карьерной лестнице на самый верх?
Как только вышла первая книга Геннадий Лысенко уволился с Дальзавода (позже пытался вернуться к работе, устроился моряком, но ненадолго его хватило).
Лысенко засосала та самая опасная трясина окололитературных междусобойчиков о которых бил в набат Кашук. Ему не писалось, и все темное, что сидело в рабочем Лысенко (про тюремные сроки помним, да?) пошло в ход.
Вот свидетельства Ильи Фаликова:
«Хмелел быстро и не по-хорошему… В состоянии градуса его штормило, и, если не серчал, он переходил на исповедь… По природе он был драчун. Сценарий случайной драки у него всегда был в мозгу».
Ой, а ведь Лысенко еще и заимел собственную поэтическую студию «Лира». По воспоминаниям одного из студийцев: «На наши занятия он нередко приходил с бутылкой или двумя водки, которые за пару-тройку часов выпивал, выходя в смежную комнату».
Все это могло быть предметом для сатиры, кабы речь не шла о поэте милостью божьей.
Всё чаще,
Как ртуть на морозе,
Сжимается сердце в комок
И ноет на полном серьёзе
О том, что я мог,
Да не смог.
Ещё не приспело покамест,
Ещё недолёт-перелёт,
Но так я однажды покаюсь –
Аж небо слеза прошибёт.
В том-то и драма Лысенко, что, как писал Кашук - «шел человек в русскую поэзию, а nопал в Литфонд и Бюро пропаганды».
Лысенко бросил жену, которая его ждала из тюрьмы, воспитывала его ребенка. Поэту оказались ближе начинающие поэтессы. Одна из них, Валентина Андриуц, родила Лысенко сына.
Она была одной из последних, кто видел его живым.
Позже вспоминала:
«Я встретила его в тот день случайно. Купила сыну – он тогда жил у бабушки – кило сухариков бисквитных, знаете, такие, с изюмом. И стою себе на остановке трамвая, как вдруг подходит Гена. Мрачный, как обычно тогда, его трясет с похмелья и говорит: «Привет. Займи рубль». – «Нет денег у меня, Гена. Видишь, сухариков купила, к сыну еду, к твоему, между прочим». Но вижу, ломает его страшно, и я пошла с ним в Союз...
Он был очень голоден. И вел себя странно – зачем-то разделся до плавок, хотя уже осень начиналась (Из дома Лысенко ушел. В СП ему предоставили должность завхоза, что давало комнатушку, в которой при случае можно было переночевать. Вот почему вольное раздевание до плавок не должно удивлять, Лысенко чувствовал себя как дома. - Прим. авт.). Покормила я его этими сухариками. Налил Гена в электрочайник воды, закипятил ее. И стал бросать в кипяток пакетики дорогого индийского чая, – я еще удивилась – откуда у него этот дефицит? Выпил чаю и говорит: «Ну все... Пора уходить». «Так пойдем», – отвечаю ему. «Нет, ты не поняла, глупая. Совсем уходить. Я вот и веревку приготовил», – и кивнул на провод от старого электрочайника. «Неужто ты мне веревку не намылишь?» Я закричала на него, замахала руками, дескать, как ты можешь? Но в глубине души не поверила – он часто говорил, что терять ему уже нечего, мол, всего достиг, чего мог.
А он просит: «Поезжай к Танюшке Вассуниной, свези ей от меня прощальный поклон и последнее «прости» передай». Тут я не выдержала – я-то знала, что у них с Таней роман! «Сам езжай, если так надо!» – «Да пошла ты!» – ответил мне Гена. Я встала и ушла. ...
Я действительно поехала к Вассуниной. … Таня Вассунина не поверила Геннадию. «Как же мне надоели эти вечно пьяные поэты! Валя, не надо ехать к нему – снова он дурака валяет! Не повесится он!» Было уже поздно, и я поехала домой. Но ночью не могла заснуть, все о Генке думала...»
Ночью 31 августа 1978 года Лысенко удавился шнуром от электрочайника, набросив его на прибитую к стене вешалку для одежды.
Тут же начал мусолиться факт его шизофрении, якобы из-за этого он и в армию не попал (а почему попал в тюрьму, разве с таким диагнозом сажают?).
Думаю, в финальном поступке Лысенко много чего намешагл: онтологический тупик, мировоззренческий кризис, духовная разруха от пьянства и кавардака личной жизни.
А стихи он писал замечательные.
Вот одно из последних.
Что посеял, того не пожну, -
сил не хватит, да и не успею;
к этой истине, словно к вину,
привыкая, сживаешься с нею.
И похмельному чувству - с руки
заглушаться все той же отравой.
А ведь сеял я не сорняки,
не цветочки на клумбах, не травы.
Так чего же об этом жалеть,
если жалость - не ради оваций?
Что посеяно - будет и впредь
даже и без меня засеваться.
Будут всходы будить тишину,
и колосья нальются...
И все же эта истина строит мне рожу,-
что посеял, того не пожну.