«Дневник отца» — Эпизод одиннадцатый — «Мой сын (не) пьет таблетки»

В новой главе отцовского дневника Игоря Порошина вызывают на педсовет и мягко предлагают полечить беспокойное поведение сына Антона медикаментозным способом. Автор смеется и отправляется к мудрому неврологу.

У нас в Вальдорфской школе имени Святого Георгия Победоносца простые нравы. Звонит директор:

— Игорь, вы можете сейчас приехать в школу?— Нет. А что случилось?— Ничего. У нас пятничный педсовет. Мы хотели бы поделиться впечатлениями. Прошел один месяц, как Антон в пятом классе.— Что-то срочное?— Нет-нет, можно через неделю. Но лучше не затягивать.

Это важнейший принцип. Он касается всего, но детей — в первую очередь. Нужно определить тип чрезвычайных событий — что может заставить вас изменить планы и сорваться с места. Пусть в списке окажется для начала 10 пунктов. Важно сократить его до трех. Лучше — одного. Есть только один зов, который может поворачивать вашу жизнь именем ваших детей — скорая помощь.

В противном случае, если в списке слишком много пунктов или этого списка вовсе не существует, как у меня, это почти наверняка означает, что вы не слишком уважаете свою жизнь. Все мелко, все слабо в сравнении с вашим священным порывом спасать дитя на педсовете или вместе с педсоветом. Любая школа настроена на то, чтобы включить вас в хоровод вокруг вашего ребенка. Некоторые, впрочем, готовы вас не тревожить за особую плату. И только великая 179-я школа города Москвы не посылала мне сообщений про старшую дочь Настю. Все ограничивалось родительскими собраниями.

— «Мы не ставим оценки. Потому что они, во-первых, вводят в заблуждение. Во-вторых, созданы для родителей и поощряют учебу для родителей. Мы же пытаемся научить здесь детей учиться для себя», — говорил великий педагог Гриц.

Вальдорфская школа тоже обходит пятибалльную систему, но при этом слишком нуждается в соучастии родителей.В общем, я еду в школу. Так я получаю первейшее доказательство того, что никакого порядка в моей повседневности нет. И вот я сижу в пустой комнате вместе с пятью женщинами. Каждая из них, безусловно, заслуживает внимания и симпатии. Ну, во всяком случае, поначалу я точно так чувствую. Я спокоен и немногословен, даже когда понимаю, что в разговоре есть заданность. Что это не обмен мнениями, не размышление. Что в этом кругу есть некое соглашение — наказ для меня. Я ощущаю на открытых участках кожи горячее дыхание педагогов. Пока терпимо.

— Он очень умный и не злой совсем. Но в нем есть беспокойство. Оно мешает заниматься. Оно настраивает против него весь класс. И с этим нужно работать.— Почему вы решили, что с этим никто не работает?— Вот Б., его одноклассник. С ним совершенно невозможно было совладать, пока с ним не стал работать врач.— Каким образом?— Он прописал ему препарат. И вот теперь Б. не узнать.— А если в Б. обнаружится какое-то новое неудобство или покажется, что вам с этим новым неудобно? Нужен будет новый препарат?— Поймите, я прошла через это. У моего ребенка был диагностирован СДВГ.— Все позади?— Да… Все стало лучше.— А вы рискуете своей беспечностью сделать своего ребенка невозвратным.— Что это? Невозвратным — куда? К аптеке?— В общем, вы против таблеток. Видим.— А вот вы верите, что если Антон съест таблетки и станет овощем, как вы хотите, вы не найдете кого-то другого, кому назначите пить таблетки? Чем тогда занимается школа и вы, педагоги? Не лучше ли сразу обозначить себя амбулаторией, а не школой?— Ой, ну откуда такая агрессия? Мы видим, на кого похож Антон в своем стремлении спорить по любому поводу.— Вы хотите, чтобы он был похож на моего соседа?

Проявившаяся 400–500 лет назад и торжествующая теперь в нашей цивилизации религия индивидуализма учит представлять каждого человека и, конечно же, ребенка как отдельную, неповторимую, конечно, вселенную. Мучительный парадокс такого взгляда на ребенка в том, что забота об этой неповторимой вселенной превращается во вселенский собор, где каждый говорит не о ребенке и с восторгом подмечает его беспримерные черточки, а о том, во что он верует. И поскольку символом веры эпохи индивидуализма служит наука, сто раз вернее — вера в науку, то каждый педсовет нашего времени предсказуемо превращается в медицинский консилиум. А каждый тяжелый случай, то есть то, что в данный момент занимает больше всего внимания и энергии (а что-то по определению должно быть центром нашего внимания), неизбежно превращается в медицинский казус.

И поскольку мы слишком биологически детерминированы, в нас слишком мало ясности, свободы, воли, чтобы дать нашим детям расти, как траве, взаимодействие с детьми — то, что мы по привычке называем воспитанием — это в первую очередь поле битвы идей, а не приложения навыков.

Сколь бы ни передразнивала сцена, описанная мною выше, Матрицу, где вместо двух пилюль папе Нео предлагается забрать одну волшебную, для сына, — это, по сути, иллюстрация к главному вопросу нашего существования. Что есть наше сознание — начало и первопричина всего, включая насморк, или же экран, который бесконечно атакуют, как ночной светильник мошкара и все явления мира?

В этом, кстати, поразительная базовая подмена индивидуализма, который настаивает на субъектности человека и при этом понимает сохранение этой субъектности через оранжерейную его охрану каким-то эмпатичным всемирным ЧОПом, то есть чем-то лишенным индивидуальности. Так проявилась в качестве видения кастового будущего мира «пандемия» ковида.

Я не знаю, что я могу передать Антону, так чтобы это наверняка помогало ему в жизни, кроме одного знания. Кроме этой испытанной жизнью веры.

Я два раза в жизни лежал в больнице. Последний раз 36 лет назад по ложному навету пугливого участкового врача. То есть фактически — один раз. Я практически не пью лекарств последние 5–7 лет, даже при повышении температуры. Я не кичусь и не бахвалюсь своим здоровьем — довольно нелепо в знании того, что однажды это здоровье сойдет в могилу. Я могу лишь передать Антону по наследству мое стремление прислушиваться к своему телу. Учиться распознавать его запросы и воспитывать. Доверять в этом, прежде всего, себе. Во вторую очередь — доверенным лицам. Тем, кто разделяет твою убежденность, что человек — это не экран, на котором всю его жизнь проецируется реклама фармацевтических концернов.

Впрочем, это большая тайна жизни, что и как наследуют от нас наши дети. Я нахожу ее великолепной и любуюсь ею в моих мыслях сейчас, по пути к неврологу Светлане.

Я готов принять от нее волшебную таблетку. Но я втайне надеюсь, что она скажет, взглянув на Антона: «Ничего не надо».

Мне понравилось, как Светлану рекомендовали. Там не было слов «специалист», «профессионал», отдающих железом и хлоркой. Там не было чудесного послужного списка — «подняла», «вернула невозвратного». Светлану назвали мудрой.