Две минуты

Ирина Иванцова

«ЛГ»-ДОСЬЕ

Ирина Иванцова родилась в 1968 г. в городе Пушкино Московской области, где живёт по настоящее время. Окончила филологический факультет МГОПУ им. Шолохова. Работает учителем русского языка и литературы в средней школе г. Пушкино.Автор сборников «Лия» и «Увидеть птицу коростель», а также других публикаций в периодической печати города.

Ключи запутались в полости брючного кармана, и он, мгновенно раздражаясь, дёрнул их. Бородка большего царапнула ногу. Не так чтобы больно, но захотелось заплакать и в негодовании пнуть эту ненавистную дверь ногой раза два, а лучше пять... и не входить, сбежать, так и не отворив её, и не знать, не помнить, что там за ней. Начать жизнь заново, может, даже сменить имя. Уехать куда глаза глядят, забыть себя прежнего и стать таким, каким всегда хотелось: загорелым, белозубым, беспечным, изящно отвешивающим комплименты, дарящим и собирающим улыбки, с лёгкой походкой счастливого человека, вставшего в хорошем настроении и делящегося им с другими.

Совсем таким, каким он был последние три дня, вырвавшись из душной летней Москвы в командировку, которую нудно пробивал почти целый месяц. Ходил, убеждал, что без него никак, что он сам там устанавливал оборудование и лучше знает, что и где.

И вот Рижский вокзал, стук колёс, под который так сладко спать, непередаваемо прекрасный звук, который издаёт вынутое из пакета слипшееся бельё, когда его разворачиваешь, счастливое покачивание на верхней полке – вагонная ночь.

Свежесть утреннего перрона маленького городка, почти лишённого людей в столь ранний час, обдала его новой волной радости.

Он несколько суетливо оглянулся.

– Стасик! Стасик, я здесь! – она приветливо машет, выходя из тени вокзального здания.

И три дня абсолютной радости, когда он становился другим: возбуждённым, остроумным и потрясающе независимым.

А городишко, как и Москва, купался в солнце, и завод, где он, командированный, проводил полдня, – тоже, и река, где он с ней барахтался до посинения, искрилась золотыми блёстками, и жизнь его в эти три дня была наполнена солнечным светом до краёв.

И он решил, что всё, хватит, что пора определяться и решать что-то. К одному концу. Пора расставаться с Москвой. Что Москва? Москва... В ней для него нет жизни, а только отношения, сдавливающие горло, лишающие воздуха.

А тут Верочка с простыми и понятными вещами, в жёлтом цветастом халатике, с борщом и котлетами, всегда приветливая и ласковая. И он для неё «учёный муж», а не какой-то «всего лишь инженеришка», не оправдавший надежд. Здесь он тот, на кого смотрят с обожанием, а не «Зюзя, не говори чепухи», «Зюзя, подай градусник», «Зюзя, иди в гастроном». Всё! Хватит.

И вот уже Верочка провожает его на вокзале, и самыми кончиками пальчиков осторожно трогает пуговку на его рубашке, и так же осторожно говорит, не глядя ему в глаза:

– Стасик, а может, ничего и не надо? Не тревожь ты её, а? Она тебя не отпустит...

– Что значит не отпустит? – хорохорится он. – Я что, вещь! Не отпустит. Не говори чепухи. Ты готова меня принять?

– Ты же знаешь. Зачем спрашивать.

– Ну вот и всё тогда. Буду у вас тут на заводе трудиться. Ничего, проживём. Люди везде живут.

Короткий, почти робкий прощальный поцелуй – вагонная ночь – Рижский вокзал – Москва.

Он всегда любил трамваи. Сколько себя помнил. У него в юности даже появилась мечта – стать водителем трамвая, но, увы, работа эта была почему-то исключительно женская. Да и не мог же он, студент института, будущий инженер, вдруг всё бросить и уйти в трамвайные вожатые. Но если приходилось куда-либо ехать, выбирал трамвай: рычащий каким-то внутриутробным рыком, с хрипатым звяком звонка, с лёгкой, почти железнодорожной качкой.

И вот он уже катит вдоль сталинских многоэтажек на проспекте Мира в сторону ВДНХ, и солнце плещется в трамвайном естестве, и люди плавают в нём, разрубая светлую гущу своими телами. И от радости, которая живёт в нём вот уже три дня, от смелости принятого решения он видит всё вокруг словно через увеличительное стекло. Мир становится каким-то сверхъестественно осязаемым.

Вбежали оживлённые девочки-подростки. И одна из них хохочет как-то невероятно: широко открывает рот и загибает нижнюю губу за зубы внутрь.

Впереди села дама с начёсом, дохнул сладкий аромат – и шлейф духов мгновенно проник в самую его сердцевину – он улыбнулся внезапно возникшему и тут же исчезнувшему неведомому чувству, рождённому этим запахом. Улыбнулся той самой мимолётной секунде, за которую способна смениться целая гамма чувств. И как это всё удивительно соседствует в человеке: приходит ниоткуда – уходит в никуда, оставляя в душе светлые всполохи.

Вошёл парень, распаренный летней жарой, – обдал лёгким запахом пота – шлёпнулся со всего размаха на сиденье – отирает шею светлым платком.

Рядом с дверью вагоновожатой надпись: «Рахматшаева Хайриджон Изотшоевна». «Ух ты», – пронеслось у него в голове.

И вот он уже подходит к своему дому, вот уже бросил взгляд на окна во втором этаже. И настроение не испортилось, нет, но что-то дрогнуло и переменилось, словно внутри переключили скорость: сумка с вещами резко отяжелела и стала давить на плечо, шаг замедлился, он вздохнул и потянул ручку подъезда на себя. Ступил внутрь – и сразу ослеп. Пахло сыростью. Он остановился, привыкая к полутьме, и через минуту двинулся дальше. Казалось, по ступенькам поднимался уже не он, а какой-то старик, усталый, едва переставляющий ноги.

Дверь. Обычная, малопримечательная, обитая дерматином. Ключи в руке. Нормальные дверные ключи: один маленький – от нижнего замка, другой длинный, с зубцами в две стороны, тот, что царапнул ногу, – от верхнего.

Поворачивая сначала один, затем второй, он понял, что все три дня, пока его не было, она никуда не выходила, иначе он не смог бы открыть дверь, запрись она изнутри.

В коридоре было тихо и сумеречно. Он включил лампочку, она тускло загорелась жёлтым, будто была больна некой неведомой лампочной болезнью, лишившей её возможности светить в полную силу.

Он поставил сумку на пол, надел шлёпанцы и на цыпочках двинулся к комнате, приоткрыл дверь, заглянул. Шторы были задёрнуты до половины окна, форточки закрыты – полумрак и затхлость простёрли свои руки.

– Стасик, ты? – она полулежала, полусидела в подушках на диване, возле которого на табурете толпились пузырьки и коробочки с лекарствами.

– Я, – отозвался он.

– Что так долго? Я думала, умру без тебя, – голос обрёл нотки капризности. – Ну кто придумал эти твои командировки! Почему в эту дыру всегда должен ехать ты?! Ты, Зюзя, просто размазня. Вот тобой и помыкают все, кто ни попадя.

– Ты что, без меня не выходила? Тебе же надо на воздух. Погода вон какая солнечная.

– Я от солнца умру. Ты смерти моей хочешь? У меня сил нет, какие выходы! Ты, Зюзя, чёрствый. Чёрствый эгоист! Только о себе и думаешь. А ещё о том, как бы меня поскорее на тот свет спровадить. Надоела я тебе.

– Ну что ты опять начала?

– Начала! Да в твои сорок другие до главных инженеров дослуживаются! А ты – не пришей кобыле хвост. Одно слово – Зюзя. У меня на тебя какие планы, надежды были. Всё в пыль. Всё прахом. Никчёмный ты. Нолик. Ладно. Чего это я. Говорить тебе что-то бессмысленно. Всю жизнь учу – толку нет. Давай иди в булочную. Слойку хочу с сыром. Да, и чай поставь. Слойку с чаем крепким хочу. Давай, шевелись.

Он вышел, обулся, хлопнул входной дверью, отсчитал ступеньки до первого этажа, не пропустив ни одной, распахнул дверь подъезда.

На улице было всё то же радостное солнце, тепло, дарящее счастье, липы, ложащиеся тенью на асфальт, – марево московского дня. Он шагнул в его гущу.

«Две минуты, всего две минуты, но как всё переменилось», – пронеслось у него в голове.

За спиной резко хлопнула дверь подъезда.