Присягнувший песне

Из дневников и блокнотов военного корреспондента

Григорий Улаев

(Продолжение. Начало в №№50-53 за 2014 год )

Клятва бойца появилась тогда не случайно. Она вызывалась сложившейся на фронте обстановкой. Овладев Смоленском, гитлеровские полчища стремились окружить и уничтожить наши 16-ю, 19-ю и 20-ю армии. И тем самым открыть себе путь для стремительного броска на Москву.

С нашей стороны, наоборот, принимались все возможные меры, чтобы сорвать коварный замысел врага, не допустить этого. В целях укрепления морального духа воинов, их мужества, во многих подразделениях и частях перед боем зачитывали военную присягу. Нередко давались и индивидуальные клятвы, наподобие той, которую записал Алексей Сурков.

Клятвой воина поэт не ограничился. Он написал и 30 июля опубликовал в газете стихотворение «Песня атаки». Основной смысл его выражен строками рефрена: «Вперёд! В наступление! Назад ни шагу! За нашей спиной Москва».

Огня горячее и крепче стали
Отважных бойцов сердца.
По зову вождя мы под знамя встали
Встречать ураган свинца.
Мы дали Отчизне своей присягу.
Огнем подкрепим слова.
Вперёд! В наступление!
                           Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
Над морем хлебов,
в рассветном тумане,
Как свечи горят штыки.
Идут москвичи, уральцы, волжане,
Смоленцы, сибиряки.
В бойцовских сердцах мы несем
                              отвагу.
Грозна штыков синева.
Вперёд! В наступление!
                           Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
В полях, на лугах, по лесам зеленым
В суровый и грозный год,
Могуч и бесстрашен, стальным
                          заслоном
Встает богатырь-народ.
Верны мы вождю и красному флагу.
В нас гордость отцов жива.
Вперёд! В наступление!
                         Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.
За кровь и пожары, за слезы и горе,
Что в сердце несёт страна,
Отплатим кровавой
                       фашистской своре
Огнем и мечом сполна.
Гони их в болотную топь, к оврагу,
Стреляй из каждого рва!
Вперёд! В наступление!
                       Назад ни шагу!
За нашей спиной Москва.

Тревога за столицу Родины у советских людей ещё более возросла, когда немецкая авиация стала совершать на неё ночные налеты. Первый она произвела в ночь с 21 на 22 июля. И хотя к самой Москве из сотен бомбардировщиков прорвалось не более десятка, они обрушивали бомбы на жилые кварталы, на предприятия, на исторические и культурные памятники. Вспыхивали пожарища, лилась кровь горожан.

Трасса полета фашистских воздушных пиратов пролегала и над нашим редакционным лагерем. И когда небо начинало рокотать авиационными моторами, мы почти задыхались от ярости, что были бессильны отвести бомбардировщики от цели, сбить и уничтожить их.

Наше состояние, душевную боль и муки хорошо выразил Алексей Сурков в стихотворении. Тогда он не напечатал его в газете, может, посчитал слишком личным. Но нам читал. Вот оно:

Опять этот долгий порывистый вой
Возник в облаках над моей головой.
Впиваются пальцы в сухую траву.
Летят самолеты врага на Москву.
Товарищ мой, стиснув виски,
                                         говорит:
- Алеша, в груди моей сердце горит!
Зачем ты, природа, мне не дала
Широкие, дерзкие крылья орла,
Чтоб прянул я в звездную высь,
                                        как гроза,
Чтоб вырвал я асам пустые глаза,
Чтоб сильным крылом,
                                        как могучей стеной,
Прикрыл в эту полночь город родной!
Товарищ другой приподнялся слегка,
Потрогал холодные грани штыка,
И мы услыхали глухие слова:
- Клянусь тебе жизнью, родная
                                      Москва,
За кровь на асфальте,
                                     за женщин в слезах,
За ужас в бессонных ребячьих
                                      глазах,
За взорванный бомбами
                                     за детский уют,
За каждый кирпич, что они разобьют,
За каждый квартал, укутанный
                                     в дым,
Мы страшной расплатой врагу

воздадим! В первых числах августа редакторат возложил на меня деликатную миссию: представлять редакцию перед командованием и политуправлением фронта. Иначе говоря, аккредитовал при КП для связи. Лично мне это не импонировало, хотелось быть с товарищами, в родном коллективе. На первых порах своё пребывание в положении постпреда я даже назвал «сладкой каторгой». Однако вскоре убедился в ошибочности такого мнения. У посткора при КП фронта имелись и широкие полномочия, и широкие возможности для организационной и корреспондентской деятельности.

Ему надлежало: поддерживать постоянную связь с командованием и политуправлением фронта, представляя редакцию; быть в курсе оперативной обстановки, информировать о ней журналистский коллектив, рекомендуя маршруты корреспондентских поездок; привлекать в качестве авторов работников штаба и управлений; полнее использовать для печати многообразные материалы из донесений политорганов.

Военкоры «Красноармейской правды»

Следует сказать, что моя практическая деятельность на новом поприще началась успешно. За первые два дня мне удалось представиться и установить связь с командованием, политическим и оперативным управлениями, наладить контакт с коллегами из Совинформбюро, ТАСС, центральных газет, последних известий и радио. А уже 4 августа в «Красноармейской правде» появился первый мой материал – оперативная корреспонденция об удачном контрударе 107-й механизированной дивизии полковника Добручева из армейской группы генерал-майора В.А.Хоменко, разгромившей немецкий танковый полк. Вслед пошли первополосные подборки о боевых действиях фронтовых авиаторов и политбойцах.

Потом из номера в номер стали публиковаться «гвоздевые» корреспонденции и оперативные информации. Вся первая полоса, кроме передовой статьи, разумеется, отводилась под них. Печатались они в большинстве без подписи.

О чем 8 августа у меня произошел такой разговор со специальным корреспондентом «Правды» Петром Лидовым. Он вошел в палатку, где я обитал с работниками комсомольского отдела политуправления со словами:

- Куда запропал? Ищу тебя!

- Вчера выехал в редакцию и только вернулся, - отвечаю. – А что?

- Хотел бы дружески пожать руку. Корреспонденция о действиях отряда старшего лейтенанта Попова в тылу противника твоя?

- Да.

- А в сегодняшнем номере – «Меткие зенитчики»?

- Тоже моя.

- Почему же они без подписи автора? Ведь это газетные «гвозди», «фитили» другим. Обскакал всех и не назвался. Скромничаешь?

- Корреспонденции обезличены начальством, - объясняю.

- Жаль, удачей надо гордиться. Нечасто случаются такие находки. Да и читатели пусть привыкают к автору. У меня, например, с зенитчиками не получилось. Чтобы не повторять твой «опус», я хотел рассказать о них словами сбитого ими же гитлеровского аса-разведчика Вернера Фриче, награжденного двумя железными крестами. Но его быстро отправили в Москву, Верховная Ставка Главнокомандования затребовала. А материал явно заслуживал центральной прессы. Где ещё найдешь зенитный дивизион, который за шестнадцать суток сбил бы двадцать три самолета противника?

Я не думал, что корреспонденты центральных газет столь внимательно читают фронтовую «Красноармейку» и что между ними идёт соперничество за оперативность и оригинальность публикаций. Оказывается, читают и соревнуются.

Материалов, написанных мною, печаталось много. Товарищи называли меня «собственным информбюро». Но у посткора имелась существенная слабость – он не имел собственного транспорта. Значит, не мог оперативно выброситься на тот или иной участок фронта, взять нужный материал и доставить в редакцию. Не мог, следовательно, в полной мере тягаться с корреспондентами центральных газет, имевшими персональные машины, в добывании «фитилей».

А однажды не все ж пришлось участвовать в погоне за газетным «фитилем». Причём вместе с поэтом Алексеем Сурковым. Вот как это было.

В одном из политдонесений сообщался необыкновенный случай. Немцы расстреляли и закопали в яму нашего бойца-разведчика. А он оказался жив. Выкарабкался из могилы и приполз в свою часть.

Естественно, я переписал текст сообщения дословно. По нему можно было определить, что запись сделана не со слов Пашкова. Иначе автор сослался бы на разведчика, привел прямую речь. И уж конечно, информатор политотдела – не газетчик. Будь им, он непременно установил бы имя и отчество Пашкова, откуда родом, возраст, коммунист или комсомолец. Все это крайне необходимо для воссоздания образа героя.

Для меня красноармеец Пашков сразу же стал человеком из легенды. Написать о нем следовало по-особенному. Думалось, что информация, даже корреспонденция, написанная только по сообщению политдонесения, принизит его подвиг, что надо непременно разыскать героя, встретиться с ним.

Однако собственные ноги – небыстрый транспорт. Поэтому, несмотря на позднее время, воспользовавшись попутной оказией, направился в редакционный лагерь, находившийся с тыловыми службами, чтобы «выклянчить» у начальства машину.

Доехали лишь к полуночи. Правда, вернувшись из типографии, редактор ещё не спал. В его палатке находился и Алексей Сурков. Они вели разговор о стихотворных фельетонах-раешниках про Гришу Танкина.

- Читатели приняли героя, ждут публикаций, надо увеличить их периодичность, - ратовал инициатор и автор.

- Да ведь я не против, давайте, - ответил Миронов. Увидев меня, переключился: - А наш поспред пожаловал. Какая экстренность привела в такой поздний час? Может, со статьей Питерского не лады? Она заверстана на первую полосу, только без подписи автора. Даётся как официальное сообщение.

По моей просьбе инструктор 7-го отдела политуправления фронта старший политрук Питерский подготовил по-настоящему «гвоздевой» материал. На основании разведданных, показаний пленных и захваченных документов противника написал развёрнутую корреспонденцию «Немецкие дивизии, разбитые частями нашего фронта».

Перечислив десятки разгромленных соединений, автор сделал многозначительный вывод: «Миф о «непобедимости» германского оружия развеян раз и навсегда. Ничто не спасёт германо-фашистские армии от полного разгрома». Здорово и смело, если учесть, что корреспонденция была напечатана на 15 августа 1941 года.

- Нет, со статьей Питерского всё в порядке, - отвечаю. – В моём позднем визите имеется другая важная причина.

- Выкладывайте, - насторожился редактор.

Мой взволнованный рассказ о человеке из легенды и что его надо разыскать, причем скорее, чтобы не обскакали корреспонденты центральных газет, тронул слушателей.

Особенно остро отреагировал на него Алексей Сурков.

- И впрямь легенда, восставший из мертвых! – воскликнул он. – Стоит, непременно стоит представить машину, Тимофей Васильевич. Если посткорр не возражает, я с превеликим удовольствием стал бы ему помощником.

- Буду рад. Даже считаю, что для создания эпоса нужно проникновенное поэтическое слово. По меньшей мере – публицистика.

Редактора уговаривать долго не пришлось. Он понимал и важность предлагаемой поездки, и нашу взволнованность.

- Согласен, поедете вдвоем, - заявил. – Передайте дежурному, чтобы предупредил шофера Шпилевского о предстоящем рейсе. Выезд сделайте в четыре ноль-ноль. Желаю удачи. А теперь спать.

Уходим. У своей палатки Сурков подал руку, пожелав хорошо отдохнуть. Я сделал это же взаимно…

Выезжали с рассветом, когда, отдохнувшая за ночь природа, пробуждалась, приветствуя и славя нарождающийся день. Березки мирно шептались. Скрытые в их зеленых кудрях птахи не то пели, не то перекликались между собой, образуя все в купе непередаваемый разноголосый гам. А в зените уже висели жаворонки, рассыпая окрест свои нескончаемые трели.

Дышалось удивительно легко. Такого густо настоянного запахами лесного разнотравья, воздуха не бывает днем. Он бесценный дар раннего утра, его прелесть.

- Благодать-то какая! – восторгался Алексей Сурков. Его лицо сухощавое, задубленное зноем и ветрами, вмиг преобразилось, стало теплее, одухотвореннее, а в голубых глазах появились радужные огоньки.

- Эх, в такую пору храпануть бы! – выразил желание Шпилевский, слывший среди шоферов большим соней.

- Кому что. У голодного всегда хлеб на уме, - замечаю. – А запасную канистру горючего прихватили?

- И-ме-ю, - недовольно протянул Шпилевский, догадываясь о дальнем рейсе.

- Тогда в машину и руки на руль.

Уговариваю Алексея Суркова сесть впереди, рядом с водителем. Его комиссарские шпалы будут авторитетнее моих – старшего политрука.

Он отнекивался.

- Да и дороги не знаю, и карты у меня нет, - говорил.

- За дорогой буду следить я, а вам представлять начальство, восседая на переднем плане, - отвечаю ему.

- Ну ладно, уговорил.

- А всё же, куда направляемся? – спросил Шпилевский, когда мы расположились в машине.

- Поедем туда, не зная, куда, - шучу, хотя так оно и было. Потом серьезно: - Поедем искать бойца, восставшего их мертвых.

- Неужели и такое бывает?

- Бывает, Шпилевский, бывает, – подтвердил Сурков.

Перво-наперво мы потревожили дежурного медсануправления. Чтобы наметить маршрут, надо было знать, где развернуты полевые госпиталя, и куда в какие стационары они эвакуируют раненых.

География названных нам пунктов по территории оказалась весьма обширной. Она охватывала остаток Смоленщины, западное Подмосковье, а также Тулу, Калугу, Серпухов, Москву. Где искать? А санитарные поезда увозили раненых в Поволжье, на Урал, в Сибирь, Среднюю Азию. За ними и вовсе было не угнаться.

Решили начать с сортировочно-эвакуационного госпиталя (СЭГа), самого крупного из фронтовых полевых госпиталей, располагавшегося по центру, в районе Вязьмы. Думалось, его-то Пашков не минует.

Совместный путь тянет людей к более близкому знакомству. Но у нас разговор завязался не сразу. Я прежде присматривался к Суркову, сколь впервые находился в таком общении с известным поэтом. Просто не знал, как обратиться к нему, робел.

Шпилевский вёл «эмку» неуверенно. От встречных машин буквально шарахался в сторону, прижимаясь к бровке. Того и гляди могли оказаться в кювете. Ехали и крайне медленно, нас обгоняли не только легковые, но и грузовые автомобили.

- Говорят, молчание – золото. Однако при такой езде оно муторно. Давайте разговаривать, - повернул ко мне голову Сурков. – В порядке знакомства поведайте о себе. Откуда родом, не земляк ли? Сам-то я из Ярославской губернии буду. Родился в селе Середнево, под Рыбинском.

(Продолжение следует).

Источник: газета «Воронежская неделя», № 1 (2195), 6 – 13 января 2015 года