Основатель журнала «Charlie Hebdo» Франсуа Каванна о России: “Ко всему русскому у меня пылающая, неудержимая страсть»

Об этом неожиданном факте из жизни основателя Charlie Hebdo Франсуа Каванна я узнал из блога известного журналиста Сергея Пархоменко. Узнал. И был не то что поражен – ну мало ли людей носит по жизни и забрасывает по молодости черте куда, после чего остается только присвистнуть и сказать: «Ну да, ну что ж - неисповедимы пути».

Как раз – нет. Наоборот – мне показалось эта страница биографии изумительно неслучайной…

Каванна, как мы знаем, основал абсолютно циничный, атеистический журнал, чья сатира острее бритвы, чья нарисованная правда бьет в цель размашисто и безжалостно. И Каванна с его отчаянной командой было глубоко плевать на всех богов, духов и чертей сразу, на решительно всех президентов и особенно на чувства читателей – за что собственно свободолюбивая Франция его и ценила.

Как написал Пархоменко: «Он на протяжении всей своей жизни создавал себе репутацию самого грубого, гадкого, безжалостного, циничного и едкого писаки, готового относиться абсолютно ко всему окружающему с единственным принципом "нихера святого!".

Оказалось – было все-таки у атеиста Франсуа то, что он наверняка бы назвал святым. И самое удивительное – святыня Каванна связана со страной, где к его «богохульному» детищу относятся в целом плохо – с Россией.

На пике своей скандальной славы в 1979 году редактор Charlie Hebdo вдруг публикует книгу cо странным названием «Русачки» (так французы называют русских в те шутливые моменты, когда мы их кличем «лягушатниками»).

Но книга получалась не по-каванновски оскорбительной, а удивительно нежной к русским.

Рекомендую прочитать «Русачков», и сверить со мной впечатление – потому как такой искренней (а потому и колючей) любви ко всему русскому, я чувствовал от иностранца очень редко.

Каванна в этой книге рассказал о своей судьбе французского пленного, работающего на германском заводе по производству снарядов. Где он знакомится с пригнанной из России девушкой – Марией.

«Мария — дивчина из Харькова, городская. – пишет автор, - Она не кутается в многослойную обивку из ватина, простеганную, как одеяло, не заворачивает свою голову в платок из белой шерсти, как остальные, которые выглядят, как шарики-карамельки. Она не волочит тяжелых сапог и не заворачивает себе ноги в тряпье с перекрещивающимися тесемками. Она носит синее платьице, темно-синие шерстяные чулки, пальтишко цвета ржавчины, из шотландки, туфельки с хомутиком и пуговичкой, прямо в стиле 1925 года, а на голове — ничего. У нее нет совсем ничего другого, никакой замены, тем не менее, она всегда не просто безупречная, а нарядненькая».

Книга ей и посвящена - «Марии Иосифовне Татарченко, где бы она ни находилась.»

И через роман француза с русской, через историю их побега из лагеря, потерю друг друга, долгие поиски, когда автор пытался догнать тот советский вагон, увозящий его любимую обратно на Восток, Каванна и пытался понять неведомую Россию

«Русские. Для меня это слово ограничивалось романом Жюль-Верна «Михаил Строгов», проглоченным лет в десять-одиннадцать... – писал он, - Меня опьяняло бряцанье ощетинившихся странных названий городов на бесконечной равнине, где в алом великолепии пожарищ мчались вперед грозные татарские всадники: Нижний Новгород, Омск, Томск, Тобольск, Красноярск, Челябинск, Иркутск… У русских здоровые круглые щеки, часто, хотя не у всех, иногда попадаются калмыцкие скулы и раскосые глаза, черные, как яблочные косточки, но больше всего голубые или светло-зеленые, — одни такие ясные глаза на этих монгольских скулах чего стоят! Прикид у русачков странный, не носят они ни костюмных пар, ни пальто с хлястиками, ни вязаных свитеров разноцветных, не донашивают по будням свои старые выходные костюмы, как это делает бережливый рабочий, знающий цену вещам, а носят какие-то наслоения простеганных ватных штуковин цвета нищеты, странные рубахи без ворота, с застежкой сбоку, гигантские, все в заплатах, сапоги, как печные трубы, или обмотки из тряпок, обвязанных бечевкой вокруг, женщины заворачивают свои головы в нескончаемые платки, туго-туго обматывая их раза три-четыре вокруг шеи, из-под которых виднеются только глаза и кончик носа, ну прямо как те тряпичные куклы, которые мама в один миг сворачивала, чтобы меня успокоить, когда резались зубы»

Автор сначала описывает европейские предубеждения к русским. Причем открыто издеваясь над надменной философией обычного парижанина.

«А русачок, ну можешь ты сказать мне, что он имеет, русачок этот? – пишет Каванна, - Только взгляни на прикид, это же «Средневековье и компани»! А та малость, что у них есть, так и то — благодаря нам. Да, без наших ученых, которые изобрели им железные дороги, думаешь, они бы их сами смогли придумать? А центральное отопление? Будь спокоен, у них нет «ни одной батареи в их *** раю пролетариев! Ни единой! Ну а если бы хоть одну такую увидели, моментально приняли бы ее за вафельницу!... Француз — это *** для немца, русский — *** для француза, а для немца даже и недо***. По отношению к русачкам французы воображают себя в том же лагере, что и фрицы, в лагере для господ. Господа побольше, господа поменьше, господа побежденные, господа победители, одни господа.»

А вот русской Марией автор любуется. Влюбленному французу нравится в ней все – голос, русская речь, песни…

«Голос ее исполнен богатства и силы, которые хватают меня за живот. Остальные ей подпевают, приглушенно, потом запевает другая, неистово, звериным кликом, тогда Мария стушевывается, а потом все хором, вся стая, массой, ликует, я задыхаюсь от счастья, поджилки мои трясутся… Даже не знал, что русские славятся тем, что поют лучше всех в мире. Даже не думал, что полюблю это, такую вот манеру петь.»

Чтобы говорить с любимой, будущий редактор «богохульного журнала» учит русский язык (та «из всего французского хотела знать только, как говорят: «Ia lioubliou tiebia». «Maia lioubov'») и скоро сносно на нем разговаривает, что ни раз в будущих его приключениях на войне спасет ему жизнь. Но Каванна не просто его учит. Смакует. И пишет:

«Русский, как я быстро заметил, в сравнении с другими языками, это все равно что шахматы в сравнении с городками. Как же тогда простой народ с этим справляется и даже вытворяет такие безумные тонкости, — русский, ведь это язык бесконечных нюансов! Но зато какое вознаграждение! Как ослепительно! Уже с первых шагов открываются заколдованный лес, рубины и изумруды, стремительные фонтаны, страна чудес, волшебные цветы вырастают из-под земли под твоими шагами… Необыкновенное богатство звуков, на которое способна русская глотка, великолепная архитектура грамматики, внешне византийская, но удивительно четкая и гибкая в употреблении… Ну да, я легко впадаю в лиризм, когда говорю о русском.»

Сами русские, как пишет автор, странного «французика» с «пробуксовкой», но приняли за своего.

«Где-нибудь на лужайке, бывает, нарываемся на сборище русских или украинцев с балалайками и гармошками. Вначале идет перепалка, *** такая, какого ты хрена с этим сраным французом, капиталиста тебе захотелось, мы уж тебе не пара, т. е. вся традиционная киношка, как у всех народов мира… Мне пришлось побузить разок-другой с подвыпившими парнями, но потом меня приняли, если не усыновили. Теперь у меня завелись приятели среди парней со здоровенными кепками. Как только ты говоришь по-русски, даже плохо, улыбки разглаживаются, сердца раскрываются.»

Как это бывает с иностранцами, Каванна не удержался от поиска «русской души». И вот тут у него, по моему, кое-что все-таки получилось:

«И еще, русские не знают меры. Я тоже. Их эмоции — быстрые, сильные, сокрушительные. В обе стороны. Их радости безумны, их муки нестерпимы. Они переходят от одной к другой резко, от одной крайности к другой, пилообразно. И я так же. Итальянцы тоже, в какой-то степени, но у них это выпирает наружу, проходит через театральное представление, крики, слезы, жестикуляцию, рвут волосы, головой об стенку, бьют себя в грудь… Но всегда в уголке глаза видна искорка трезвости итальяшки, он на свои страдания взирает глазом знатока. Русачок вгрызается в отчаяние целиком, дохнет от счастья, не считает затрат. Полный вперед! Он не бьется головой об стенку, ведь он-то, он расколет себе башку, как арбуз, да впрочем, время от времени он так и делает, и она раскалывается…»

От немцев Каванну освобождает два пьяных русских солдата, случайно забредших на ферму, где скрывались беглецы.

«Мария открывает дверь, бежит к этим двум типам, кричит: «Nachi! Nachi!» Я тоже бегу, она бросается на шею первому, кто попался ей под руки, я прыгаю на шею второму, мы целуемся...»

А итог? Ну какой может быть у циника Каванны итог. Конечно такой:

«Значит, так. Всю эту *** войну они сотворили только ради того, чтобы мы нашли друг друга, Мария и я. Все эти мертвяки, все эти исходы, эти бомбардировки, эти ультиматумы, эти нарушенные соглашения, эти потопленные новейшие корабли, эти Железорудные пути, эти линии Мажино, эти стертые города, эти вымоленные перемирия, эти вырванные глаза, эти лопнувшие животы, эти дети, убиенные на убиенных своих матерях, эти парады победы, эти венки неизвестному солдату, эти выездные спектакли — все это скопом, вся эта ***, она закрутилась только ради того, чтобы мы с Марией сошлись, каждый со своего края света, чтобы мы встретились где-то на полпути, перед этой адской машиной, и чтобы мы нашли друг друга, Мария и я, и чтобы мы распознали друг друга, Мария и я, Мария и я.»

«И отныне ко всему русскому – пишет основатель «Charlie Hebdo” , - у меня есть и всегда будет пылающая, неудержимая, сугубо пристрастная страсть. И наивно сентиментальная. И радостно несу я ее. Такой и бывает страсть.»