Леонид Якубович: Для меня «Поле чудес» – это концерт на два с половиной часа

Это он возродил новогоднюю традицию являться в гости с подарками. Каждому. Даже если собралось 20 человек. Но и получал симметричный ответ — гору «призов в студию». И вся Москва знала, что в новогоднюю ночь он объезжает 10–15 адресов. А в 6 часов утра 1 января честная компания из пяти человек сидит в кафе «Пушкинъ» и ест кислые щи. И ни слова о «Поле чудес», эта тема — табу для друзей. А сейчас, уже в январе, я пью чай на кухне у главного «полевого командира» и пытаю его вопросами о странной природе нашего телевидения.

— Леонид Аркадьевич, вы популярный человек...

— Ошибка. Я узнаваемый. А популярность — это большая, долгая жизнь в профессии, замешанная на уважении и любви окружающих. Это Евстигнеев, Ефремов, Леонов, Гагарин... А мы все — функции телевидения. Если 25 лет мелькать на экране, то твое лицо, естественно, примелькается. Больше ничего.

— Телевидение сейчас — ваше основное поле деятельности?

— Нет. Основным была и остается литература.

— Но вы уже четверть века ведете «Поле чудес»...

— Почти... 30 октября исполняется 25 лет этой программе.

— Когда начинали, не предполагали, что получится такой марафон?

— Нет, конечно. Я не очень понимал, что такое телевидение и насколько это заразная штука.

— Заразились?

— Конечно. За столько времени...

— Телевидение наше меняется вместе со страной. Все больше превращается в этакое «поле чудес». Не слишком ли много сейчас развлекательных передач?

— Телевидения должно быть много, и оно должно быть разным: политические, информационные, развлекательные, научно-познавательные каналы... Каждый смотрит то, что хочет смотреть. Само телевидение — следствие чего-то, оно идет вслед — к счастью или к несчастью. Оно само, как правило, не диктует вкусы. Телевидение скорее следует за вкусом телезрителей, то есть тех, ради кого и работает. Если бы задачей телевидения было диктовать или воспитывать, тогда нужна государственная программа, которой нет. Во всяком случае я не знаю, где она. И не забывайте, что телевидение должно само зарабатывать... Рейтинги так или иначе влияют на телевизионный формат, пока во главе угла все равно стоит выживание. Слава богу, что есть конкуренция. И эта конкуренция когда-нибудь выведет телевидение на качественно другой уровень. Не будет конкуренции — не будет качества.

— Но программ на каналах много, а качество их оставляет желать...

— Поймите, заставить людей хорошо работать нельзя. Это глупость. Нужна идея. Она может быть либо эмоциональной, либо материальной, но только идея диктует качество. Идея конкуренции — движущий фактор. Потому что если ты будешь плохо работать, тебя выгонят. А за воротами стоит еще 100 таких же по твоей специальности безработных, и их возьмут в любую секунду. Поэтому ты обязан работать лучше, чем те, кто стоит за воротами.

Или другая идея, как раньше было: мы наш, мы новый мир построим, и так далее. Тогда это объединяющая идея вне зависимости от того, кто там за воротами. Даже хорошо — надо скорее набрать учеников и обучить их. В этой связи телевидение — абсолютный срез общества, оно живет на заработанные средства. И пока это смотрят, напитывается рекламой. И это дает возможность тому или иному каналу выжить, не больше и не меньше...

Я абсолютно убежден, что любой проект — телевизионный, политический, научный, технологический — все равно двигает личность, основой любого проекта является личность. Если есть личность — получится, нет личности... все равно может получиться, но не так, как хотелось бы. Об этом стоит задуматься. А говорить о том, развлекательное ли у нас сейчас телевидение, трудно.

— Почему?

— Что такое вообще развлекательное телевидение? Эту формулировку тоже надо конкретизировать. Развлекательное телевидение — это телевидение позитивное. Я вообще считаю, что оно таким и должно быть. Все, начиная с новостей, должно быть позитивным.

— Вы шутите? Новости у нас в основном с полей сражений или катастроф. И пропаганда — антиукраинская или антиамериканская...

— Опять: во главе угла стоит качество! Мы все это уже проходили. Я родился в середине прошлого века, очень хорошо помню советскую агитацию и пропаганду: мы лучшие в мире, они загнивают... И когда я первый раз попал за границу, у меня отвисла челюсть, и я так с ней и ходил. Потому что я был абсолютно уверен, что они сгнили давно. И тут я увидел то, что обозвал «музеем мяса». Я увидел магазины и был совершенно ошарашен...

Так что это все я проходил. Однобоко? Однобоко. Но в данном случае политическая программа — это заказ. И какой заказ, такое и исполнение.

— Но это может вызвать, наоборот, реакцию отторжения. Люди перестают верить телевизору, уходят в интернет...

— Конечно, может. Мало того — это может вызвать апатию. Часто, как только на экране начинается любой разговор кого-то с кем-то, люди сразу начинают переключать каналы в поисках фильма или музыки. И совсем не потому, что их не интересует то, о чем в студии говорят...

— А почему?

— Потому что, во-первых, их так часто этим языком обманывали, что они перестали слушать. А во-вторых, к сожалению, — отсутствие личности.

— Но у нас на ТВ все-таки есть личности?

— Полагаю, что ведущие новостных программ, во всяком случае на центральных каналах, — личности, безусловно. Что касается иных программ (познавательных развлекательных), то могу сказать, что, например, Масляков, Малышева, Пиманов, Вяземский, Кизяков — личности, несомненно.Но в очень многих политических программах отсутствие личности, а также топтание на одном месте и однобокость подаваемого материала приводят совершенно естественно сначала к удивлению, потом к раздражению, потом к апатии. Очень много политических программ делается по формальному признаку, лишь бы выполнить заказ. А мы это тоже проходили... Можно ли это изменить? На сегодня такого заказа нет.

— Но все же — нужны такие дебаты?

— Думаю, в споре вообще не рождается истина, каждый уходит со своим мнением. Другое дело, что приняв или не приняв чужую точку зрения, потом можно либо изменить свою, либо не изменить. Вопрос в том, что надо слышать друг друга. Это очень важная история. В этой связи любая политическая программа или противоборство мнений должно быть не только идеологически точными, но еще и физически выстроенными по формату. Даже если в студии два барьера: с одной стороны стоят наши, с другой — не наши.

— И тут начинается дикий истеричный крик с двух сторон...

— Стоп. Мы вернулись снова к качеству. Можно ли это организовать — это второй вопрос. Первый вопрос — заказ. Что мы должны сделать? Вдолбить в голову одну идею? Приказать? Заставить? Или убедить? А убедить можно только одним — знанием. Это очень тонкая наука — психология толпы. Этому учить надо, это настолько серьезная штука... «Толпа» — не обидное слово. Более обидное, придуманное Лениным, — «масса». Масса, как известно, — мера инертности. Толпа — это много народу, когда от ста и больше людей в какую-то секунду превращается в единый целостный организм. Это естественное объединение. И этот организм может среагировать как в плюс, так и в минус в любую секунду. Эта эмоциональная нагрузка для ведущего больше, чем физическая.

— И он должен уметь эту энергию направлять?

— Конечно. Но! Ведущий должен быть личностью. Без этого не получится. Либо он функция. Если он функция, тогда вообще его дело только задавать вопросы. Его мнение не интересует никого. Он должен лишь уметь организовать пространство. То есть уметь так построить свою программу, чтобы каждый получил слово, не перебивая друг друга. А если люди перебивают друг друга, это тоже может быть постановочная история. Это как театр, только политический. То есть это крик, ор, шум, но очень точно срежиссированный и организованный. Потому что скандал — это замечательно... И это абсолютно поддается режиссуре. Можно организовать спокойный разговор один на один. Один с десятью. Можно — что труднее — десять на десять, а ты тут посередине. Вопрос: как это организовать? Потому что иной раз этот гур-гур забалтывает само значение происходящего.

— Но должна быть идея?

— Верно! Вот, к примеру, я видел на украинском телевидении сюжет, по-моему, из Ивано-Франковска. Толковая девочка лет 17, вполне здравомыслящая, отвечает на вопрос, как она относится к русским. Как я понял, она не считает русских врагами. Только они с мамой очень боятся, что русские сюда приедут. Ведь она тоже станет мамой и не хочет, чтобы у них появились заразные заболевания — ведь русские же все ходят грязные, рваные, их надо отмыть сначала где-нибудь. А во-вторых, они ничего не умеют делать, их надо чему-то сначала научить, иначе придется кормить...

— Продукт пропаганды?

— Понимаете, за 20 лет всего там выросло поколение, которое не очень представляет себе нас. Да было это уже все! Мы проходили это. Если вспомнить в 30-е годы прошлого века в Германии, отношение к другому народу — тем же русским или тем же украинцам, если вспомнить, что говорил Гиммлер или Геббельс... Все это мы давным-давно проходили.

— Но в эту игру теперь втянуты и американцы...

— Уверяю вас, огромное количество американцев не представляют себе, где находится Ужгород. Как и в Москве никто на улице не ответит, где, в каком американском штате находится вторая Москва. Мы просто мало что друг о друге знаем. Вот это, пожалуй, самое печальное.

— А что для вас тут главная проблема?

— До сей поры нет ответа на вопрос: «Что делать?» Весь этот разговор на телевидении, на радио, в прессе практически не отвечает на этот вопрос. А меж тем там может быть десять вариантов ответа — как в ЕГЭ. Например, наплевать. Не обращать внимания. Или — готовиться к войне. Что это значит? Что снова спиной к спине будем стоять насмерть? Зачем? Почему? Или терпеть, потому что у нас есть план? Или, ребята, у нас плана нет, но мы хотим провести референдум и спросить, что должно делать правительство? То есть вы сами решаете свою судьбу. Это все разная постановка вопроса. И ответ на этот вопрос может быть предложен немедленно или через время, пока мы не убедим людей ответить так, как мы хотим. Но все равно вопрос «Что делать?» висит в воздухе. Но я не слышал это ни разу... Мы все время обсуждаем, что произошло. Как бы ходим спиной вперед. Но предвидения нет. А политика обязательно предполагает предвидение. Пусть на короткий период, но какое-то предвидение должно быть. Нельзя все время жить в ощущении того, что завтра может произойти то, чего я не ожидаю.

— Может быть, лучше отвлечь народ от этого?

— Как раз с «отвлечь» не получается. Получается только с апатией. Я разговариваю с огромным количеством людей. Всех сильно интересует, что у нас тут, в Москве, происходит. Людей интересуют абсолютно простые бытовые вещи: чем кормить детей, где лечиться, как доставать лекарства. Это естественное человеческое существование. Хотелось бы, чтобы это была нормальная человеческая жизнь.

— Что бы вы предложили?

— Полагаю, когда положение в стране тяжелое, надо прекратить принимать законы, раздражающие население, непопулярные законы. Надо на какое-то время зажаться и искать ресурсы где-то в другом месте. Потому что опять возникает вопрос: к чему это все ведет? Повышение налогов? Повышение процентных ставок? Повышение стоимости жизни вообще? Рост цен на продукты, бензин и так далее? К чему это сейчас? Разве нет ресурсов, которые могли бы на какое-то время остановить этот процесс? Просто сказать: ребята, нам трудно, но вы нас назначили на это место и мы сделаем все возможное, чтобы вам трудно не было. Государство берет эту ношу на себя. Или давайте все вместе, но опять — куда?

— А что еще вас на нашем ТВ раздражает?

— Я сплю мало. Я сова. Могу проработать всю ночь, заснуть в 6 утра, продрать глаза в 9 — и я уже в рабочем состоянии. Вот начинается день. С чего? В 6 утра включаю телевизор. Маршрутка наехала на пешехода. Выпал из окна восьмилетний ребенок. Арестовали банду этих, а там убили этого, а здесь произошел взрыв и сошла лавина. Ну и мне оно надо в 6 утра?! Я день начинаю. Я иду работать! С каким настроением? У нас что, ничего хорошего в стране не происходит?

— Добро не в формате?

— Просто нет задачи сделать телевидение или средства массовой информации, например, на 70% позитивными, а на 30% негативными. Я никого не хочу ругать. Но для чего мне с раннего утра узнавать весь этот ужас? У нас что, не построен ни один корабль? Не введен в строй завод или фабрика? Что-то же хорошее происходит? Ну расскажите мне об этом хотя бы утром! Пусть хоть утро будет светлое. Я должен разодрать глаза и понять: слава тебе, господи, жизнь продолжается. Ну что, трудно?

— А вот Андрей Кончаловский снял фильм о почтальоне Тряпицыне, и его недавно показали на «Первом». Там вроде бы простая история, а столько позитива...

— Это такое большое художественно-документальное произведение о нормально живущем человеке. Как бы история простого человека. И очень хорошо. Пусть будет. Может такое быть? Может. Слава богу, хоть тогда можно было спокойно сидеть у телевизора и не вздрагивать каждую минуту, что сейчас его взорвут или, не дай бог, изнасилуют его жену или еще что-нибудь произойдет. Давайте вспомним советские фильмы. Очень тонкая штука. Даже внутри фильмов о войне всегда был позитив. Кровь, страсть, жуть, грязь, кошмар, возведенный в абсолютную степень психопатии. Но посредине какая-то песня или еще что-то. Невозможно держать человека все время в таком напряжении. Где-то пар должен выходить. Дырочка должна быть, иначе разорвет.

— Но у нас есть позитивный КВН, которому вы тоже отдали немало лет...

— Это именно телевизионная программа. Это, конечно, телевидение, потому что и вижу, и слышу. Вот это удовольствие и должно быть во главе угла телевидения. Действие во главе всего стоит. Теперь модно слово «формат». Это не просто содержание. Это содержание, нанизанное на какой-то шампур. Это как спектакль. Есть пьеса. Надо придумать сценографию, чтобы эту пьесу перенести на сцену. Невозможно, чтобы один человек вышел и читал с листа за всех или все актеры читали с листа, это скучно. Это не драматургия. Любая телевизионная программа — это драматургия. А у нас, как мне кажется, таких программ мало...

— Потому что мало личностей?

— Понимаете, можно воткнуть любому человеку с улицы в ухо микрофон и диктовать ему, что он должен делать в студии. Это мгновенно снижает всю историю едва ли не на 50%. Но если в кадре личность, за которой надо следить... Ситуация перевертывается наоборот. Режиссер следит за ведущим. Вот в театре вы можете себе представить: сидел бы Товстоногов в зале, а у всех актеров торчал бы микрофон в ухе, и он говорил бы, как себя вести на сцене... Тогда это не был бы Товстоногов и не был бы БДТ.

— Но это сложная задача...

— Я про это и говорю! Есть несколько примеров. Скажем, КВН. Согласитесь, что Масляков ухитрился это сделать. Обратите внимание, что он очень редко вмешивается. Он вообще мало говорящий человек. Но тем не менее его присутствие на сцене вполне обозначает планку, то есть качество происходящего. Это может быть более или мене смешно, но всегда весело, создает хорошее настроение. Другой задачи нет!

— То есть все равно главное — это ведущий?

— Мы вернулись к разговору о личности! Как-то я взял в руки секундомер. Не буду называть имена этих ведущих — мужчины и женщины. Они ведут такие, как вы говорите, ток-шоу. Это потрясающе. 62% времени заняло то, что говорил ведущий. Их интересует лишь то, что они сами говорят. Их вообще не интересует ответ! Я не совсем понимаю, для чего тогда нужен ведущий. Если хочешь высказать свое мнение, сядь напротив камеры и говори: «я считаю», — и дальше талдычь то, что ты считаешь. Если ты кого-то пригласил, то мнение приглашенного для телезрителя гораздо важнее, чем твое мнение. Умение ведущего — только направлять беседу. Более того, его вопросы — это не канон. Может так случиться, что внутри передачи второй вопрос (а их там десять) настолько важен, что мы на нем и остановились и стали рассуждать только на эту тему. И еще. Я понимаю, что есть сетка вещания и огромное желание придерживаться этой сетки. Еще и потому, что телезрители привыкли. Мы знаем, что в 12 часов ударят часы и у меня будут новости. Но тем не менее прерывать вдруг беседу, иногда довольно грубо, говорить: «стоп, у нас нет больше времени, извините, реклама» — нельзя. Ну неприлично это, невежливо.

— Леонид Аркадьевич, а если бы вам предложили свою программу, что бы вы сделали?

— А уже сделал. Десяток программ, которые я придумал, идут на других каналах. Там я числюсь как автор.

— Это не ток-шоу случайно?

— Во-первых, я не люблю это словосочетание. В конце концов, мы живем в России. Во-вторых, это не «ток» и не «шоу». Show — то, что начинается с миллиона долларов, а talk — это разговор профессиональный.

— Как у Познера...

— Да. Но называть эти наши программы ток-шоу — от этого можно упасть со стула.

— То, что делает Соловьев? Гордон?

— Все равно это не шоу. Джордж Бернард Шоу, вообще говоря, был остроумным, веселым (во всяком случае так мы о нем знаем) человеком. И слово «шоу» (от английского show — показ, представление, мероприятие развлекательного характера) — это весело, ярко, броско. Шоу не может быть злым, грустным или еще каким-то. То, что делает Соловьев или Толстой, — все равно интервью, но с большим количеством интервьюируемых. Вот и все. Это телевизионная программа, и называйте ее так. Тем более что шоу — это вообще большая постановочная программа. Ее ставить надо, сиречь режиссировать, сиречь организовать. Причем так, чтобы вам интересно было на это смотреть, а потом слышать. Потому что телевидение — это сначала «вижу», а потом «слышу». Свет-то летит быстрее, чем звук. Телевидение — это действие вообще. Даже если это интервью. Его надо придумать. Именно поэтому такой интерьер в студии, так одет ведущий, так он разговаривает. В противном случае... Поверьте мне, 80% наших телепередач — это радио. Попробуйте выключить изображение, оставить звук — ничего не изменится.

— Но как этого избежать?

— Повторяю, вся сценография должна быть выстроена до. Нужны так называемые трактовые репетиции. Это репетиция для всех технических служб плюс ведущий минус приглашенные. Все должно быть определено по точкам, размечено, к кому и с чем я подойду, с чем отойду и куда пойду. При этом я знаю, кто придет, знаю что-то об этом человеке. И я, и режиссер предполагаем, о чем он будет говорить, потому что знаем его точку зрения и того, кто будет оппонировать ему. Значит, я должен быть готов к этой пикировке, а у меня пять человек, и мне надо ухитриться в какую-то секунду отойти, извиниться, спросить другого. И это все трактовая репетиция. Она отражается на листе бумаге. Ведь не всегда получается импровизация. Каждому очень хочется высказаться...Мы в последнее время неожиданно захотели много говорить.

— Согласна. Вернемся к вопросу о позитивном...

— Телевидение должно быть позитивным. Даже информационные программы. Кстати, именно они, обратите внимание, отрежиссированы очень хорошо. Вот там сбоев не бывает вообще. Только не говорите мне об однобокости этой информации, потому что это социальный заказ. Но то, как дикторы подают эту информацию, не сбиваясь ни разу, не заикаясь, не глядя в бумажку... Это абсолютно соответствует профессии.

— Что вам еще нравится на нашем ТВ?

— Конечно, я не могу об этом сильно рассуждать, потому что не смотрю телевизор. Но хорошо, что на Первом канале появляется огромное количество программ, а затем исчезает. И это мне очень нравится. Это поиск. Как и то, что от первых неумелых странных шажков в кинопроизводстве потихоньку стало налаживаться телевизионное кино. Я не про сериалы, а про фильмы... «Ночной дозор», «Турецкий гамбит» и так далее... Мы, правда, еще не дошли до «Семнадцати мгновений весны», но движение есть, согласитесь. Что касается сериалов... Они детские все — стрелялки, пулялки, арестовалки... При этом ты можешь переключаться на любой канал — одни и те же актеры практически играют одни и те же роли.

— А не испытываете ли вы когнитивного диссонанса, столько лет ведя «Поле чудес»?

— Умничаете! Просто надо себя переубедить, что на эти три часа ты другой. Ровно как актер, играющий роль. Было бы нелепо спросить о диссонансе актера, который играет фашиста в спектакле. Или убийцу... То же самое.

Внутри этой роли я другой. Какой? Если бы смог на себя со стороны посмотреть, ответил бы, но я ни разу себя не видел. От команды «Мотор!» до команды «Снято!» я существую в другом измерении. И я обязан в нем существовать, потому что это моя работа. Насколько я удовлетворен этим? Вопрос. Поскольку я стал заложником самого себя, то мне не советуют брать другую передачу — опасаются, что это скажется на рейтинге «Поля».

Но у меня есть и другая жизнь. Есть театр, куда можно прийти и увидеть, что я делаю на сцене. Есть литература, книга. Сейчас вторая книжка должна выйти. Есть огромная жизнь, прожитая в небе. Есть жизнь, прожитая в горячих точках, а это совершенно другая история. Есть все то, что и составляет это коротенькое слово из пяти букв под названием «жизнь». Все, что мы делаем, дорого воспоминаниями. И мои воспоминания касаются всего вообще, всей моей жизни. Включая, конечно, семью — сына, дочь, внучку, жену...

— И «Поле чудес»?

— А это выпадает! Этого нет. Это лежит совершенно в другом ящике, который открывается, как ящик Пандоры, только тогда, когда надо. А потом закрывается. Воспоминаний об этом нет. Это работа.

— И бесконечные шляпы вас не утомляют?

— Еще раз — я играю роль. Это моя роль. Внутри этой роли я обязан вести себя так. И это совершенно естественно. Я вхожу в роль в секунду и дальше веду себя внутри предлагаемых обстоятельств так, как учил Станиславский.

— А мы видим, какой вы прекрасный комедийный артист.

— Приходите в театр на спектакль «Будьте здоровы, месье!». Увидите, что я делаю на сцене.

— Вы ведь и в кино недавно снялись....

— Да, в главной роли в фильме «Дедушка моей мечты» — по своей повести. Поставил Александр Стриженов. У нас там нет ни стрельбы, ни пальбы, ни секса, ни мордобоя. Это просто добрая старая комедия. Четыре приза зрительских симпатий на разных фестивалях.

 

— А в телевизор тогда?

— На Первом канале она лежит...

— Не могу не спросить о самолетах. За 20 лет какие типы освоили?

— Як-52, Як- 40, Л-410, Л-29, Ли-2, вертолет Ми-2. Немножко Ми-8.

— А как часто летаете?

— График есть, но он мало соблюдается по причине абсолютной занятости. Надо держать себя в тонусе, в форме. Если вы посмотрите то, что называется диковатым словом «райдер», то увидите...

— Интересно, что?

— В театре мое первое условие — чтобы мне сохранили место для стоянки машины у театра. Второе — никто никогда не будет говорить со мной о театральной жизни за пределами спектакля. И мы никогда не обсуждаем. У нас очень милая атмосфера, замечательная. Я прихожу в театр, играю спектакль и ухожу. Что происходит в других театрах, что об этом говорят, меня не интересует вообще. А на выезде есть еще одна позиция. Там исключается место для стоянки, но включается другое. Мне не нужен люкс или встреча у трапа. Я прошу узнать, нет ли рядом аэроклуба. Если есть — дайте мне телефон, чтобы я позвонил сам и договорился. Я утром подлетну — это так называется, а вечером будет спектакль. Все! Вот весь мой райдер. Можете проверить. В нем больше ничего не написано. Я сам договорюсь, заплачу и подлетну. И практически это происходит каждый раз на гастролях...

— А не было мысли самолет купить?

— А зачем? Я могу позвонить в аэроклуб, договориться на час полета. Полетать, сел, заплатил деньги, пошел домой... Небо — это еще одно существование. Параллельное измерение. Наверху никого, кроме Бога.

— Интересно, при такой активности в семье вас часто видят?

— Нечасто. Даже когда я дома, меня видят редко. Потому что мы встречаемся за завтраком, обедом, ужином. Остальное время — кабинет. По-другому просто не выжить... Жена дома, дочь учится, сын слава богу, работает. Надо всем помогать... Практически всю эту историю волоку я один.

— Новый год для вас праздник?

— Всегда! Это единственный праздник, который у нас остался. Даже день рождения уже не праздник. Мы просто разучились праздновать. Нас разучили. Очень мало людей, которые могу организовать праздник.

— Вы и организовываете?

— Если мы дома — да. У нас две елки, мы их наряжаем. Одна дома, одна — на улице...

— А настроение под Новый год вам не подпортила история с долларом?

— Есть такая молитва о душевном покое — Serenity Prayer. «Господи, дай мне терпения принять то, что я не в силах изменить. Дай мне силы изменить то, что возможно. И дай мне мудрость отличить первое от второго». Автором этой молитвы считается богослов Рейнхольд Нибур. Но вообще это, по-моему, из Экклезиаста. В этой связи для меня самое главное — чтобы мои родные-близкие были здоровы. Все. Больше мне ничего не надо. Это раньше у меня было огромное количество желаний... Мне скоро будет 70 лет. Я хочу видеть родных и близких столько времени, сколько буду жить на этом свете. И больше мне ничего не надо!

— Пожелайте что-нибудь нашим читателям....

— Одно пожелание: должно быть хоть что-то неизменное. Мы, люди, вообще привыкаем и очень не любим времена перемен. Я желаю, чтобы хотя бы Новый год был неизменным. Чтобы стояла елка, как раньше, в детстве. Чтобы горели лампочки. Или свечи. Салат оливье. Холодец. Бутылка шампанского. И главное — чтобы за столом были только свои, близкие и родные, чтобы никого чужого не было. Это праздник теплый, из детства. Это, пожалуй, единственные минуты, когда мы в это детство и возвращаемся. Вот надо попробовать отречься от всего и попытаться вернуться в детство, в то счастливое время, когда мы искренне верили, что Дед Мороз точно принесет подарок.

Наше досье

Леонид Якубович. Писатель, телеведущий, шоумен

Родился 31 июля 1945 года в Москве. В 1971 году окончил МИСИ. В 1980 г. был избран членом профкома московских драматургов. Написал более трехсот рассказов и монологов для эстрады («Сидоров», «Монолог старшины», «Универсам» и др.), сценических и театральных представлений (сценарии «Притяжение земли», «Парад пародистов», «Шире круг, «Золотая осень», «Стежки-дорожки» и др.). С 1991 года работает на телевидении как бессменный ведущий программы «Поле чудес». Как актер сыграл в двух десятках фильмов («Однажды двадцать лет спустя», «Московские каникулы», «Тимур и его командос», «Русские амазонки» и др.). В трех (включая «Брат-2») исполнил самого себя.

С 1998 года — академик Академии российского телевидения. Дважды лауреат премии ТЭФИ в номинации «Лучший ведущий развлекательных программ», лауреат международного фестиваля сатиры и юмора «Золотой Остап». Хобби — полеты на спортивных самолетах.