Четырнадцать сорок две...
Четырнадцать сорок две –
Мгновенье до расставанья…
Четырнадцать сорок две –
Огромное расстоянье
Меж «было» и «есть теперь»,
Когда не судьба быть рядом,
А в «будет» закрылась дверь.
И значит, судьбе так надо…
Острое желание любить пришло к Алине неожиданно, однажды ночью. Пришло неясным томлением, предмыслием чувства к кому-то пока еще незнакомому, но встреча с которым – неизбежна. Пришло и… накрыло. Это не было банальным желанием физической близости. Скорее того, что ей предшествует. Когда хочется смотреть на своего мужчину, прикасаться к нему кончиками пальцев легко, подобно дуновению от трепыханья крыльев бабочки. Когда находиться рядом, слышать его дыхание, угадывать, о чем он думает, чего хочет, – уже одна большая и бесконечная прелюдия нежности, после которой продолжение уже не так важно.
Жажда любви настигла ее вслед за чередой нескольких «после»: после сорока, после развода и после окончательного отрезвления бытием. Именно бытием, а не бытом, который никогда ее не страшил. Странно, но с некоторых пор она стала ощущать параллельность движения себя и этого самого столь привычного большинству человеков бытия. У Алины появилось чувство, что она наблюдает за ним как бы со стороны, оставаясь каким-то невероятным образом не вовлеченной в него. При этом она ходила на работу, общалась с немногочисленными подругами, разговаривала при встрече с соседями, грустно улыбалась несмешным шуткам коллег и глупо плакала в сентиментальные моменты в фильмах.
Внешне всё было по-прежнему. Но лишь внешне.
Разумеется, она придумала для себя, будто умудрилась как-то отстраниться, воспарить над повседневностью. Так ей проще было пережить некий жизненный рубеж, к которому подошла, период переосмысления себя и своей жизни. Итог переосмысления, переоценки, больше походившей на категоричную уценку, был неутешительным. «Я некрасивая, я глупая, я неудачница. У меня нет вкуса и талантов. Я была неблагодарной дочерью, плохой женой. Я не смогла стать матерью…» И, как жирная черта в конце: «Я не люблю себя. Меня не за что любить…»
В ту пору Алине казалось, что всё у нее в прошлом и ничего примечательного в ее судьбе случиться не может, потому что уже однажды было. Замужество по любви, надежды на счастливую семью, так и не появившиеся в ней дети… Может, родись они, и всё сложилось бы иначе. Но не случилось. Первая и единственная беременность закончилась драматично – операцией, после которой уже не рожают. Настоящей семьи без детишек не получилось, а взаимные упреки, постепенное охлаждение друг к другу, следом – отчуждение, накопившиеся за годы обиды и нежелание прощать выхолостили и убили связавшее их с мужем чувство.
И вот вопреки всему Алине захотелось любви. Снова. Как в юности. Может, думалось ей, полюби она, и получится вернуть утерянный вкус жизни, поискать в ней себя прежнюю и, чем черт не шутит, даже найти и снова полюбить.
С Борисом они познакомились случайно, у общих знакомых. Точнее, так им показалось сначала, что случайно. На самом деле всё было спланировано и тщательно обставлено как случайность. Иначе ни он, лет пять уже холостяк, ни она, недавно пережившая болезненный развод, не согласились бы на встречу. Но Ивановы решили по-другому: страсть женатых непременно заманить в сети брака пока еще свободных от его уз не обошла и их.
Его пригласил хозяин дома, Семен Иванович: что-то, мол, телевизор неважно показывает, глянь, ты же разбираешься. А Алину – его супруга, Любовь Петровна, на час позже, когда на столе отпотевал графин с водкой и уже исходили паром и ароматом домашние пельмени. Вот именно на эти самые пельмени ее и позвали. Нет, гостья и сама была хозяйка неплохой, но так, как стряпала пельмени сибирячка Иванова, их не стряпал никто.
Нина не ожидала увидеть кого-то кроме хозяев. Этот «кто-то», кажется, тоже был удивлен. Но гостеприимные Ивановы уже представляли их друг другу: «Это Алина, а это Борис», – и сажали за стол.
Оба чувствовали себя поначалу скованно, но горячая вкусная еда, стопочка-другая и радушие хозяев сгладили неловкость. Они старались незаметно разглядывать друг друга. Шатенка Алина, среднего роста, с женственными, чуть пышноватыми формами, с глазами, точно с рекламы спелых черных оливок, и с милой ямочкой на правой щеке, показалась длинному и тощему Борису полноватой и чересчур луноликой. В его вкусе всегда были высокие и стройные женщины «спортивного покроя» с нервическим шармом. Однако и вполне симпатичный Борис, здорово похожий на своего тезку актера Невзорова, тоже не понравился Алине. Ей сразу же бросилась в глаза его неухоженность: она не любила неряшливых мужчин. Несвежая рубашка, обтрепанные рукава пуловера, требующие стирки джинсы. «И ведь нисколько не стесняется своего вида, похоже, ему наплевать, как он выглядит».
От этой нарочитой небрежности Алину даже передернуло.
От него не ускользнуло это ее внутреннее движение.
«Чистюля… Наверняка из ванны не вылезает. Вся блестит аж».
У Бориса отношения с водой были натянутые. Ну не любил он воду, с самого детства не любил. Мать его чуть не до выпускного с боем заставляла мыться и грязь из-под ногтей вычищать. Он не представлял, как это дважды в день принимать душ. «Это в какой пылище надо работать, чтобы за раз не отмыться?! А лежание в ванне? Пены напустят, солей нарастворяют… И млеют чуть не часами. Вот «удовольствие» нашли. Ну чему можно отмокать столько времени?»
Нет, он решительно не понимал любителей водных процедур.
Мыться Борис, конечно, мылся. Но, честное слово, чувствовал себя каждый раз после этого прескверно. Словно с водой, утекающей в отверстие ванны, он лишался какой-то своей силы, индивидуальности, будто не катаньем, так мытьем его заставляют быть как все. А он с этим боролся всегда, всю жизнь. Оттого, наверное, чтобы «не как все», все еще не женился снова. Но монахом он не был, и женщины время от времени появлялись в его жизни и… квартире. Им, женщинам, как только они туда попадали, почему-то всем до единой хотелось сначала накормить его «домашненьким», потом обстирать. Затем – он знал это точно – создать собственное подобие уюта в его «берлоге».
– Алиночка, а ведь наш Борис пишет рассказы, он даже книжку выпустил, – выложила «козырную карту» хозяйка дома, когда пельмени были съедены и гости угощались чаем с домашними вареньями. – Он и нам их читает иногда. Ох и здОрово у него получается. Семен, – обратилась она к мужу, – помнишь, этот смешной, про двух соседей, что друг дружке завидовали и всякие пакости чинили?
– Как не помнить, Любань, конечно, помню. С памятью-то у меня еще порядок. И не только с ней, – крякнул хитро и молодцевато в пышные буденовские усы Семен, чем нимало смутил Алину.
«Вот бы никогда не подумала, – Алина взглянула на Бориса совсем по-другому, словно только увидела. – Такой бирюк, и вдруг рассказы… Настоящий писатель».
Алина и сама сочиняла когда-то в юности. Да и кто не сочиняет в эту пору! Это были стихи. Неумелые, с нескладными рифмами, полные эмоций от первого чувства, страдания от невзаимности, слез и соплей. Увлечение это так и осталось в прошлом, хотя и напоминало о себе порой появляющимися в голове вдруг, ниоткуда, строчками. Они шли то гуськом, то толпились, натыкались одна на другую, не желая выстраиваться в стройные ряды, но так и оставались в голове. А в прозе Алина себя не пробовала никогда, хотя сочинения в школе писала неплохие. Но она много читала, и ей всегда было интересно, как у писателя рождаются сюжеты, откуда они – из жизни или чистой воды выдумка. Как он воплощает задуманное. И не меняется ли оно в процессе написания.
– Скажите, Борис, мне интересно, как вы начали писать? – неожиданно для себя спросила Алина.
– Вам это действительно интересно? – не ожидавший такого внимания к своей персоне, Борис немного смутился.
– Очень, – честно ответила Алина.
– А давайте я расскажу вам об этом по дороге. Можно, я вас провожу? – решился Борис.
Супруги Ивановы переглянулись, Семен Иваныч подмигнул своей Любане и украдкой показал большой палец, мол, всё получилось.
– Да я недалеко живу, в двух кварталах отсюда.
– Ну вот и прогуляемся, подышим свежим воздухом.
Так начались их отношения. Странные, надо сказать. Борис и Алина, проигнорировав стандартный сценарий с обязательным конфетно-букетным периодом, следующим за ним постельным, а затем, либо совместным проживанием, либо расставанием – кому как повезет, строили их по непонятным и им самим правилам. Главным из них, похоже, было полное их отсутствие. Они могли провести несколько дней вместе, почти по-семейному, с приготовлением обеда, прогулками по парку, вечерним чаепитием у телевизора и долгим лежанием в постели по утрам. А могли не видеться по неделе, отдаляясь за это время настолько, что даже звонок мог быть принят другим неурочным и навязчивым. Алина и Борис то сокращали дистанцию, позволяя узнавать друг о друге какие-то мелочи, вплоть до очень личных и интимных, то снова резко увеличивали ее, словно оттолкнувшись от слишком близкого общения. Причем эти качели – притяжение-отталкивание – было взаимным и, кажется, не напрягало обоих.
Борис, уже не один год живший холостяком, встретив Алину, вдруг особенно остро почувствовал, что не хочет нарушения границ собственной свободы. Его устраивали отношения без глупых взаимных обязательств и претензий, редкие встречи, и только тогда, когда обоим их хотелось. Ему нравилось отсутствие женских халатиков, тапочек, чужой зубной щетки в квартире. Будучи сам не слишком общительным и даже замкнутым, Борис был щепетилен по отношению к чужому присутствию. Да Алина и не стремилась поселиться у него. Она своей присущей многим женщинам-«рыбам» интуицией сразу поняла, прочувствовала: в доме Бориса она – гостья. Может, и желанная, и интересная ему, но только гостья, и вряд ли ее статус когда-нибудь переменится. Потому Алина, в отличие от своих предшественниц, не делала бестолковых попыток играть роль жены, наводя порядок, стирая и убирая в его «берлоге».
Алина пыталась разобраться в своих чувствах к Борису и не могла понять: почему она с ним? И с ним ли она? И с ней ли он? Неприязнь первых минут знакомства сменилась любопытством, которое постепенно переросло в странную, с болезненным оттенком, привязанность. И это было странно. Она никогда не рассматривала этого мужчину как возможного спутника жизни. Он не отвечал ее ожиданиям. С ним она не чувствовала себя защищенной, не ощущала так ценимой ею стабильности. Он не был добр или щедр в той степени, как ей хотелось бы. Он не умел делать комплиментов. Почти совсем не дарил цветов. Был не слишком разговорчив. Алина не признавалась себе, а тем более Борису, что это, наверное, то, что называется химией. Еще не любовью, но уже зависимостью. И чем больше Алина уговаривала себя не увлекаться Борисом, не отдаваться чувствам, которых так давно жаждала, тем больше увязала в них. И это при том, что он не форсировал событий, никогда не говорил об их общем будущем, вообще не объединял себя и ее в «мы».
В какой-то момент она сказала себе: да, она ждет таких разговоров, она хочет быть с ним всегда, хочет за него замуж. Конечно же, в этом Алина призналась только себе и единственной подруге. Открыться первой означало для нее остаться безоружной.
– Но почему безоружной? – спросила Алину подруга. – Разве вы враги?
– Нет, – ответила Алина, – но после такого признания его равнодушие меня убьет. Понимаешь, я не смогу сделать вид, будто мне это безразлично…
– Как у вас всё сложно… Почему бы тебе так и не сказать: «Боречка, ты такой замечательный, такой умный, брутальный, в тебе столько талантов: ты и инженер, и писатель, практически инженер человеческих душ. Я восхищаюсь тобой! Кажется, я даже влюблена в тебя. Нет, не кажется, я в этом совершенно уверена», – вошла в роль подруга. – «Я думаю, что лучшего спутника жизни мне не встретить». А потом, пока он тает от твоих комплиментов, заметь, заслуженных, ты ему прямо в лоб: «Я хочу быть с тобой всегда. Возьми меня замуж!»
– Тебе бы только шутить… Ты себя когда-нибудь предлагала в жены?
– Не-а, не пришлось. Ты же знаешь, мой Ванюша лишил меня такой возможности еще двадцать лет назад. А жаль… Это так романтично.
– Нет, дорогая моя подружка, этот вариант не для меня. Мой мужчина должен чувствовать меня, понимать без слов. Еще до того, как я подумаю об этом.
– Ты сейчас про мужчин вообще, Алин? Вот смотрю я на тебя, вроде взрослая тетка, полжизни уже прожила, а глу-у-упая…
Алина хотела уже возмутиться, но подруга обняла ее со словами:
– Ты пойми, дурочка моя великовозрастная, – сказала она ласково, – мужчина – что дитя. Ему всегда надо говорить, что делать, куда идти, что покупать, каких подарков ты ждешь от него… Всё конкретно и прямо. И не жди, он сам не догадается, что ты там себе напридумывала. Он устроен по-другому. У него всё гораздо проще. Дали задачу – выполняет. Не сказали что-то сделать, значит, этого и не требуется. Я, конечно, утрирую. Но это чтобы ты поняла: ты ведешь себя неправильно. Не мудро. Не по-женски. Умная женщина к нужному ей решению подведет мужчину сама, тактично и ненавязчиво. И при этом он будет уверен: это решение – чисто его, мужское, продуманное. Так что дерзай, Алинка! Еще ничего не потеряно.
Алина как всякая женщина все больше привыкала к Борису, его запаху, привычкам, вкусам. Ее уже не удивляло, что он не признавал никакого парфюма. Не любил носить рубашек, отдавая предпочтение футболкам и свитерам или пуловерам. Не признавал растворимого кофе, но молотый варил и после закипания. Если зачитывался чем-то по Интернету, не слышал ничего вокруг, а когда пытался что-то сказать в наушниках, говорил громко, словно глуховатый на оба уха старичок. Порой казалось, что вещи вокруг него живут собственной жизнью. Вдруг ни с того ни с сего с полки книжного шкафа падала и разбивалась старинная ваза. С антресолей вываливались сами по себе остатки обоев в рулонах. Никем не тронутый электрочайник на кухне вдруг начинал петь свою песню, самостоятельно включившись. Когда Алина услышала в первый раз, как запищал зуммер будильника на его допотопных электронных наручных часах, они показывали четырнадцать часов сорок две минуты. На ее недоуменный вопрос, что это за странное такое время, получила невразумительный ответ типа: да я не устанавливал, они сами звонят, когда хотят.
Неопределенность в отношениях стала тяготить Алину, и когда ей предложили командировки по работе, она после некоторых сомнений согласилась. Надеялась, что вынужденность расставаний расставит акценты, внесет ясность в эту мучительную для нее связь и либо соединит их навсегда, либо разведет.
Проводив ее в очередной раз на поезд, Борис позвонил через час и сказал, что скучает.
– Почему? – спросила она сквозь треск телефона и перестук колес.
Или нет, вот так:
– По чему?
Нарочно, дразня его.
– По тебе, – ответил он просто и очень серьезно.
Она не поверила:
– Неужели?
– Да. Сам удивляюсь.
«Глупый, видел бы ты свои глаза... там, в тамбуре... Будто с другого лица».
– Да не придумывай – «соскучился», – все же смутилась она.
Странно, теперь, когда они виделись совсем редко, они, казалось, стали ценить нечастные встречи гораздо больше прежнего, когда могли встретиться в любой день. Борис стал молчаливее обычного, зато в его глазах было столько невысказанного вслух: нежности, тревоги за нее, грусти перед очередным расставанием. Алина видела все эти перемены, знала, как тяжело они ему даются, что он ломает себя ради нее, и была благодарна ему за это.
Однажды, находясь в чужом городе уже больше месяца, Алина написала Борису:
«Я ненавижу себя… за свою зависимость от тебя, твоего настроения… За привязанность к постоянным звонкам, нашим бесконечным разговорам, спорам. За наполненность эмоциями и – нередко – за приходящую следом пустоту внутри.
Всё это ты, всё из-за тебя.
Ненавижу за то, что ты для меня – словно наркотик, навязчивая идея, напасть, наваждение…
Мое чувство к тебе дает мне крылья, и я порхаю подобно… легкой бабочке – так, наверное, порхает еще ни разу не согрешившая душа. Оно же ударяет меня оземь, растаптывает, превращает в ничтожество, комок комплексов, когда просто не хочется жить…
Я знаю, даже если мы не будем вместе больше никогда, ты превратишься в фантом, – и я все равно буду продолжать болеть тобой.
Я ненавижу себя за то, что так тебя люблю…»
Она поставила многоточие, должное досказать за нее еще что-то, возможно, то, о чем не говорится вслух, но что подразумевается ею и должно быть понято им...
Она точно знала – это сработает. Подействует на него, как действовали всегда такие ее импульсы – на грани надрыва, немного «чересчур». Ведь ему польстит, что это он, он вызывает в ней такие эмоции. Ему даже станет чуточку жаль ее – не умеющую владеть своими чувствами, подверженную таким вот душевным порывам. Она такая беззащитная, слабая… – он почувствует себя рядом с ней сильным, большим, мудрым.
Вот и теперь он мягко пожурит ее: «Ну зачем ты так? Хочешь, чтобы я чувствовал себя виноватым? Зачем ты копаешься в себе, к чему эти археологические раскопки души?»
Потом была встреча, привычный букет желтых хризантем, сплетенье рук, биение сердец, объятия, из которых не хотелось друг друга отпускать… Всё это было, но… Как бы ни стали они друг другу дороже и ближе, тех самых слов, заветных, ожидаемых, Алина так и не услышала. И в тот самый момент, когда ей было так хорошо с ним, решила: дальше продолжать не стоит.
Пока он спал, она собралась и уехала.
Звонки, звонки, полные тревоги и недоумения сообщения на телефон и электронный ящик, разыскивание подруги, расспросы: где Алина, что с ней случилось, почему она молчит. Снова неотвеченные звонки градом. Потом все реже. И – тишина. Последнее, что написал ей в почту: «Что ж, умерла так умерла…»
Казалось бы, фраза как фраза. Даже шутливая. Но как кольнуло...
Она не сообщила Борису о своем приезде. Зачем? Всполошится, начнет метаться: хочет видеть, не хочет… Знала, он, конечно, обрадуется, но потом, если она снова уедет, ему станет еще больней. Вспомнила, как на его вопрос, где она, ответила коротко: «В городе», имея в виду чужой город, не его. А он не понял, запаниковал, стал звонить, подумав, что она приехала к нему и не застала.
Пусть будет сюрпризом, решила она, а приятным или наоборот…
Всю дорогу в поезде волновалась. Есть не хотелось. Не читалось. Не спалось. То и дело украдкой от пассажиров смотрелась в маленькое зеркальце. Черт, какие уставшие глаза! Перед отъездом много работала, сидела за ноутбуком долгими часами, звонила деловым занятым людям, вчитывалась в чужие умные тексты, добросовестно пытаясь понять, проникнуться идеей. Получалось не очень. Мысли, как ни старалась она направить их в нужное, рабочее, русло, нет-нет да и уплывали дружной стайкой, незаметно, сами собой, совсем в другие края – подальше от цифр и завлекающе круглых слов… туда, где поначалу тоже были слова, и круглые тоже, и завлекающие… Но то были совсем другие слова, о другом, о том, что хотелось сказать и услышать им обоим. Одиноким, всей своей усталой душой желающим покоя и приюта… но не желавшим признаться в этом открыто. Оба считали себя сильными и свободными, а оказалось, что и он и она были одинаково ранимы, оттого и нацепили на душу доспехи, панцирь, сквозь который не смогли выплеснуться чувства.
Алина в волнении подходила к дому Бориса. Шел мелкий противный дождь, от которого не спасал зонт. Влага, казалось, проникала через поры кожи, разжижая кровь и лишая решимости. Ноги вдруг стали ватными и мелко задрожали в коленях. Чтобы успокоиться и прийти в себя, она присела на мокрую скамью у дальнего подъезда.
Ее обуревали сомнения. Правильно ли она поступает? Как Борис встретит ее? Захочет ли видеть? Простил ли ее молчание? Да понял ли вообще ее поступок?
Ответ на свои вопросы, причем вполне зримый и не оставивший сомнений в его однозначности, Алина не услышала, а увидела. У нужного ей подъезда остановилось такси, из которого вышел Борис. Алина уже встала со скамейки и хотела окликнуть его, но голос куда-то пропал. А Борис подавал руку женщине, выходящей из салона машины. Она, молодая, яркая, весело смеялась, кокетничая и явно переигрывая с жеманством. Дверца захлопнулась, такси отъехало, а Борис со спутницей, вцепившейся в его руку, поднялись по ступеням крыльца и вошли в дом.
Алина зачем-то глянула на часы. Они показывали четырнадцать сорок две…
Альфия УМАРОВА