НЕПРАВИЛЬНАЯ ГОЛОВА.

   Уже и пять вёдер холодной воды из-под колонки на себя выплеснул. Крякнул, даже раздирающее «Ух» крикнул. Полчаса в железной бочке с водой для огородного полива по самый подбородок  просидел, даже пару раз окунулся, пофыркал. В погреб слазил, чтобы  на сырой земле между пустыми кадушками холодком продёрнуться, в мокрую простыню с ног до макушки закручивался. А просвета нет.

   Он с надеждой смотрит на высокие, дворовые ворота и прислушивается к шагам на улице. Не те шаги. Ворота чуть приоткрыты. Через щель он видит быстро бегущие ноги. Не те. Нет в них шаткости и солидности. Вот так и сидеть и ждать, пока день западёт и вечер пробьётся?  Он встал бы с порожек и вышел бы со двора. Да, как тут выйдешь, когда голова, словно застряла в тяжёлой мути. Не выдерешь. А если б выдрал, то оторвал бы сразу и выбросил в глиняный овраг, который в ста метрах от его дома, и куда свозят мусор.  Он переводит взгляд на развесистую яблоню белый налив в палисаднике.  Вот если б её не было, то и голова не болела бы. Он уже не раз замахивался: срубить её! А как же в летнюю жару без прохлады? Голова ещё больше расквасится. А она болит, не то слово, раздирает, ломит, словно в неё ёжик забрался, да ещё наковальню с собой прихватил. Колется и на наковальне так отстукивают, что в глазах слёзы, как пузыри лопаются, а в ушах, будто зубы выдирают. Боль такая.

   А вчера, какое хорошее событие было! Он начинает вспоминать, но голова наполняется жгучей болью и  память вытряхивает воспоминание. Ну, на что вот  такая голова нужна? От неё все беды. Никакой благодарности. Афанасий Петрович – мужчина огромных телесных габаритов, можно сказать богатырских, что редкостно в наше время: больших много, а богатырей нет и не малой внутренней ёмкости, в которой всегда что-то хлюпает, болтается и булькает, не может понять, кто и зачем такую голову придумал? Вчера и напоил её, и накормил, и спать уложил, узорчатой столовой салфеткой  укрыл, чтобы мухи не садились, самую мягкую подушку под неё положил, как за малым дитём ухаживал, форточку в окне для свежего воздуха открыл, утром побеседовал с ней, поуговаривал и что? Никакого понимания. Никакой душевной чуткости. Выспалась, проснулась и давай колотить и землю из под ног вырывать. Спроси её, что она хочет? Ответит то, что и вчера. А где я тебе то, что вчера было, достану?

   Лицо Афанасия Петровича болезненно кривится. У него такое ощущение, что всё, что на лице, куда-то убегает. Неправильная голова.  Взять бы её и оставить одну. Вот тогда бы узнала, как жить одной. А тут ещё жара так накаливает, что сердце пляшет, словно  на горячую сковороду попало. Всё неправильно. Афанасий Петрович закрывает  глаза и вздрагивает от громового голоса, который, выкатываясь из темени,  рвёт его уши: «Я тебе, мать твою, дам, всё неправильно, Я её создал по своему образу и подобию».  Афанасий Петрович и поспорило бы с голосом, он всегда спорит с ним, когда его слышит, но как тут спорить, когда в таком состоянии слово даже невозможно собрать, буквы разбегаются, угнездилось на языке одно  «ох!», как колючка от репейника прицепилось. 

   А вчера вечером под закатное зарумянившееся солнышко, на пахучем сене, под  яблонькой, в прохладе, с лёгким ветерком, лёжа на боку и подперев щёку рукой, как  хорошо с кумом начиналось. Лучше и быть не могло. По первой взяли. Потеплело, разогрело. Разговор заботливый и дружеский пошёл: «живём, кум?», «живём!», «хорошо живём?», «достаточно хорошо!». По второй кинули из трёхлитровой банки самогона. Расслабило, расковало; разговор хозяйственный выскочил: «нужно, тебе кум Афанасий, баньку построить! зимой косточки прогреть, в снежку  поваляться! здоровья набрать!», «да мы её сейчас мигом сладим!». Инструмент набрали, и хотели было уже  к столярному и плотницкому мастерству пристроиться, да ведь не по-мужицки это: одно дело не закончив, за другое приниматься. По третьей загрузили: дом вырос в три этажа с балконами и лестницами, летняя кухня и беседка ажурная выстроились, начали комнаты считать, на руках пальцев не хватило, двор расширился,  хозяйство пополнилось и коровами, и кабанчиками.

    А утром? Афанасий Петрович заохал. В глазах болотная зелень густым кустом разрослась. Он поднатужился и вскинул голову. Ё-моё! Вчера огород обширный был. Не в шесть соток, а в цельный гектар размахнулся  с помидорами величиной в арбуз, огурцами с тыкву. Он с кумом три часа его осматривал, хотели дойти до края, не дошли. Длинный, да раскидистый - конца не видно. За горизонт убегал. А сегодня  огород сузился, какой-то выщипанный и драный  клочок остался,  дом в росте упал, вместо трёх коров одна осталась, двухсоткилограммовый кабанчик в тучности прохудился. Всё умалилось. Даже руки изменились. Правая рука удлинилась, до земли достаёт. А левая укоротилась. До макушки головы дотянуться не может. А ноги? Неимоверные колебания. Если левую поднимешь, то на правой не удержишься. Как ходить? Не двумя ногами же сразу. Афанасий Петрович пытается  с досады плюнуть. А как тут плюнешь, когда в горле пустыня поселилась и язык поджаривает. Он вспоминает, как прошла четвёртая и чертыхается в душе от греха.  Голова  у него масштабная, с разносторонними  интересами. Частенько прилипает к женским моделям в телевизоре и греха набирается. А от греха всё обветшалое, обвисшее и сморщившееся силой набирается. А куда её девать? Эх – ха-ха. Если б жена Мария Кирилловна  телевизор смотрела, а то не смотрит. В хозяйство углубилась. Да ещё  с издёвкой говорит, что таких лиц, какие в телевизоре у неё полон двор. Почище они. И толку от них побольше.

   А вчера, под яблонькой что голова выдумала? Двдацатипроцентники. Кто её за язык тянул? Решила организовать общественное движение пенсионеров, чтобы пробиться наверх, чтоб почёт завоевать, чтобы о ней в газетках написали, по телевизору показали. Хотела даже пойти к главе администрации района и оформить начинание. Афанасий Петрович не хочет даже думать об этом. Не потому, что жара распекает его и уменьшает в объёме, а потому что это такая несусветная мысль, за которую его точно могут прибить  пенсионеры. Глава решил урезать себе и своему аппарату зарплату на десять процентов. Что десять процентов? Десятипроцентники не устраивают голову. Она обратится ко всем пенсионерам, а их в России сорок миллионов, чтобы они себе пенсию на двадцать процентов урезали. И если каждый пенсионер урежет, то страну  ого-го поднимут. А движение это будет называться двадцатипроцентное. Были же пятитысячники.

   Афанасий Петрович закопался в историю и шагнул бы дальше, за её край, но историю пришлось оставить из-за внезапно налетевшего видения. Откуда оно взялось, он не задумался, а задуматься стоило. Личной трагедии не случилось бы. Его голова ясно увидела, как в воздухе появилась огромная не в обхват  его рукам бутыль, наполненная до краёв искрящимся на солнце самогоном, и начала медленно продвигаться к нему. Афанасий Петрович протянул руки, зашептал засушенными губами, его шёпот был больше похож на мольбу: ну, быстрее, ближе, ближе, но бутыль вдруг начала вихлять со стороны в сторону. Э, какая неустойчивая. Неправильное поведение. Лицо Афанасия Петровича  даже захватила  судорога, когда он увидел, как бутыль  не спеша стала переворачиваться вверх дном. Ему это сильно не понравилось. Он онемел, нет, он не онемел, он буквально закаменел, глядя, как опустошается бутыль. Он попытался вернуть её в прежнее положение, но она выскользнула с его рук и исчезла. «Что ж ты наделала, мать твою, - горестно зачмокал он, - ты куда поехала?».

   Может быть, он и догнал бы её, но в это время грюкают ворота. В проёме появляется пятно. Афанасий Петрович  сгибает в локте правую руку. Подлаживает под неё ладонь левой и усиленно  подталкивает к верху. Большой указательный палец правой руки он подкладывает под низ правого глаза, а указательный под бровь того же глаза и начинает растягивать. В пятне вырисовывается  кум Иван Фёдорович Базарный, с которым он вчера под яблоней отдыхал.  Иван Фёдорович сильно уступает по габаритам и ёмкости Афанасию Петровичу, но обгоняет его по подвижности языка. Издали, кажется, что он идёт, а поближе, так по воздуху карабкается. Видно тоже крепко прихватило кума. Обычно он солидно шагает, а тут ноги в завязке. Афанасий Петрович, не снимая пальцы, внимательно осматривает его и  расстраивается. Карманы кума не топорщатся, пазуха, как гладильная доска: ровная, кепка горбом не торчит, значит, под ней ничего не прячется,  в руках пустота. А ещё кум. Первейший друг. Не помнит что ли, что вчера под яблоней сидели.

- Как твоё, - сипит Иван Фёдорович.

- Голова неправильная, - собирая остатки сил, хрипит Афанасий Петрович. – Не подчиняется, зараза. Что ей нужно? Ваня, - жалуется он потрескавшимся голосом. - И кормишь, и поишь, и спать укладываешь, а она... Тьфу. -  Афанасий Петрович растормаживается, видя, что кум одобрительно кивает головой, крепчает и умножается в слове. А как же. Вдвоём легче с ней справиться. -  Глаза у неё есть, уши есть, язык, мозги имеются, волос любого раскраса. Зимой в шапке ходит. – Афанасий Петрович на слово не скупится и перечисляет всю одежонку головы во все времена года, а под конец зло выкрикивает. -  Все удобства. Стригут, моют. В бане парят. Оберегают, чтоб не дай Бог не ушиблась, не свалилась, водят по врачам, зубы золотом украшают, горло замачивают,  - отстукивает он. -  Все ублажают её. На шее сидит, сама не ходит. – Заносит Афанасия Петровича, но как же не заносить его, если он думает, что голова то не его. – Таскают на самом видном месте, чтоб все видели. В передних рядах вышагивает. Что же выходит, Ваня, - чуть не плача, выкрикивает он. – Выходит, что я  из-за неё спину гну, на неё работаю, а взамен что? Мне бы так жить, как она.  Она должна меня благодарить. Так нет.   Неправильная голова.  Ну, кто её такую придумал? Ваня!

   Какая речь. За душу хватает. В мозги бьёт. Как же тут смолчать и  не ответить. Да тут всю душу и все слова хорошие  нужно на ответ положить.

- Это всё инопланетяне гадят, - со скрипом выдавливает Иван Фёдорович. – Я бы их, мать твою, - Он пытается сжать пальцы в кулак, а пальцы расползаются. – Пришёл вчера после яблони домой. А они за  столом сидят. У каждого на лбу два глаза, на затылке тоже два, на левой щеке два и на правой два. А у главного ещё и на макушке глаз, с которого он всех и всё видит. Я их хорошенько в зеркале рассмотрел. Понимаешь, везде глаза, а куда заливать я так и не нашёл. – Иван Фёдорович пытается потеснить друга, но разве богатырскую натуру Афанасия Петровича потеснишь. Ему всё-таки удаётся отвоевать краешек порожек, на котором он и зависает. Неудобно, но это не сбивает его со слова. – Значит, спросил я их вежливо, какая дорога была? Какая дальность? Были ли помехи? Не тормозил ли кто на дороге? Как прошёл полёт? Словом, всё беспокойство и заботливость  вывернул.  Они в ответ: спасибо, мы не по прямой к вам добирались, а по окружной шли. В обход, значит, чтоб меньше дорожных хлопот было. Я поблагодарил их за внимание к нам, - Иван Фёдорович слетает с краешка, усаживается на землю, но речь не теряет. – Я им руки пожал, а руки у них ледяные. Они же сколько времени в космическом холоде мотались. Поинтересовался, с какого глубинного или поверхностного  созвездия в мой дом зашли. Название не запомнил, но не с нашего конца они, а с противоположного. Им же подкрепиться и внутренне согреться нужно. А что для согрева в первую очередь? Я  сразу за дело: «Выпьем?». По-людски. Как у нас принято. А они, - Иван Фёдорович замолкает, он натыкается на такое слово, которое ну никак для выпивки не подходит, он вязнет в нём и, наконец, прорывается, -  а они отвечают мне по-звёздному: «У нас в созвездии не пьют, мы ваши братья по разуму». Я прямо чуть с головы не выскочил. Никакой логики. Я им так культурно и по своей логике  отвечаю: «Какие же вы  братья по разуму, если, - Иван Фёдорович нагоняет солидность на лицо и входит в такую длительную паузу, что Афанасий Петрович начинает нукать. Беседа-то кума с инопланетянами не хозяйственная, а философская и сраженчиская, кто кого отобьёт, а потом притопчет. – Так вот я и говорю им: какие же вы братья по разуму, если самогон не пьёте.

- Крепко заложил, - довольно пыхтит Афанасий Петрович, а довольно пыхтит он не от того, что кум инопланетных притоптал, а потому что от слов « выпьем и самогон» надеждой повеяло. – Прямо в сердце ударил.

- И дальше продолжаю. – Иван Фёдорович не любит молчать и никогда не обрезается в слове, пока не выпотрошится весь. -  Говорю им: в друзья по разуму к нам набиваетесь, а что у вас за учёные, инженеры, мастера  такие? – Иван Фёдорович пытается  поднять вверх указательный палец, но он зависает, как крючок. - Тарелки изобретаете, вы на них летаете, а  самогонный аппарат с элементарным змеевиком придумать не можете. – При горячем разговоре Иван Фёдорович бегает вокруг кума. Круги нарезает. Разговор и сейчас горячий, но земля за ночь, видимо, таким сильным притяжением наполнилась, что он никак ноги отодрать не может. Как прикипел к одному месту. -  Намекаю, что не в ту сторону они прогрессируют, от нас отдаляются. Они спорить со мной: и родные браться мы вам и нигде более роднее не найдёте, и  прогрессируем куда надо, и... - Он  забрасывает слово, переходит к лицу и показывает на нём, какие родные братья бывают, они даже пугают Афанасия Петровича, - такую кучу слов нагребли, что я чуть не поверил, но и спорить с ними не стал. Могли же увезти к себе? Сильно я их прижал. – От длинной речи Иван Фёдорович даже вспотел, но закончил веско. -  Пропащая, как это говорят, ци-ви-ли-за-ция,  Не знают даже, что такое мужицкий самогон.

- Ну, ты им разъяснил?

- Лучше бы не разъяснял. – Иван Фёдорович забросил верхнюю губу на нижнюю, он всегда так делает, когда недоволен. - Они меня потом целую ночь долбали. Уговаривали, чтоб я  свою голову снял, а ихнюю  поставил.  Я не согласился. По форме не подошла.

   Афанасий Петрович думает: шутить кум или правду говорит. Ведь он сам недавно бутыль в воздухе вылавливал. Иван Фёдорович смотрит на развесистую яблоню. Какая прохлада под ней. Сено душистое. А до вечера так далеко. Как же день укоротить?  Он направляется в деревянный гараж, где стоит белый  «Запорожец» Афанасия Петровича, находит   ящик с инструментами, захватывает пилу, топор и кричит.

- Петрович! Пошли баньку ладить. Вчера поболтали о ней, а слово держать нужно.

- А жара. Расплавимся.

- Да что жара. – Иван Фёдорович уже ошкуривает берёзовое бревно, да так, что кора  во все стороны разлетается. – Главное, чтоб цель была. Ну, а вечерком, если дотянем до него,  видно будет.