Зона свободы

Точно помню, что на мне был узковатый в плечах и довольно поношенный клетчатый пиджак, чудом дождавшийся моего возвращения из армии, и давно вышедшие из моды ботинки. Я был худой и слегка сутулился. Вот в таком виде я заявился из своего провинциального далека не только на факультет журналистики МГУ, но и на заседание поэтической студии «Луч» – в душное полуподвальное помещение Дома культуры гуманитарных факультетов, где уверенно выступали большие и маленькие таланты, вполне уже, в отличие от меня, глубоко образованные. Так мне показалось. И тут явился я со своими ранними стихами, пропитанными южным суржиком, почти волапюком. В общем, сам себе я показался не очень уместным в этом блестящем сообществе.

Но возглавлявший это любопытное собрание тогдашний аспирант исторического факультета МГУ Игорь Волгин, видимо, так не считал. И предложил мне тоже прочесть стихи. Слегка волнуясь, но всё же не теряя достоинства, я прочёл стишок – из тех, что никогда в жизни бы не напечатал, а потому заслуженно выброшенный на помойку. Тем не менее это было моё первое публичное выступление.

«Цветение пола»

Я знаком с Игорем Волгиным без малого сорок пять лет. А Литературной студии «Луч», куда я забрёл в начале семидесятых, в этом году исполняется пятьдесят. Сам по себе этот факт не то, чтобы удивительный даже – он почти нереален. Так не бывает. Правда, самому Волгину, основателю и бессменному руководителю студии, недавно сообщили, что есть в нашей стране ещё одно литобъединение – Балтийского флота – основанное в Петрограде М. Горьким и К. Чуковским аж в 1918 г. Но там за эти годы сменились десятки руководителей, а Волгин руководит студией все пятьдесят лет.

Когда художественному руководителю Дома культуры гуманитарных факультетов Тамаре Ивановне Смирновой в 1968 году пришло в голову, что неплохо было бы иметь при ДК литературную студию, у неё, видимо, не было времени искать руководителя с громким именем. Вопреки всякой логике она предложила возглавить студию аспиранту исторического факультета МГУ, автору одной-единственной, правда, тогда всеми замеченной книжки стихов, 26-летнему Игорю Волгину.

Надо сказать, что в стране в те годы существовало великое множество разномастных литературных объединений. Чаще всего при городских, районных и многотиражных газетах, а то и просто при каких-то заводских или сельских клубах. Когда после университета, в самом конце семидесятых, я приехал работать в провинциальную газету, там всё ещё бытовало мнение, что печатать нужно любого графомана, потому что лучше пусть человек пишет стихи, чем пьёт водку. Видимо, людям не приходило в голову, что можно совмещать оба эти занятия. И писали. И пили. Все писали в попытках как-то самовыразиться. Некоторые самовыражались с чрезвычайной настырностью. Не об этом ли говорит Игорь Волгин в своих горько-усмешливых стихах:

Этот мальчик желает пробиться,

примелькаться, вписаться в строку,
удостоиться званья провидца,
очутиться в известном кругу.

Узнаю тебя, узник абстракций,
выбиватель казённых щедрот,
завсегдатай столичных редакций,
сочинитель вчерашних острот!

Узнаю этот честный румянец
и повадку, и пыл деловой.
…Затевается лёгкий романец
там, где надо платить головой.

Ибо иначе звучность глагола,
что беспечно течёт по устам,
есть всего лишь цветение пола,
как однажды сказал Мандельштам.

Следует признать, что эти слова актуальны до сих пор.

Воспитание вкуса

Но Московский государственный университет – не сельский клуб. Это, во-первых. Во-вторых, на рубеже шестидесятых-семидесятых годов ещё хорошо помнилась так называемая хрущёвская «оттепель», ренессанс советского искусства, поэтические выступления на стадионах и у московского памятника Владимиру Маяковскому, где довелось читать стихи и самому тогда совсем юному Игорю Волгину. А, в-третьих, в студию «Луч» пришло поколение, которое в силу возраста к той самой «оттепели» опоздало, и перед ним на десятилетия захлопнулась дверь в журналы и издательства. Это было очень талантливое поколение, гораздо более свободное, чем его предшественники. Свобода, как это ни парадоксально прозвучит, рождалась некоей обречённостью. Они были в тот момент обречены на безвестность и даже не мечтали стать частью официальной советской литературы.

«То, первое, поколение «Луча» было блистательным, – вспоминает Волгин. – Покойный ныне Саша Сопровский – не только поэт, но и мощный исследователь, мыслитель (хотя какой же настоящий поэт не мыслитель). Именно он стал инициатором и организатором известной впоследствии поэтической группы «Московское время», в которую вошли другие участники «Луча» – знаменитые сегодня Бахыт Кенжеев, Алексей Цветков, Сергей Гандлевский. В эту же группу входил Саша Казинцев, ставший позднее заместителем главного редактора «Нашего современника». А ведь студийцем тогда был и великолепный поэт и переводчик Евгений Витковский, который, кстати, и придумал название студии – «Луч». А кроме того, Марк Шатуновский, Геннадий Красников, Евгений Бунимович, Владимир Вишневский, Наталья Ванханен и ставший сегодня нашим ведущим мандельштамоведом Павел Нерлер.

Я не буду перечислять всех тогдашних студийцев. Добавлю только, что по стопам первых пришли и другие, широко сегодня известные Мария Ватутина, Елена Исаева, Инна Кабыш, Дмитрий Мурзин, Дмитрий Быков и ещё целый ряд поэтов. Лично у меня в памяти от первого посещения «Луча» остался воздух. То есть я совершенно отчётливо помню, что на улице был конец сентября, дул свежий ветерок, предвещавший скорую московскую осень, но воздуха не было. А в душном полуподвальном помещении Дома культуры гуманитарных факультетов МГУ он был. Объяснить этот феномен тогда я не мог. Да, в комнате витало какое-то захватывающее возбуждение. Да, мы пришли туда, чтобы заявить о чём-то таком, о чём и сами не знали. Но атмосфера, какая-то совсем новая атмосфера там ощущалась. Конечно, атмосферу создать искусственно нельзя. И Волгин её не создавал. Он ей просто не мешал. И тем, что не мешал, – создал. Ему как-то сразу поверили. Потому что он был не только глубоко эрудирован и знал наизусть чуть ли не всю русскую поэзию, он ещё умел быть доброжелательным. Умел быть психологом. Я не помню случая, чтобы он кого-то жёстко, оскорбительно критиковал. Даже завзятых графоманов. Потому что понимал: любой автор глубоко раним, его нельзя оскорблять. Наоборот, нужно всегда находить нужные слова, чтобы ободрить. Ещё он, наверное, понимал, что научить быть поэтом невозможно. Зато можно воспитать вкус. А вкус для пишущего никогда не бывает лишним.

Революция стиля

Приведу слова Бахыта Кенжеева о Волгине тех лет: «Наш ментор держался системы поэтических ценностей, за которую его, строго говоря, следовало бы посадить лет на семь. В его критике звучали цитаты то из золотого, то из Серебряного века; слова из арсенала тогдашней критики вроде «гражданственность» или «формализм» не упоминались никогда. Стихи студийцев он судил исключительно по художественному достоинству».

Бахыт почти правильно всё сформулировал, но не довёл мысль до логического конца. Формально, конечно, сажать Волгина в тюрьму было не за что. Никакая политика в студии не допускалась. В одном из интервью Волгин признаётся: «Я старался вести разговор в координатах культуры, а это само по себе исключает пошлость. В том числе пошлость политическую. Конечно, приходилось соблюдать правила игры и не дразнить гусей. И наша студия не была диссидентской. Но сама культура есть акт сопротивления – в том случае, когда «власть отвратительна, как руки брадобрея».

Но на заседаниях студии постепенно, подспудно вырастала другая крамола, может быть, более страшная для советской власти, чем политические манифесты. Внутри «Луча» вызревала революция стиля. У многих на памяти слова, сказанные на суде Андреем Синявским: «У меня с советской властью стилистические разногласия».

Так вот, у самых талантливых студийцев «Луча» проявились стилистические разногласия с властью. Очень рано проявились. Я, кстати, в молодости, будучи начинающим ещё поэтом, искренне удивлялся: почему журналы не печатают моих талантливых товарищей? Ведь никакой политики в их стихах не было. Уже позже я понял, что отделы поэзии в печатных изданиях тоже возглавляли очень талантливые люди. А главный их талант заключался в том, что они за версту чувствовали чужое. Чужую лексику, а главное, чужой несоветский стиль.

Этот новый стиль фактически материализовался в литературе уже в восьмидесятые годы, выплеснувшись на страницы газет и журналов. И старый советский стиль был свергнут. А за ним – и советская власть.

Государство в государстве

Сегодня уже трудно судить: работал Игорь Волгин согласно продуманной концепции или действовал по наитию. Точнее – по таланту. Тем не менее ему удалось создать некое государство в государстве. Некую барокамеру внутри безвоздушного пространства. И многие, надышавшись, прихватив с собой запас кислорода, так и жили до следующей встречи, до новых стихов и до новых крамольных по тем временам поэтических и философских откровений. Мы ведь мечтали тогда, что воздух маленькой студии когда-нибудь вырвется за пределы студии, за пределы полуподвального помещения и распространится на всю страну. Мечтали, не понимая, что провидению понадобится не поэзия, а нечто совсем другое…

И тем не менее полуподвальные сборы маленькой университетской студии были тогда самой настоящей жизнью. Естественной для нас и чуть ли не единственной. Это была зона свободы. Государство в государстве, куда можно было эмигрировать как минимум раз в неделю. И подышать свежим воздухом. Тем воздухом, которого, будем честны, и сегодня так не хватает.

А что же Игорь Леонидович Волгин? Несмотря на свои известные во всём мире труды и многочисленные обязанности, он по-прежнему возглавляет поэтическую студию «Луч», доведя её существование до вполне юбилейного – фантастического для наших поэтических посиделок возраста: пятьдесят!

Ефим Бершин