Армейский страх

Владимир Гендлин (боксёр и отличный дядька):

То, что скажу, слегка подпортит мою репутацию. Что не особо обидно, поскольку репутация в наше время не стоит ни гроша.
... Про армию. Я уходил туда с багажом спортивного опыта всесоюзных турниров. И мне бывалые десантники объясняли: «Там бандитские отношения, как на зоне. И ты должен слушаться всех и не возникать, а то замочат». Плюс до этого я засматривался программой «Служу Советскому Союзу», где мужественные танкисты, десантники и подводники показывали класс.

На первый день в армии, на пересыльном пункте, сержанты у нас отобрали колбасу и прочие продукты. Сожрали. Мы верили, что так и должно быть. Они старшие. Они умные. Они голодные. И мы должны их слушаться.

На третий день в армии мне заехал в челюсть узбек. Самбист, кстати. Просто потому, что не понимал по-русски, и думал, что я хочу его убить. В драке я сломал руку, а у него сильно болела голова. Нас наказали так – заставили бегать по кругу, а сержант лупил ремнем с пряжкой, когда мы пробегали мимо. И я, и узбек считали, что так и надо. Потом нас заставили таскать носилки с бетоном по хлипкой лестнице на четвертый этаж. Мне со сломанной рукой и ему отбитой головой было не очень комфортно. Но мы отработали. Офицеры рассматривали это как способ подружить нас. Они, кстати, не ошиблись.
Вечером в Ленинской комнате (интересно, есть такое заведение в нынешней армии?) ко мне подошел политрук и сказал: «Ты понимаешь, что пошел под статью о межнациональной розни?». И ткнул мне кулаком в челюсть. Я считал, что так и надо, и ответил: «Так точно, товарищ капитан!»

Потом я стоял дневальным на тумбочке, и командир взвода, старший лейтенант, забил гвоздями дверь в туалет, поскольку его прорвало. Но деды дверь оторвали, поскольку им надо было. Наутро старлей увидел оторванную дверь и начал бить меня ногами – ведь я дневальный, и обязан был пресечь хулиганство дедов. Я спокойно подставлял руки, а он не особо старался, это была просто попытка запугать. Рядом стояли командир роты и начштаба, но не обращали внимания. Я не был никаким героем. Мы с детства были воспитаны, что мы быдло, просто винтики. Все были так воспитаны.

Не говорю про то, что на вечерней поверке сержанты в нашей учебке тренировали удары – дать в грудину было рутинным делом. Все считали, что так и надо. Мне запомнилось, как высказался один дух, стирая чью-то хебешку: «Это правильно, что нас дрючат. Через год мы сами станем дедами и будем дрючить молодых».

У меня была проблема в том, что я не считал правильным стирать чужие хебешки и подшивать подворотнички, чистить сапоги и бляхи. А также плясать и отжиматься на великий праздник «100 дней до приказа». От этого были определенные проблемы.

В какой-то момент, когда я решил, что понял службу, мне перестало казаться, что все это правильно. И даже перестало казаться, что это страшно. Однажды я дал короткую очередь над головой деда. Он упал и покатился по земле. А потом больше никогда не говорил со мной. Невелика потеря. Деды решили, что я отморозок. И натравили на меня моего одногодка. Он попытался снести мне голову граблями. Я был парень неопытный в уличных драках и переборщил. Парня комиссовали. Деды решили, что я хуже чем отморозок. Дальше было много всего, в том числе три раза под следствием.
У меня были единомышленники. Один дед сказал мне: «Ты конечно сволочь. Но мне это нравится. Я тоже такой был». Другой был мой одногодок, он жил в законсервированной казарме, и когда меня отправили к нему на работу, он приставил мне нож к горлу и сказал: «Ты стукач?». Он ненавидел эту дедовщину (хотя потом сам стал еще как ветеранить). Сашка Зиновьев был отличный парень, потомственный казак и гордился этим. Но ситуация с ножом мне не понравилась, и я думал – дать ему по башке или поговорить. Решил поговорить, и не ошибся. Мы подружились.

Однажды в карауле я пришел с поста и увидел картину: Сашка (его по фамилии все звали Зиной, но он ненавидел это прозвище) сидит на стуле связанный. Оказалось, с ним решили разобраться деды, и он взялся за штык-нож и прорывался к пирамиде. Деды не могли с ним договориться и попросили меня. Я тоже ни о чем не договорился, он был осатаневший. Дождались дежурного по части.
К полугоду службы я решил, что пошли все на... Сначала долбанул начкара, а выскочивших дедов предупредил, что доберусь до пирамиды. Потом долбанул главного ветерана. Это было, кстати, на 100 дней до приказа (солдатский религиозный праздник) – в это день деды поднимают духов, бьют их и заставляют развлекать, танцевать, петь, отжиматься и т.д. Мне было ясно, что за мою выходку меня сегодня уроют. Поэтому принял верное решение – остался ночевать в казарме (хотя был вариант уйти в другую казарму, но это был бы сигнал, что струсил). Просто предварительно нашел на свалке железяку и хорошенько ее заточил об камень, и сунул в сапог. Лег спать, поставив сапоги у изголовья. До утра слушал, как деды поднимают духов и пиздят их. Но тщательно обходили мою кровать стороной – видно, чувствовали, что у меня для них сюрприз.

А потом сорвало крышу. Вы в курсе, что большинство побегов с оружием и расстрелами совершают как раз не духи, а старослужащие? Это кажется парадоксом – ну дослужи уже полгода, чего уж рисковать, ты скоро уже свободный человек. Но нет. Именно в последние месяцы происходят сдвиги в сознании. И ненависть к системе.

Долбанул начальника столовой. Подсудное дело, прапорщик как-никак. Потом стычка с начальником штаба полка. Потом с комдивом. Интересна была реакция офицеров (дело было во время совещания в кабинете командира дивизии). Все завозмущались, когда тряхнул его за ремень. Но один командир полка – грузин – считавшийся самым жестоким и авторитетным командиром в дивизии, на удивление мягко отреагировал: «Солдат, ну зачем вы так грубо ведете себя со старшим по званию?» И мне показалось, что у него даже какая-то симпатия ко мне обнаружилась.

А потом мы с Сашкой сидели на губе, и как-то пришла мысль. Вот приехал новый караул, привез еду. Их же без проблем можно замочить. Взять автоматы и угнать «Урал». Дальше что? Ну, вот с пригорка видна деревня. В доме посерение живет старуха с сыном-алкашом. Там можно взять гражданку и продукты. Потом гнать куда глаза глядят и отстреливаться. Чем больше убить людей в погонах – тем лучше.
Нас выпустили, и мы забыли про это. Перед дембелем, приготовив дембельский альбом и парадку ушитую, с «лапшой», с остро заточенной бляхой и т.п., попили с Сашкой самогону. Он сильно напился, я не очень. И решили поднять кое-кого ночью. Ему не нравился мой выбор (за того парня мог вписаться наш общий приятель, а Сашке не хотелось с ним драться). А мне не нравился его выбор – Сашка был еще тот националист, и хотел разобраться с азером Чиной. А Чина был матерый уголовник из Баку. Мне это не нравилось по ряду причин. Во-первых, маленький Чина умел хорошо драться и пьяного Сашу скорее всего замочил бы. Во-вторых, Чина меня уважал, а я ему был благодарен за то, что на втором моем следствии выступил свидетелем на моей стороне.

Все вышло очень плохо. Мы прошлись по кроватям, но когда дело дошло до Чины, он вскочил и побежал по телам, пытаясь выдернуть дужки от кроватей. На третьей или четвертой ему это удалось и он отхреначил Сашку железной дужкой. Я обхватил Чину сзади и сказал, чтобы он успокоился, что ему ничего не грозит. Он слегка успокоился, но тут трое ребят подняли Сашку с разбитой головой и подвели к нам. Мне кажется, это были Сашкины враги, которые знали, чем дело кончится и хотели этого. Чина кинулся на него с кулаками и загнал в окно, и тот повис животом на торчащих осколках. Когда его сняли с окна, он не шевелился, а просто истекал кровью. Но у нас был медбрат по кличке Хохол из Донецка, тот пощупал пульс и сказал: «Да он спит». Потом Саша месяц провел в наркодиспансере. А потом мы и еще двое ребят месяц провели под следствием по доносу одного чудака, тоже дембеля. Но это уж совсем длинная история.
А через год ребята из нашей части рассказали, что Зина после дембеля зарезал кого-то на дискотеке. А еще лет через десять я увидел его в Москве в метро. Я стоял прямо над ним, он был хорошо и дорого одет, и культурно разговаривал с пожилой женщиной на сиденье. Меня подмывало вмешаться в их разговор. Но не стал. Все это было в прошлой жизни, которую вспоминать не особо хочется". https://www.facebook.com/vladimir.gendlin.3...56693181969643#

И ещё. Другой человек, но из того же времени советской Нарнии. Ещё атмосфернее.

"...Капитан Саранов – замполит – какими-то фибрами своей души ощущал во мне как минимум диверсанта, а может быть, идеологического вредителя. Он вообще любого москвича считал насмешкой природы над образом советского солдата, недостойным носить военную форму.
– Вы, товарищ боец, – спрашивал меня Саранов всякий раз, выбирая для меня форму и степень наказания, – какую камеру для себя предпочитаете: одиночку или общую?

– Общую, – после некоторых раздумий отвечал я, понимая, что замполит поступит обратным образом.
– Замечательно! Пойдёте на трое суток в одиночку, – искренне, как ребёнок радовался он своей хитрости.
Одиночку я любил больше общей по причине того, что в общей камере гауптической вахты, как правило, сидело восемь бойцов, которых каждый день выводили на разгрузку вагонов с углём почему-то. Станция ж/д располагалась рядом с нашей частью, и туда постоянно присылали уголь. Если работ по разгрузке угля не было, то восемь арестантов занимались строевой подготовкой на маленьком, расчерченном на квадраты белой краской плацу, и я, сидя на табурете в одиночке, слышал, как караульный сержант, проводивший четырёхчасовое занятие, требовал от заключённых тянуть носок и замирать надолго на одной ноге, вытянув вперёд другую, максимально оторвав её от асфальта.

Кроме того, когда офицеры нашего полка расходились вечером по домам, старослужащие караула, на территории которого находилась «губа», могли начать веселиться над солдатами, сидящими в общей камере, – дверь этой камеры легко открывалась снаружи, так как засов был на ней старый с разбитыми ушами для навесного замка. Стоило повернуть висящий в ушах засова навесной замок на 45 градусов, и засов, получив необходимое расстояние, выходил из запорной скобы рамы.

Старослужащие, несшие караульную службу, иногда в бодрствующую смену развлекались тем, что придумывали с сидящими в общей камере разные забавы. Сидящих в одиночных камерах (их имелось три на нашей «губе») не водили на дневные работы и строевую, а в двери камеры было маленькое, закрытое мутным толстым плексиглазом окно с металлическими вертикальными толстыми прутьями вместо решётки, и через него можно было видеть, что происходит в коридоре.
Однажды, впервые заехав в одиночку, я стал невольным свидетелем потехи караульных.
Часов в одиннадцать, после отбоя, в полутёмный коридор «губы» ввалилось человек восемь дедов. Дедами называли себя военнослужащие срочной службы, отдавшие долг Родине на три четверти, то есть носившие военную форму полтора года. В те времена, когда я пребывал в армии, срок, на который призывались вчерашние школьники, выпускники профтехучилищ и техникумов, равнялся двум годам.
Заполнив собою почти половину коридора, деды что-то громко орали и смеялись. Часового, паренька, взявшего автомат в руки полгода назад, охранявшего покой и сохранность заключённых гауптвахты, деды выставили на улицу, чтобы тот, в случае неожиданной офицерской проверки, мог предупредить их об опасности.

По голосам дедов я понял, что они пьяные, а в мутное окошко двери я видел, что у них, по крайней мере, один автомат Калашникова с собой и пустое ведро. Кто-то из дедов, провернув замок общей камеры, вывел арестованных солдат в коридор и приказал одному из них наполнить ведро в туалете «губы».

Не знаю, как сейчас, но раньше в армии не было горячей воды – раз в неделю, по субботам, солдат и сержантов нашей части водили в баню, где парное отделение закрывалось на навесной замок, зато там был горячий душ. На помывку одного подразделения части отводилось сорок минут, душевых кабин имелось восемь, поэтому духи и зубры (до полугода и года службы) мылись при помощи шаек (жестяных тазиков), куда они наливали воду из четырёх кранов, торчащих из кафельной стены помывочного отделения бани.
Арестант общей камеры, набравший в туалете «губы» полное ведро холодной воды, передал ведро одному из пьяных дедов, и тот с размаху вылил его содержимое на пол, прямо перед ногами стоявших по стойке «смирно» заключённых. Вылитых таким образом вёдер я насчитал четыре.

После того как пол коридора стал полностью мокрым, а в щель под дверью моей одиночки, обитой крашенной в зелёный цвет жестью, стала просачиваться вода, я услышал команду «Упор лёжа принять!»
Арестанты без ремней на х/б повалились на пол, мешая друг другу под весёлое ржание дедов. «Ползём по-пластунски на вражеский ДЗОТ!» – прозвучала следующая команда, и арестанты поползли по коридору в сторону единственного торцевого окошка коридора гауптвахты, собирая своим обмундированием вылитую на пол воду.

Наслаждаясь полнотой своей власти, деды пинали арестантов ногами, заставляя их тщательнее вытирать пол своей одеждой. Когда одежда заключенных промокала насквозь, они снимали ее и выжимали в ведро, которое, когда оно наполнялось, один из арестантов под улюлюканье дедов выливал в очко туалета.
Потом, когда коридор гауптвахты был уже вымыт, процесс уборки перешёл в общую камеру, и что там в ней творилось, я не видел, слыша только глухие удары, стоны арестантов и ржание дедов, приглушённое стеной между моей камерой и камерой общей.

В первый раз оказавшись «на губе», я не знал, так ли легко открывается снаружи дверь моей одиночки, как в общей камере, поэтому моё состояние было буквально полуобморочным – мне казалось, что следом за общей камерой придёт моя очередь, и меня сильно колотило от страха. Коленные чашечки двигались вверх-вниз очень быстро помимо моей воли, и я ничего не мог с ними сделать. Иногда от этого мне казалось, что мои ноги дрыгаются все, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

После того, видимо, как общая камера была помыта телами и одеждой арестантов, деды снова высыпали в коридор и выволокли за собой одного из арестантов. Я снова подошёл к мутному окошку своей двери и, встав сбоку, так чтобы меня не было видно, пытался разглядеть, что же происходит в полумраке коридора.
В коридоре, тем временем, трое дедов что-то с жаром объясняли какому-то арестанту, похожему на узбека. Они толкали его, орали что-то неразборчиво ему в лицо и были настроены сильно агрессивно.
Узбек был напуган до полусмерти – это было видно по его позе. Один из дедов, изрыгающий угрозы, иногда бил его несильно в живот и грудь, в область, где у солдата находится вторая от воротничка куртки хэбэ оловянная пуговица.

У солдатских оловянных пуговиц на форменных куртках имелась сзади такая дужка, посредством которой пуговицу пришивали к хэбэ. Дужка эта торчала из задней (нелицевой) части пуговицы миллиметра на три, как петелька такая как бы из очень жёсткой проволоки. Вторая пуговица на куртке хэбэ располагалась в том месте, где у человека находится кость грудины, в аккурат между двумя грудными мышцами. Даже лёгкий удар во вторую пуговицу вызывал у жертвы довольно сильные неприятные ощущения, так как дужка пуговицы травмировала кость грудины. Набравшиеся опыта новобранцы раскачивали дужку-петельку во второй пуговице, чтобы при ударе она либо загибалась вбок, либо погружалась внутрь пуговицы, которая была полой.
Старослужащий, обычно пробивавший по второй пуговице тому или иному духу или зубру, не знал, раскачана ли дужка у пуговицы, поэтому страдалец, при наличии у него зачатков артистизма, мог изобразить на своём лице и телом тяжёлые страдания от удара, что часто спасало его от дальнейшей экзекуции, так как целью мучителя не являлось нанесение духу или зубру физических увечий – наслаждение старослужащие получали только от страданий жертвы, не приводящих к тяжким последствиям для здоровья.
После правильного удара по второй пуговице у первогода грудина могла болеть недели две. Иногда дужка пробивала кожу и травмировала кость, поэтому лично я раскачал эту чёртову дужку в тот же день, как мне выдали форму.

Узбека провели под прицелом автомата мимо моей камеры к торцевому окну коридора «губы». Поменяв точку обзора, я увидел, как под гнётом угроз и ударов узбек опустился на колени спиной к коридорной стене с окошком.
– Молись, сука! – громко выкрикнул дед с автоматом, уперев ствол в лысую голову узбека. – Молись и кайся!
Потом я узнал, что подобные процедуры носили название «Малыш и Карлсон». Когда у кого-то из караульных возникало желание, то предложение к товарищам звучало так: «А не посмотреть ли нам мультик?» Или: «А не посмотреть ли нам «Малыша и Карлсона»?
Коленные чашечки скакали, как поршни в двигателе внутреннего сгорания, но оторваться от своего наблюдательного поста я был не в состоянии.
– При попытке к бегству убьём пидораса! – донеслось из-за двери...
«Неужели застрелят?!» – обожгла меня страшная мысль.
Узбек, стоя на коленях, начал бормотать слова молитвы: «Ауузу бил-ляяхи мина-шайтаани р-раджим Бис-ми Лляяхи-Ррахмани-Ррахим»... Он качался всем телом, наклоняясь к сырому полу своей лысой головой на тоненькой шее, и я видел, как на ней, когда он наклонялся вперёд, надувались две шейные мышцы.

– Всё, бля! Хорош! Встал к стене!
Узбек поднялся с колен и выпрямился.
– Руки на стену! – заорал дед с автоматом в руках, с оглушительным лязгом предёргивая затвор.
«Жесть», – подумалось мне, и коленки на мгновение перестали выстукивать ритмы джиги.
– Именем Высшего военного трибунала Союза Советских Социалистических республик заключённый общей камеры гауптвахты воинской части номер ноль один четыреста пятьдесят один за попытку...
Узбек зарыдал.
«Точно застрелят», – подумалось мне.

В коридоре произошло движение: один из дедов притащил к месту расстрела полное ведро воды и поставил его на пол. Узбек, стоявший лицом к стене, не видел, что сзади него появилось ведро с водой. Один из солдат встал за спиной жертвы чуть левее, а второй поднял ведро и взял его обеими руками так, словно собирался выплеснуть содержимое.
Короткая автоматная очередь прозвучала в замкнутом пространстве «губы» так неожиданно и оглушительно, что я чуть сам не упал на пол. В момент выстрела стоявший слева от узбека дед мощно и профессионально пробил правой ногой по правой почке бедолаги, а тот, который держал ведро, окатил его водой. Одновременно с этим на «губе» погас свет.
В полной темноте я слышал только, как где-то в верхнем перекрытии возится мышь, подгрызая что-то твёрдое, какие-то всхлипывания и шорохи. В голове скакало слово «пиздец». Возникла мысль: «Будут мочить свидетелей». Я на цыпочках, стараясь не шуршать штанами и курткой, медленно подошёл к нарам и осторожно присел на край. Предательски и громко лязгнула, расправляя одно из звеньев, цепь, на которой висели нары. Я прощался с жизнью.
Странно, но ничего такого, о чём я читал в книгах, я не испытывал. Не было этих, кем только не описанных картинок акварельного прошлого, забытых видений, лиц родных и близких и всего, что в таких случаях полагается. Был страх, заполняющий собою Вселенную и каждую клеточку организма.
Включили свет, и я услышал дикий хохот дедов в коридоре. Они ржали, как кони, каждый на свой лад. Кто-то высоким истерическим голосом что-то комментировал, чем вызывал новые приступы хохота.
Превозмогая сосущее внизу живота ощущение животного ужаса и дикую дрожь в коленях, я подкрался к окошку двери и под углом посмотрел в сторону коридорной стены, у которой только что расстреляли узбека.
Я ожидал увидеть труп арестанта, лужу крови, кишки какие-нибудь, но ничего не было. Пригнувшись, я переместился на другую сторону своего наблюдательного пункта и был буквально поражён тем, что увидел с этого ракурса.

Деды обступили узбека, который, еле держась на худых ногах, улыбался, широко растягивая рот и демонстрируя ослепительно белые, какие-то конские зубы. Деды похлопывали его по плечам и продолжали что-то, посмеиваясь, ему говорить. Узбек кивал, складывал тощие руки лодочкой на груди и улыбался этими своими белыми зубами.
Я ничего не понимал.
Потом уже, когда я вышел с гауптвахты и рассказал в своём подразделении об увиденном, один из моих товарищей из числа старослужащих объяснил: «Расстрел понарошку. Никто никого не убивает. Так, для прикола чисто. Стреляют вверх – холостыми. По почке бьют, чтобы тот, кого «расстреливают», почувствовал боль и подумал, что ранен. Водой обливают, чтобы в темноте, когда после выстрела корчится на полу, подумал, что кровь».
– Некоторые просят добить, – улыбнулся он грустно, словно вспоминая что-то, и добавил: – А одиночников не выводят, там засовы без ключа не откроешь.
Понятное дело, что я всегда хотел в одиночку…"


https://nikolaeva.livejournal.com/1130843.html