Мир оставил весточку

У меня под окном мается альбатрос.
Альбатрос в этом мае в спину мою врос.
Говорю альбатросу: «Будешь моим псом?

Виктория Перепечина,
Ялта

Альбатрос

У меня под окном мается альбатрос.

Альбатрос в этом мае в спину мою врос.

Говорю альбатросу: «Будешь моим псом?

Я возьму тебя за крыло, отведу в дом,

Буду холить, лелеять,

дам приводить дам, 

И разбрасывать вещи,

и приносить хлам».

Вот мы с псом-альбатросом

молча вперёд идём,

Так увидели дом, за домом – ещё дом.

И мосты разбросали по небу свой завет...

И теперь только я есть, а его нет.

Альбатрос ведь колотит в спину

не просто так,

Он врастает свободной птицей

и сводит мрак – 

Переправа к истокам боли во глубь ума.

Подневольная поневоле. 

Мне юг – тюрьма.

* * *

Гранитное солнце смотрит в моё окно

И плавит помятый пластик,

и прячет руки.

Оно безгранично, оно божество, оно

Грызёт наши стены,

подавленное разлукой.

Оно переспело, словно вчерашний стих,

Оно неказисто, словно

сожжённый волос,

Сжимая в лучах

пространственный путь чужих,

Свой каменный взгляд кидает

косой на космос.

Как будто не видит, виселицу обняв,

Как скрежет зубов трясёт оболочку мира,

Гранитное солнце –

заброшенный спутник прав,

Отобранных прав

отравленных пассажиров

Неловкой кометы

с банальным названием «жизнь»,

Застывшей в объятиях

гордости и печали.

Гранитное солнце в ногах у меня лежит,

Мой дом омывая слезами

из чистой стали...

Мы с ним говорить не смели,

да и не стали...

* * *

Я разочаровательный человек... 

От чахлых обывательских катастроф

Спасает только сонник и пара строф, 

Введенных, как нектар,

в обнажённость век. 

Косматым попугаем пугает ночь, 

И в черепной коробке клубится дым. 

Как чернь, корю себя: о, Отец и Сын, 

Я каюсь, никудышная сестра и дочь. 

Я каюсь, слишком жалостливо клялась, 

Что ни о ком не буду я думать впредь. 

Но вздрогнув вдруг,

закатом взметнулась сеть – 

И закружила рыбку вовнутрь стекла. 

И я пою о боли и о луне, 

Я вою о луне – и воюю с ней, 

Как скальчатый осколок сухих камней, 

Забытый морской пеною в тишине.

* * *

Вроде плачется, но не хочется 

Разворовывать душу начисто. 

Назовите меня по отчеству 

И на «вы». Асфальтоукладчиком 

Разложите меня по улицам

Безбилетно-капризной странницей.

Этот мир отродясь сутулится,

Он, с рожденья привыкший кланяться,

Мне читает свои нотации,

Как живут благородны девицы

И зачем покрываться панцирем,

Если юноша вдруг «надеется».

И, улиткой сползая с проседи,

Шепчет горького пота капелька,

Что судьбинушка-змееносица,

Как ей можется, потакает мне.

Но отпетого счастья конница

Разбрелась и забыла адрес мой.

Оттого ли сейчас бессонница

С твоим именем в книге адресной?

Оттого ли прозрачным облаком 

Взгляд тускнеет в разрезе глаз моих?

Я молилась, чтоб вы запомнили,

Но вы всё же забыли гласную...

Вроде плачется, двумя строчками 

Мир оставил мне в чеке весточку:

Восемнадцать. И одиночество – 

Восемнадцатилетним бездарем.

Николай Столицын,
Евпатория

Юродивая

Ох, юродивая плачет…

Неуютно небесам;

Зайчик солнечный проскачет

По заплаканным щекам.

Слезы высушит – касаньем,

Тронет серые глаза…

С неподдельным состраданьем

Голубеют небеса…

И как будто ближе стали,

Опускаются на грудь,

Утоляя все печали,

Не тяжёлые ничуть.

Что юродивая им,

Невесомо-голубым?!

Бог

Обычный Бог лежит в шестой палате

И пялится в постылый потолок,

Вздыхает и томится на закате

Уставший от себя обычный Бог.

Смиренно принимает препараты,

Почёсывая ноющую грудь,

И до размеров собственной палаты

Пытается Вселенную свернуть.

О, прежние бессчетные заботы...

Насколько проще с психами ему?

Не сдерживая яростной зевоты,

Неспешно погружается во тьму,

Когда во всей психушке гасят свет,

И кажется анамнезом «Завет»...

Охотник

По снегу идёт охотник,

Следы на снегу – виднее,

Охотник следы читает...

Но зверь на снегу топтался –

Огромный, медведя больше,

Плясал он как будто, топал...

Охотник проверил стрелы...

Такие – порывом ветра

Ворвутся не в плоть, но сердце,

Остудят его... Охотник –

По следу идёт, гадая,

Какого настигнет зверя...

А след – в небеса уводит,

Теряется в яркой сини,

Отчётливый след, манящий...

И солнце – огромным зверем –

Всё дальше уходит в небо,

Глядит ему вслед охотник...

О стрелах забыл и луке,

Смеётся, глотая слёзы,

Горячие слёзы счастья...

Бродяга

В мертвецкой холодно ему,

Синеет тощий зад…

Увы, не нужен никому

Обычный препарат.

И не расплачется жена,

И теща не взгрустнёт…

Исполнен желчи и вина

Раздувшийся живот…

А ноги стёртые – в пыли

Бесчисленных дорог…

Его любовью обошли,

Но милосердный Бог

Босую душу отпустил…

Бродить среди светил.

Богомаз

Старается, старается

Несчастный богомаз,

А лик не получается…

Аж хлынуло из глаз.

Заветною пол-литрою

Залился наперёд…

С подобною палитрою

Работа не идёт?

Потоком омывается

Его горючих слёз,

Как будто… улыбается

Написанный Христос.

О, с каждою слезой –

Всё более живой!

Рыбак

Осень – всё ближе: солнце

Тонет в холодном море,

Рыбиной тонет красной...

Смотрит рыбак, мечтает –

Выловить солнце сетью,

В небо вернуть беднягу...

Правда, намокло солнце,

Тусклым, осенним стало

Солнце в холодном море...

Солнце рыбак согреет

Жарким своим дыханьем,

Ветошью вытрет солнце...

Жалко, в сети рыбацкой

Дыры – не меньше солнца,

Выскочит солнце в дыры...

Их залатай сначала,

После – лови, и значит,

Вряд ли её задержишь –

Осень придёт. Всё ближе

Осень, и солнце в море –

Рыбиной тонет...

Анна Ложкина,
Керчь 

* * *

Нечто утром встаёт

и идёт заварить себе кофе.

Нечто, сделав глоток,

сразу кружку поставит на место.

Не мечтатель теперь.

Вместо завтрака –

трусость и морфий.

Нечто губит себя и читает

вчерашние вести.

И не то чтоб не выспалось.

Жалко, что всё же проснулось.

И не то чтобы чёрный, но белый,

что вылинял в серый.

Понедельник стучится в висок

задержавшейся пулей.

На зубах всё скрипят

отвердевшие косточки веры.

Нечто, утрамбовав свои мощи

в потёртую куртку,

С верхней полки в кладовой

достанет теплее ботинки.

Это утро похоже на каждое

буднее утро,

Как монетки в бездонном желудке

у свинки-копилки.

Снова утренний ад. Транспорт –

будто бы камера пыток. 

Палача себе тут подыскать

не составит труда вам.

Поэтичность разбита о скалы

безбожного быта.

Шею шарф обвивает

колючим беззубым удавом.

Нечто вновь проспало,

но спешить это вовсе не повод.

Нечто вновь попыталось собрать

поэтичность-осколки.

Куртку снимет, наденет, без разницы.

Всё равно холод.

Сослуживец – Иуда и бес,

на тебя смотрит волком.

Время брызжет и плещется...

Вытекло смутное время. 

День истрёпанный кончился.

Без происшествий, и славно.

«Ну, работа – не волк», –

всё твердя про себя теорему,

Нечто едет домой

и не строит далёкие планы.

Нечто думать устало,

прискорбно и так безобразно.

И без образа быть научилось

подвижным и тёплым.

Отстраняться привыкло от светлой,

искусной заразы.

И привыкло гулять по осколкам,

не мучая стопы.

В голове ничего, потускневший

отключен экранчик.

Затерялись куда-то таблицы,

рисунки и строфы. 

Поздно ночью, однако,

внутри что-то воет и плачет...

Нечто утром встаёт

и идёт заварить себе кофе.

* * * 

И вот мы догораем,

сожжённые пламенем дрёмы.

Днём считаем планеты, а ночью –

всё в книги да в пропасть. 

И не в силах на шаг отойти,

словно пленники дома

Без дверей, стен и крыши.

И давит решительно робость.

Столь прекрасными кажутся

шрамы оков, и иконы 

Осуждающе смотрят из пыльных

шкафов и подвалов.

И костьми гулко перебирают

деревья, чьи кроны,

Как последние флаги свободы –

убоги и рваны.

И мы догораем.

Пестрят огоньки небоскребов.

Они ярче, чем звезды. Как странно,

как пЧшло... Как данность. 

С пересадками ехать

до счастья далёко. До гроба,

Как ни грустно, но ближе.

Свербит вековая усталость.

Пробегут облака.

Позовут за собой, и едва ли

Мы помчимся за ними,

рыдая и ноги калеча.

Остановимся передохнуть,

а лазурные дали 

Нам закрыты уже

беспристрастным решением вече.

Вдруг реальность покажется

вычурной и кособокой.

Ниц падут перед выдумкой

знания и теоремы.

Величавая пустошь

испортит пейзажей убогость.

И руины покроют снега

терпким сахарным кремом.

Догорим! И воздастся.

И будет беззубое племя, 

Взяв в кулак неизбежность,

бежать сквозь века к переправе.

А на той стороне – и свобода,

и радость и бремя

Рассыпается, словно забвение

ветхости в правой. 

Догорим! На бегу восклицая

о глупом бессилье,

По пути спотыкаясь о души всех тех,

кто остался.

Небо снова покажется нам

беззаботным и синим.

Зашипит под светилом убогий,

безвольный и талый.

Мириады огней позади,

за спиной, уже в прошлом.

Горизонт режет профиль

зелёных и глупых мечтаний.

Нас действительность всё же настигнет. И череп раскрошит.

Догорели. И пепел наш

правилом юности станет.

* * *

В эту минуту, наверное, где-то там,

В пределах пустого,

изжившего себя города

Ты устало глядишь

на обрывки вселенной, вспоротой

Пустотою зрачков, преследующих

по пятам

Мириады осколков,

летящих на шляпы прохожих.

Они грубо ворчат, и, чтобы

доплыть до берега,

Ловят такси. Тут ни Магелланов,

ни Берингов.

Тут-то главное, чтобы до первого порта дожил.

Здесь так душно, темно,

и так мерзко, порою, дышится.

Облака в поднебесье сменились

клубами пыли.

Чердачок полон сора,

местами протекшая крышица

Здесь у всех набекрень.

И каждый трудится, пыжится,

Чтоб себя самого

поскорее завести в могилу.

Но надеюсь, мой друг,

не попал ты опять впросак.

Что ты выбрался за пределы

уличной паники.

Что отныне лишь морем и августом

пахнут спальники

Самых счастливых людей.

А в моих голосах

(их так много внутри! Не пойму,

какой из них мой?)

Какофония пятиэтажек угрюмых

закована.

Моей личной темницей

моя мне приходится комната.

Обо мне не горюй,

когда слышишь беззвучный вой.

Александр Ведерников,
Керчь 

* * *

Каждый год в цветастый май. 

Поминайте пацанов. 

Навсегда «уехавших» в тот край 

Где живых не растёт цветов. 

На погосте снова шум и гам 

Чебуреки, пиво, тут и там 

Пьяный секс

по выцветшим кустам 

Попрошайки, бродят по пятам. 

Каждый год спускаются с небес 

Словно космоса незримые дары, 

В ожидании живых невест 

По погосту грустно бродят пацаны 

А повсюду песни и гульба 

Танцы, водки ниагарский водопад 

Карты, домино, бомжи, братва 

Драки, смех, и шутки невпопад. 

Я с пакетом чёрным пробегусь 

По могилам, словно грибничок 

Соберу конфет, яиц, напьюсь 

Водки из стаканчиков. А чё? 

Я один лишь вижу пацанов 

Мёртвым бесполезны все конфеты 

Не представить вам в любом

из страшных снов 

Впечатлений в голове поэта. 

День минёт, опустится закат 

На вечерний и хмельной погост 

Все разъедутся, а пацаны взлетят 

К грешным небесам, повесив нос. 

Отчего так по жалобно летят 

Грустным клином души пацанов? 

Нефть упала?

Доллары горят? 

Нет, друзья!

Всему виной любовь. 

Ни к кому из них

в сей светлый день 

На могилу не пришла она, 

Для которой мир свернулся в тень, 

Что была в слезах-похоронах. 

С кем она живёт? Кого растит? 

Вспоминает всё же иногда? 

Молчаливых дум силён гранит 

Гнёт в дугу он душу пацана. 

* * *

По венам пульсирует воздух.

Малиновый воздух заводов,

Он мягкий, как белое море,

И тихий, как старый пескарь.

Сменив неудобную позу,

Ты смотришь в прозрачную воду.

В ней нет ни легенд, ни теорий.

В воде только зёрна песка.

Из крана течёт свежий ветер,

Колючий, как красная рыба,

Залётный, как стая синичек,

Голодный по нашим телам.

И ветра стотонные плети

Наполнены запахом липы,

Он голоден, но безразличен

К довольным и пряничным нам.

Огонь марширует по койкам,

По розовым разным предметам,

Приятный как высохший вереск,

Обидный как детский укус.

Он весь лишь постольку-поскольку,

Он выстрадан, но незаметен.

Идёт не скуля, не ощерясь,

А пробуя вечность на грусть.

Земля заползает в трахею,

Земля никого не боится,

Она как последняя птица,

Как всеми забытый куплет.

И только висящим на рее,

Земля никогда не приснится,

И их безмятежные лица

Омоет безвольный рассвет. 

Аурика Ищук,
Симферополь

* * *

Глубокоуважаемый верноподданный!

Пишет вам ваша королева.

Ваше имущество было продано, 

После того как вы решили

свернуть налево. 

Ваши друзья были расстреляны

В назидательных целях,

Ваша семья совершенно растеряна,

А владения – опустели...

Ваши враги обрадовались

и отпраздновали,

Пили и ели неделю, 

В вашу честь очень много хорошего

было сказано,

Жаль, что вы приехать не захотели.

Дела у нас в королевстве

возвращаются в прежнее русло:

Интриги, доносы, проповеди и указы.

А мне без вас совершенно не грустно,

Я занята организацией вашей казни...

* * *

Через маску себялюбия,

Через трещины в тщеславии,

Проступало дружелюбие

И глядело православие.

Сквозь кромешное молчание,

Сквозь пустынное бессловие,

Было видно окончание –

Музыкально-оркестровое...

Пошлость накрывая шалостью

И мурлыкая от рвотности,

Я молчала за пожалуйста,

Умирая в женской кротости...

Мы лежали в тёмном омуте,

Мы лежали в светлой комнате,

Мы зарылись в тихой скромности,

В белой одеяльной комкости...

Мы парили в невесомости,

Мы упали из туманности,

Стали нежными до ломкости

И уставшими от ценностей...

От избытка откровенности

Начинается зловоние,

От расслабленной готовности

Появляются омонимы.

Многосмыслие карается,

Малокровие бесчестится.

Ложь по-детски улыбается

И прощается на лестнице...

* * *

Я тебя вчера ждала,

Как всегда жду.

За окном метель мела

И ветер дул.

Как всегда, ты не пришёл –

Ты меня сдал.

С кем-то где-то был ещё,

А может, спал.

«Если любит, то найдёт, –

Говорил дед, –

Если хочет, то поймёт,

Где тень, где свет.

Если он не стал искать,

Так тому быть,

Надо равно отвечать,

Бьют – в ответ бить».

За окном земля бела –

Не найти след.

Я тебя вчера ждала,

А сейчас – нет.

* * *

Солнышко погасло, 

Ангел пал на землю,

Я теперь опасна –

Я теперь бесцельна... 

Новый ангел в небе, 

Солнышко другое...

Зря меня ты встретил, 

Раз не быть с тобою...

Звёзды тухнут ночью, 

В бога я не верю...

Я поставлю точку 

И закрою двери.

Утром будет ярко,

Свет пройдёт сквозь ставни,

Ты – моя помарка,

Я тебя исправлю...

* * *

Может быть, я теряю хватку,

Может быть, я лишилась веры,

То, что раньше казалось сладким,

Стало затхлым теперь и прелым.

Жизнь кипит за стеклом окошка,

Как трамвай по проспекту мчится,

Бьётся в щель беспокойно мошка,

И стираются днями лица.

Слёзы капают белым пеплом,

Умер дух, опустело тело...

Я теперь навсегда ослепла,

Я теперь до конца сгорела.