Ливадия

За высокими окнами царского дворца осенний ветер нервно трепал вечнозелёные деревья и кусты. Шёл противный дождь, и снаружи нельзя было гулять.

Александр Шаламов,
Ялта

За высокими окнами царского дворца осенний ветер нервно трепал вечнозелёные деревья и кусты. Шёл противный дождь, и снаружи нельзя было гулять.

Между порывами ветра слышался грозный гул морского прибоя. Полдень был похож на вечер.

Зажжённые люстры источали мягкий желтоватый свет. На гладком, тускло блестевшем паркете в одном из множества залов лежала растянутая длинная полоска красной ситцевой ткани, на которой мой отец белой краской старательно выводил кистью не совсем понятные мне по смыслу слова: «Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!».

Набегавшись по дворцу, я прильнул к окну.

– И царевич тут был, – сказал я. – А теперь мы.

– Какой царевич? – не понял отец.

– Царский сын. Ты ведь рассказывал, – ответил я.

– Да-да, – вспомнил отец, на мгновение оторвавшись от писанины. И, приподняв голову, добавил: – Потом их всех расстреляли.

Я вздрогнул.

– И принца? – ужаснулся я.

– Всю семью, – ответил отец спо-койно.

– А кто их убил? Плохие дяди?

– Ну почему же плохие? Революцию, сынок, делали лучшие люди!

– А царевич был плохой?

– Он был таким же, как ты, как все мальчики.

– Тогда зачем его убили? Почему взрослые не захотели, чтоб он жил?

– Сынок, не отвлекай меня! А то букву пропущу, – попросил отец.

Я вдруг увидел в окне большие круг-лые глаза, печальное лицо сверстника и отшатнулся. Но это было просто моё отражение. Начал водить пальцем по прохладному потному стеклу, и оно тоскливо заныло.

– Прекрати! Не трогай стекло, – сказал строго отец. – Ещё треснет – не расплатимся.

– Зачем люди живут и умирают? – произнёс я с горьким чувством отчаяния. – Зачем человек родится, если его могут убить?!

– Человек живёт, чтобы оставить после себя полезный след, – ответил бодро отец.

– Как ты? – спросил я.

– Может быть, и как я. Вырастешь – поймёшь.

– А я знаю, почему убили царя, – начал догадываться я. – Он был очень злой. И он верил в Бога. А ведь Бога нет. Правда, папа?

– Правда.

– Папа, а ты мог бы убить царя? Ты же стрелял на войне во фрицев. Помнишь, ты рассказывал?

– Царя? – отец чуть задумался и ответил: – Если бы приказали, то да.

– И царевича? – вдруг спросил я.

– Царе-е-вича... – повторил медленно отец. – Царевича, пожалуй, нет, не смог бы. Всё-таки ребёнок.

– Если бы и приказали?

– Ну пристал! Я же просил… Иди, сынок, погуляй.

Ветер гудел и гудел неровно. Слышно было, как скрипели деревья, как шумно, нескончаемо лилась по водосточным трубам вода, как дрожали, дребезжа, где-то оконные стёкла, и иногда резко хлопала дверь.

Я грустно бродил по безлюдным прохладным залам Ливадийского дворца и думал, что царский сын ходил по тому же паркету, по которому хожу и я, видел те же прекрасные потолки, двери, панели, поднимался по тем же великолепным лестницам, касался руками тех же перил… И конечно же, наблюдал из окна те же горы и море.

Его расстреляли. «Ну почему? – недоумевал я с болью, с глубоким состраданием. – Зачем?!»

И мне казалось, что Цесаревич – это я… ′