Очарованный дилетант, противостоящий хаосу
Поэтические воззрения дальневосточника на природу
Василий Авченко «Кристалл в прозрачной оправе. Лирические лекции о воде и камнях»
Дальневосточный мумий-тролль славянской наружности, причисляющий себя к «восточным русским», рассматривает море, рыб, камни. Пытается не только показать и высветить их с новой грани в стиле «а вы ноктюрн сыграть могли бы», но и заговорить с ними, попытаться расшифровать их язык или, хотя бы наметить путь к распутыванию кода.
Автор книги «Правый руль» и совместки с Ильей Лагутенко «Владивосток 3000» Василий Авченко составил особые записки любителя, которые вошли в финал премии «Национальный бестселлер». Записки любящего, включенного человека, который умеет видеть и радоваться увиденному. О себе он говорит: «я - всего лишь человек, живущий у моря». В этом есть большая доля кокетства, но для мумий-тролля, берущегося за увлекательный рассказ, это вполне простительно. Это всего лишь море – в тридевятом царстве, но в нашем государстве. Для многих это «все лишь» - терра инкогнито, о которой есть свои представления, стереотипы, но минимум знания и ощущения сопричастности. Авченко же не теряет этого чувства «причастности к чуду» и этим своим умением, этой радостью пытается поделиться методом «восторженного дилетантизма». Он пишет о своей повседневности, но именно так, что все это обретает достоинства чуда подобно игре на флейте водосточных труб.
Дальневосточный мумий-тролль, как древний сказитель, заводит свою песню, и она очаровывает. Он, как Ихтиандр, в его «жилах течет море». Его коронная, отлично характеризующая, стиль восторженного дилетанта фраза: «не знаю – но очевидно». С позиций этой очевидности автор и выступает, ведь знание не только умножает скорби, но и штампует стереотипы, чудо форматирует в привычку.
Новая книга Авченко равносильна переносу столицы страны. Он пишет, что наша «картина мира безнадёжно искажена евроцентризмом». Если не подправить, то, по крайней мере, сказать, что есть и другие варианты пути, необходимо. Есть жизнь и за пределами европоцентризма. Диковинная и чудесная. Автор пытается рассказать о формировании «приморского субэтноса советско-русского народа - со своими словечками и привычками», не забывая и про свое «сказочное» детство. Авченко настаивает, что у «восточных русских» особая ментальность.
Через попытку причастия к этой другой России, Василий Авченко как будто говорит, что у нас есть два пути: либо нам из сухопутной и речной цивилизации все более становиться морской, что дает импульс к преодолению замкнутости, ограниченности, ведь моря связаны между собой и в них отражается небо. Либо мы будем «наблюдать начало конца европейской цивилизации Приморья». Потерю, исход, бегство.
Если начало философии в удивлении, то и Авченко, раскрывая мир Приморья, выстраивая его философию, старается удивить: «Я не очень удивлюсь, если завтра увижу в море русалку. По-моему, даже учёные не знают всего, что водится в наших морях. Обитатели наших - таких домашних, казалось бы, глубин напоминают инопланетян, «чужих». Иногда вообще кажется, что всех этих рыб мы выдумываем сами. Больное воображение человека создаёт новые миры, и что привидится ему в горячечном кошмаре – то и зарождается в море».
В Приморье надо быть готовым ко всему и не уставать удивляться. Ну, а «плотва», «ботва», «Москва» - что-то затхло-болотное, белёсое, унылое»… Столицу точно следует переносить. Туда, где лотос, преодолевая грязное болото, вырастает чистым. В настоящую центральную Россию, а не по меркам той, которая «от Волги до Енисея», как в одной известной песне. Может это и есть средство борьбы с «древнерусской тоской», о которой поет БГ?..
Вообще, в географической картине мира Авченко Запад воспринимается не самым лучшим образом. Запад – это не только Москва, в которой слышится нечто «затхло-болотное», но и Европа, подобная мертвой ракушке: «Мёртвую ракушку, куда заползает рак-отшельник, не имеющий собственной раковинки, напоминает мне современная Европа». Другое дело неизведанный Восток, здесь солнце встает.
Принадлежность к Западу портит: «Предубеждение у меня присутствует только по отношению к ненашей рыбе – то есть западной, странной, чужой». Рыбе, испорченной европоцентризмом.
Русская культура чрезвычайно восприимчива и открыта. Там, где Москва она больше тянется к Западу, здесь, в Приморье - к азиатским культурам, насыщается ими.
Дальневосточный аэд использует метод аналогий, в основе его философии принцип, что «всё на Земле подобно всему». Так схожи «скелеты морских ежей и форма нашей планеты, что позволяет делать далеко идущие выводы о том, что каждый никчёмный морской ёж – микропланета, отдельный космос, ведь все кристаллы Вселенной подобны друг другу, как внутренности народной японской куклы «матрёшка»». Отсюда и обилие метафор, ведь «все в мире повторяет несколько общих форм».
Микропланеты можно поедать, разрушать, они могут причинять боль, втыкаясь в кожу: «Морских ежей у нас едят зеленовато-бурых, тех, что с щёткой коротких иголочек. Их раскалывают камнем, достают оранжевую внутренность, именуемую икрой, и поедают её в сыром виде, заворачивая в туман. Говорят, раньше её возили в Москву – для омоложения стареющих членов Политбюро. Ежей чёрных, с длинными иголками, не едят. На них лучше не наступать – иголки имеют свойство обламываться и застревать под кожей, откуда их непросто выковырять».
Глубоководные рыбы подобны, по Авченко, алмазам, так как зарождаются в глубинах. Да и мудрость, подобная вечности камня, проявляется в молчании рыбы: «Разговоры придумали суетные теплокровные люди, чтобы не скучно было проводить мнимую вечность».
Мудрость рыбы и в том, что она тянется к Северу, поэтому «когда люди станут умнее, они потянутся на север». А здесь – северная страна Россия, где «холоднее всех». Мы «зажатые во льдах челюскинцы», морозы «часть нас самих». И эмиграция из России – «климатическая». Недовольство ей, тоска – все оттуда – из-за морозов.
Принцип подобия должен проиллюстрировать не только слитность и нераздельность мира, где все взаимосвязано и все перетекает друг в друга, но и ограниченность человеческого познания, в силу чего приходится использовать «примитивный способ сравнения», аналогий.
Подобие себе нашел и автор, утверждая, что его настоящая профессия – трепанг: «Как он фильтрует воду, так я пропускаю через себя информацию». Его профессия трепанг, а сам принадлежит к группе кварца.
От текущей субстанции Авченко переходит к твердой – к камню, который есть «понятие краеугольное не только в домостроении, но во всём». Без него немыслима человеческая цивилизация. Хотя понятия текучести и твердости также условны.
Вообще Авченко за слом привычки, за способность к особому зрению и чувству. Так он показывает условность привычного деления одушевленное-неодушевленное. Если ты способен видеть иначе, то начинаешь усматривать поэзию, чудесную и загадочную жизнь во всем.
В произведениях дальневосточного писателя много праворульных железяк, камней, воды, мало людей. Он будто выступает современным Паскалем, для которого человек – «мыслящий тростник». Авченко считает, что человек по сравнению с камнем – «мыслящая плесень» на земле. Вообще сравнение с камнем идет не на пользу человеку, оно сразу нивелирует все его претензии: «С точки зрения камней люди – даже не бабочки-однодневки, а мыльные пузыри, случайные узоры калейдоскопной мозаики, появившиеся на ничтожное геологическое мгновение». Или вот еще один антигимн человеку: «Посмотришь на камень и понимаешь, как убог человек», «человека почти нет». В этом принижении «царя природы», в умалении значения, он как бы встраивается в общее единство всего сущего и этот «мыслящий тростник» обретает смысл на фоне вечности камня.
Возможно, человек – микроскопический атом, включенный в грандиозную цепочку рождения камня. Человек становится со-творцом большой геологической истории. Он между водой и камнем: недовода и недокамень. Человек потребовался, чтобы осознать красоту камня и воды.
Через эту включенность в геологическую историю человек должен понять настоящее значение такого сильно переоцененного понятия как «индивидуальность»: «что такое индивидуальность по сравнению с всеобщим единством, в которое ты навсегда включён?». Личность ущербна, «есть формы существования куда более высокие и захватывающие - быть всем, везде, всегда».
За слом привычки писатель выступает и по отношению к словам, которые мы воспринимаем совершенно автоматически, а значит, поверхностно, отстраненно: «Мы привыкли к звучанию слов и не вслушиваемся в него, не вычленяем смысловые корни». Поэтому автор и говорит о себе: «пытаюсь играть словами» - это как игра с камнями, собирание камней.
Но он не только игрок, но и предстает медвежатником – вскрывателем сейфов со своей особой отмычкой, ведь «язык – сейф, от которого потеряны ключи и в котором лежит то, о чём сами носители языка давно позабыли». Еще «язык – альтернативный мировой океан». Все подобно всему. Не забыли? Поэтому - отмычку, акваланг и вперед на глубину.
Игра словами – не бессмыслица, а особый сакральный ритуал, мистический космогонический акт, ведь «литература – тоже алхимия, сообщающая обычным словам и фактам новое качество, превращающая угли в алмазы». Собственно, об этом же в свое время сказал Владимир Маяковский в стихотворении «Разговор с фининспектором о поэзии»: «Поэзия — та же добыча радия./В грамм добыча, в годы труды./Изводишь единого слова ради/Тысячи тонн словесной руды».
Этот взгляд по-другому, иным масштабом помогают оттачивать камни: «Камни заставляют смотреть на жизнь по-другому, не тем взглядом, что смотрим обычно мы - существа, живущие всего 70-80 лет. У камней иной масштаб». Отсюда и авторская «очарованность камнем».
Особая способность видения поэзии преодолевает и устойчивое деление живой и неживой природы, реального и сказочного: «Сказки Пушкина о рыбке и Бажова о камнях для меня - самый настоящий реализм». Поэтому появляется другой принцип: возможно все, включая русалок в океанских глубинах, ничто чудесное не может не стать реальностью. Все находится в особом единстве, круговороте, который устраняет любые границы.
Все это и есть настоящая поэзия. Не знаю, почему Василий Авченко не записал свою книгу столбцом.
«Думая об этом и ощущая близость предела своих мыслительных возможностей, я пытаюсь поймать даже не мысль, а ускользающее ощущение рвущейся ниточки смысла, но через мгновение, как растворяющийся в утреннем воздухе сон, исчезает даже эта невесомая тень понимания, и я бессильно останавливаюсь у границы, за которой – непознаваемое» - на самом деле, разве это не поэзия, разве не схоже с озарениями философов-мистиков, уловивших иным зрением совершенно неочевидные взаимосвязи вещей, и через которые весь мир выстраивается в единую стройную симфонию?..
Важно, что разговор у Авченко подводится к крайне значимому утверждению: «в любой живой сущности, включая камни, заложены силы противостояния хаотизирующему началу - для движения вверх, к более высокоорганизованному состоянию, к совершенству. Что с того, что эти силы исчерпаемы, - главное, что они есть. Разрушать легче, чем создавать; любой сложный механизм или организм может быть разрушен самым примитивным орудием, но тем замечательнее силы, заставляющие эти организмы вновь и вновь возникать, развиваться, усложняться, тянуться вверх». В русской культуре и литературе изначально были заложены эти структурообразующие силы. Они составляют основу кристаллической решетки отечественного культурного драгоценного камня.
О противостоянии хаотизирующему началу нельзя забывать, тем более есть близкие примеры, когда торжествует хаос и все рассыпается в прах. Так Авченко пишет о советской цивилизации, которая «создавала нового человека, шла в космос, строила вавилонские башни. Но все процессы, протекающие во времени, конечны, и эта цивилизация, успев родить и меня, ушла, оставив руины, масштабом и загадочностью напоминающие идолов острова Пасхи и египетские пирамиды». В связи и этим вспоминается стихотворение Эдуарда Лимонова: «СССР – наш Древний Рим». Главное, чтобы дистанция между этой цивилизацией и ее потомками была не слишком фундаментальна, чтобы они не выродились в ее пародию.
Не стоит думать, что воспевая дальневосточное, восточную русскую ментальность, Авченко выступает в роли литературного сепаратиста. Он именно, что за преодоление односторонности, одного привычного взгляда, за объемное зрение, за широту: «Стране хорошо иметь большую территорию и акваторию. Такую, чтобы на одном конце водились рыбы северные и серые, на другом – южные и яркие; на западе – окуни и плотва, на востоке – скрипали и змееголовы. Ошельмованная обывателями идея империи уже рыбами оправдывается чисто эстетически, и этого достаточно».
Авченко за большую страну, которая самодостаточна, как кристалл, в которой «есть всё или почти всё», здесь целые миры. Отсюда и вопрос: «Понимали ли это первопроходцы, которые ещё в XVII веке дошли до Камчатки и Чукотки, что выглядело безумием при той численности населения и тех коммуникациях (куда там Колумбу)? Или чувствовали что-то интуитивно?». Первопроходцы, которые вразрез всяческому здравому смыслу выстраивали эту русскую вселенную.
Книга Авченко это в тоже время и реабилитация идеи этой естественной империи от предрассудков обывательского восприятия. «У империи есть всё – и своя Африка, и своя Арктика» - каково звучит! Империя обладает полнотой, законченностью, единством, она противостоит хаосу. Ощущение самодостаточности империи может удержать центробежные тенденции, сепаратизм. Она, как камень, который только крепчает от тех же революций и войн.
Страна по Авченко подобна сердцу, которое то сжимается, то расширяется, сейчас мы застряли в полосе сжатия и эту тенденцию необходимо переломить: «Очертания России колыхались, уточнялись, она то сжималась, то расширялась, как сердце. Последний раз расширялась в 1945-м, сейчас проходит через сжатие. В 1991 году мы потеряли много земли и ещё больше того, что под землёй. Но нам по-прежнему есть что терять». Пока есть, мы еще не превратились в мертвую ракушку.
Писатель показывает, что принцип единства всего противоречит понятию частной собственности, через которое разрушается цельность мира: «Ничего никому не может принадлежать вообще, что за категория такая – «принадлежность», если всё и все связаны в одно целое, пусть мы и пытаемся забыть, перестать ощущать эту цельность, разбивая окружающий мир на множество отдельных и якобы не связанных друг с другом частей и выстраивая между этими частями неестественные отношения». Понятие «принадлежности» дробит полноту большой страны, оно перечеркивает ее самодостаточность в которой «есть все».
Об этой большой стране, как более высокой форме существования, ее кристаллической решетке и рассказывает дальневосточный мумий-тролль, который хочет быть всем, везде, и всегда. Пора прекратить процесс сжатия в нору своей индивидуальности. Что она по сравнению с камнем?.. Пора настроить умное зрение и начинать видеть слитность и нераздельность всего в этом мире.
Снимок в открытие статьи: Василий Авченко/ Фото: Фото: Вадим Жернов/ ТАСС