«Папуша: цыганская поэтесса, которой запретили писать стихи, чтобы она не сошла с ума»

Бывает, что от поэта остаётся несколько стихов, а он всё равно становится легендой. Так произошло с Папушей, кочевой цыганкой из Польши, пережившей нацистский геноцид.

Почти на всех фотографиях, на единственном видео — документальном фильме о самой себе — Папуша выглядит весёлой и беспечной. Трудно поверить, глядя на её лицо, что она пережила чуть не все беды, которые может пережить девочка и женщина в архаичном патриархальном сообществе — а ещё войну, геноцид своего народа, изгнание. Она любила улыбаться и никому не удалось отнять у неё право это делать.

Зачем цыганке буквы?

По метрике её имя было «Бронислава Вайс». Конечно же, никто и никогда не звал её этим именем, кроме полицейских, проверявших документы. В цыганском мире у неё было другое имя — «Папуша», то есть «Куколка». Смешливая, обаятельная девочка вызывала такое восклицание: «Ай, что за куколка!» А родилась она в удивительно мирные годы — в 1908, на окраине Российской империи, в Царстве польском, под Люблином. Там стоял её табор.

Польские цыгане в родстве с русскими, и те и другие некогда пришли со стороны немецких земель. Потому и фамилия такая — Вайс. Фамилия, правда, отчима, а не отца.

У кочевых цыган Польши не было обычая учить детей грамоте. Вести передавались изустно; с документами разбирался какой-нибудь уникальный грамотей, порой один на несколько таборов. Папушу тоже не учили. Она была обычной цыганской девочкой. Носила воду, собирала хворост, подметала на стоянке, чинила одежду, ходила в город гадать. А ещё она всё время бормотала, и взгляд её уходил куда-то в такие дали, куда не заглянешь. У Папуши была тайна: она сочиняла стихи. Не песни, чтобы душу излить — просто стихи. Всё время. А они исчезали, ускользали сквозь пальцы: человеческая память неверна. И тогда Папуша захотела научиться читать и писать.

Сначала она подкарауливала школьниц и школьников, обещая погадать, если они научат её буквам. Буквы дети ей показывали, но из букв никак не собирались слова. Тогда Папуша нашла грамотную женщину, еврейку, которая согласилась научить Папушу складывать буквы вместе. Женщина не знала, что курицы, которыми заплатила ей Папуша, девочка украла. Когда о курицах и уроках узнали дома, Папушу сильно побили: в дом таскай, в дом! В шатре шаром покати, а она — куриц отдала за блажь.

Долго потом её били всякий раз, застав с книжкой. Блажь выбивали. И всё же Папуша научилась читать, а потом — и вычерчивать буквы.

Она читала вывески, афиши, старые газеты. Она выпрашивала старые, расползающиеся книжонки и убегала с ними подальше от родительских глаз. Она подбирала клочки бумаги и огрызки карандашей и писала стихи. Этими клочками потом отчим раскуривал трубку, а братья и сёстры — разжигали костёр. Когда ты не взрослая, у тебя не могло быть ничего понастоящему своего; но, может быть, когда Папуша станет взрослой…

Для этого надо было выйти замуж. Но на странную девочку не много парней заглядывалось, хотя она была и плясунья, и певунья, а когда заглядывались родители их уму учили: не бери блаженную, возьми нормальную. Такую, которая по кустам с книжкой не сидит. Наконец, Папушу посватал родственник отчима. Он был много старше и потому умнее: в конце концов, если Папуша может писать стихи, это значит, что она может сразу две полезные вещи.

Во-первых, сочинять песни — а это музыканту кстати. Вовторых, разбираться с документами — а это кстати цыгану. Не придётся идти с подарками на поклон к чужому грамотею. Нет, это в шатёр Вайсов будут ходить с подарками.

Что такое беда и что такое горе

У мужа Папуши был редкий инструмент — огромная арфа, которую он берёг как зеницу ока. На такой арфе не поиграешь плясовые, зато её журчание удивляет, завораживает непривыкших к такому инструменту поселян, а господа хорошо платят за какую-нибудь старую, уже сто лет свои отметившую мелодию из тех, что знали запись на нотной бумаге — в отличие от простых цыганских песен. Задумчивые строки Папуши очень подходили к этой арфе.

И подарки в шатёр несли — чем дальше, тем больше надо было документов прочитать и тем больше бумаг написать. Жили Вайсы и сладко, и гладко, одна беда — старый муж, как и предупреждала народная мудрость, был ревнив. Чем больше Папуша расцветала, тем больше он старел, и это его бесило. У них не было детей, и кто знает, не в муже ли был изъян? Он предпочитал думать, что в молодой жене. Когда ворчал, когда кричал, когда с кулаками кидался. Но то была беда обычная, а потом пришло горе, огромное горе.

Папуша помнила, что уже один раз была война — она застала её ещё девочкой. Но там была другая война. Там цыганам велели проходить мимо скорее или платили за песни и танцы. На этой войне за цыганами охотились.

Папуша рассказывала потом, много позже, и стихами, и просто так, как уходил табор в лес и потом в болото, а по следу лаяли злые немецкие псы. В Польше и Беларуси немало цыган так спаслись — в болоте. Стояли часами в стылой воде. Выползали потом не все, и те, кто выползал, не все выживали. Дети, старики теряли силы, тонули или сгорали потом от воспаления лёгких. Но те, кто не ушёл в болота, не выживали вовсе никак. Их рвали собаками и расстреливали. А когда экономили пули, ставили на обрыв, связанными одной верёвкой на троих-четверых. Одного застрелит — потянет на дно речное своей тяжестью остальных.

После этой войны Польша стала социалистической, и власти пошли пересчитывать выживших. У каждого табора должен был быть свой представитель — тот, кто будет с бумагами разбираться и за всё отчитываться. В таборе Папуши некому было быть таким представителем, кроме неё. И её записали вожачкой. Мужа это снова бесило: возомнит себя баба, мол, особенной, место своё забудет.

Чужой человек

Табор стал снова жить, как живётся, только к табору прибился однажды чужой человек. Чужой человек поил водкой и вёл разговоры. Он ходил с цыганами так же просто, как свой. А ещё он подолгу разговаривал с Папушей. Он удивлялся на неё. Уйдя из табора, оставил адрес. На этот адрес он просил Папушу прислать стихи. Чужого человека звали Ежи Фицовский.

Стихи она прислала, а он взял и опубликовал их, не зная, какой беды понаделает.

Стихи Папуши о домашнем очаге — о костре у шатра, конечно, но какой поляк прочитает их именно так? — поместили возле статьи о том, что цыган переводят на оседлый образ жизни, и что будет теперь такой закон — жить в домах и с места не сходить. Ещё стихи Папуши просто опубликовали, и к тому же с предисловием, что она чужаку писала письма. Когда цыгане, которых под угрозой тюрьмы заставили вселиться в наспех сделанные бараки, искали, на ком найти злость, они быстро нашли.

Папуша — шлюха, она пишет мужчинам. Папуша — предательница, она рассказывает цыганские секреты. Папуша написала полякам о домашнем очаге, и теперь поляки приняли свой закон. Из-за неё, из-за неё! Зачем писала? И никто не вспомнил, что сам выбалтывал все секреты этому чужаку, безо всяких писем. Что уж говорить о других обвинениях, совершенно нелепых. Папуше было не оправдаться — тем более, что громче всех кричал её муж. Её приговорили к высшей мере — изгнали.

Разве что косы не стали резать, и то, быть может, потому, что сильно торопились отомстить ей за все свои новые беды.

Фицовский помог Папуше устроиться в городе, но в ней после того что-то сломалось. Она не стала профессиональной поэтессой. Она не стала заводить новой семьи. Она жила… потихоньку. Как живётся. Узнавала, что всё те же её старые стихи снова напечатали книжкой. Подписывала эти книжки, когда люди просили. Вступила в Союз писателей, чтобы никогда больше не написать ни одной книги. Говорила, что доктор ей сказал: никогда она больше не сможет, потому что ей для этого надо слушать цыганские песни, а она от них сходит с ума, плачет…

С интересом читала о цыганах за границей всё, что находила — особенно о театре «Ромэн», который никуда не кочевал и в котором писали стихи — а за это потом ничего не было. Очень радовалась, когда появились и в Польше такие артисты и говорили с ней так, будто никто никогда её не изгонял.

Потом она умерла, и ей поставили памятник, и к этому памятнику приходят цыгане. Они говорят: «Вот была наша поэтка». Они говорят это полякам, чтобы те хорошо слышали, и кладут цветы, под датами: 1908 — 1987.

Полюбил меня лес, подарил мне цыганское слово. Ветер петь научил, а река помогала мне плакать. Я из диких цветов соткала себе дивное платье. Птицы, травы, деревья мне братья и сестры родные. На цыганских привалах плещет дым в журавлиное небо, просят Бога костры — уберечь милый лес от пожара. Жизнь как малый листок, нынче ль, завтра меня похоронят, а в чащобах лесных будут жить мои кроткие песни, повторят их ручьи, и шумливые ветви, и птицы. На звериных тропинках не умрет, не умолкнет мой голос.