Живые легенды: Семен Спектор — о Сталине, возвращении Крыма и войне на Украине

Мы продолжаем публиковать истории ветеранов Великой Отечественной войны, вошедшие в документальный проект фотографа из Екатеринбурга Маргариты Пятининой «Живые легенды».

Всего за год Рите и ее команде удалось встретиться с 90 ветеранами из Екатеринбурга. Несколько историй для «Живых легенд» записали журналисты Портала 66.ru.

Сегодня мы предлагаем вам прочитать историю, рассказанную почетным гражданином Екатеринбурга и Свердловской области, почетным начальником Областного госпиталя ветеранов войн Семеном Исааковичем Спектором.

Семен Исаакович Спектор родился 25 июля 1936 года в п. Крыжополь Винницкой области Украинской ССР. В пятилетнем возрасте вместе с семьей попал в зону немецкой оккупации и три ужасных года провел в гетто.

Даже малышей там заставляли работать, а за любую провинность били. Когда советские войска подходили к поселку, немцы решили уничтожить узников, но не успели. 16 марта 1944 г. поселок был освобожден.

— Вам было всего пять лет, как это было? 
 — Война началась, как вам известно, 22 июня 1941 года, немец к нам пришел 8 июля. Мы жили на Украине, в Винницкой области, в трех часах от Одессы. Ну и вот началось. Местный житель по фамилии Кравец был назначен старостой нашего поселка, когда пришли немцы. Он облюбовал наш дом в центре поселка, и нас оттуда выгнали. Его сын, который старше меня на четыре года, мне кричит все время: «Жид, юде», — а я не знаю, что это такое, но судя по тому тону, которым он со мной разговаривает, я понимаю, что это что-то отрицательное. И давай с ним драться, я был развитым мальчиком в этом плане.

Вот идет учительница и видит такое, не совсем приятное зрелище, она подходит — и встала между нами, чтобы драка прекратилась; подошел немец, ударил ее по лицу, она упала и, поднимаясь, смеялась ему в глаза. Вот какое мужество нужно иметь. Я видел, что может кончиться тем, что и ее отлупит, и убежал, так что след простыл.

Нас выгнали из дома, стали организовывать гетто, огородили улицы колючей проволокой и нас туда загнали. Через пару недель к нам пригнали еще из Румынии евреев. Пешком из Румынии! Я впервые увидел, как у некоторых были пятки стерты до костей. А тех, у кого полностью истерты, их по дороге отстреливали.

И вот таким образом началась наша невыносимая жизнь. Она была осложнена тем, что, когда была объявлена война и немец активно стал наступать, действительно в то время у него преимущество было, многие наши жители изменили Родине.

Примером этого могу привести такой факт: местный житель получил право наказать моего отца за то, что он, как сообщили немцам, поджег два здания, в которых были государственные документы. Когда началась война, действительно исполком делал все для того, чтобы ничего полезного немцам не досталось. В этих зданиях были государственные документы, и нежелательно было, чтобы они попали в руки к немцам. И поскольку отец был из числа рабочих, но был исключительно честным человеком с большим изъяном, как вы потом поймете, потому что по национальности еврей, ему доверили поджечь эти здания. А тот видел, что он поджигает, и немцам сообщил, они его за это поощрили.

Нас конные немцы окружили, отца загнали в центр кольца, и этот украинец бруском деревянным с шурупами стал избивать нашего отца. Это было что-то неимоверное, и когда (как нейрохирург сейчас я понимаю это) он впал в кому, нас немцы всех разогнали. Мы убежали, когда они разошлись, мы подошли к отцу, и мать, которая через три дня после начала войны стала вся белая, седая, старший брат 9-летний и я, мы его тащили, предполагаемый труп отца, к тетушке нашей, которая жила по дороге на кладбище, по брусчатке — представляете? Его трясло, но мы тащили его до дома, выхода не было. Он в сознание так и не пришел. Притащили туда, и к этой тетке пришел фельдшер, немец по национальности, пришел проститься с товарищем инспектором, и он к нему наклонился, стал руку брать, пульс смотреть и говорит: «Да он же у вас живой, только без сознания». И он приходил и довел отца до того, что тот пришел в сознание.

И в гетто мы уже попали вместе с живым отцом, но очень больным. Там начались последствия тяжелой черепно-мозговой травмы. Я помню, он у нас в гетто в бараке катался по полу от головной боли. И вот проходит больше двух месяцев — ночью к нам стучится человек. Встала мать, спрашивает, кто это, он назвал свою фамилию, из села Таловка. А там же не замыкались двери, она говорит: «Открывайте и заходите». А он ночью пришел почему? Во-первых, темно; во-вторых, на ночь (у нас же гетто) отключалось электричество, потому что под колючей проволокой шли провода, которые днем были включены, а на ночь отключались. И принес он большой глиняный глечик с медом и полную пазуху чеснока — я помню, у меня до сих пор перед глазами это.

Дал маме это всё и говорит: «Товарищ Спектор, благодаря этому вы должны выздороветь». И ему стало становиться лучше. Сейчас как врач я понимаю: чеснок — это очень сильное средство против воспаления, а у него там как раз формировался воспалительный процесс. Мед — это тоже полезное вещество. Я считаю, что ему это помогло. Когда узнали в жандармерии, что он с такими тяжелыми последствиями, его не вызывали на работу (нас же еще гоняли на работу), и он получил возможность выздоравливать.

Я вам скажу, я был пятилетний, нас гоняли — мы пересыпали меховые безрукавки на складе нафталином, чтобы моль не заводилась. Часа два-три поработаешь — и голова болит до тошноты, так мучились — ужас. Еще вот такую работу нам давали: надо взбираться на яблоню и каждое яблоко сорвать, не трясти, а сорвать, помыть хорошо, затем их режут на кольца и укладывают на лежащие окна, предварительно как следует вымыв, и они на солнце подсыхали. Потом их собирали. 

— Сколько вы работали в день? 
 — Мне запомнилось, что 2,5–3 часа. Ну а потом, когда мне уже было 7, я стал помогать партизанам. У нас на Украине растут каштаны. Я был ловким, взбирался на это дерево, усаживался там на какую-то из веток и оттуда, с верхушки была видна наша железнодорожная станция. И я на картоне углем чертил: поезд идет на Одессу — я в одном месте черточки делал, поезд идет на Киев — я в другом месте делал черточку, поезд идет с закрытыми вагонами — я писал их количество, поезд с открытыми вагонами — я писал в другом месте количество и что я видел на этих платформах, что предполагал — тоже писал. Эти данные партизаны изучали и принимали решение, какой эшелон с рельс сойдет. Так что мы пользу приносили даже в том положении, так мы были воспитаны.

Должен вам сказать, издевательства были жуткие, я приведу один пример. Взяли одного из нашего гетто, подвели к стволу дерева, раздели до голого торса и так плотно привязали к этому стволу, что он даже на сантиметр не мог шевельнуться. Ему из-за этого было тяжело дышать, было страшно смотреть. Но страшнее было то, что они взяли дрель и насквозь его продырявили — и смеялись, и такая у них радость была, не передать... Вот такие вещи пришлось пережить.

Но все равно в нас жила вера в то, что наши советские люди победят. И вы знаете, когда 16 марта 1944 года пришли наши военные и погнали от нас немцев, это было что-то невероятное, неимоверное. Часть, которая нас освободила, получила три дня, чтобы привести себя в порядок, восполнить потерянную технику, боеприпасы, откормить лошадей. К ним пришли солдаты пополнения. Кто это были? Это были люди, приведенные из тюрем, и я свидетель, как они орали: «За Родину, за Сталина!» Вот что значит воспитание и воспитанность, так называемый советский патриотизм.

Сколько я живу — я буду благодарить Сталина. Я не знаю ваше мнение, но я свидетель тому, что Сталин воспитал наших людей патриотами своей страны, и это правда. Перегибы были огромные, безусловно, если бы он не держал при себе Берию, миллионы людей остались бы живы, его в этом оправдать нельзя, но то, что он воспитал патриотизм государственный, это абсолютно точно; нужно быть объективным — видеть недостатки и положительное.

Это был такой праздник — освобождение — что я вам передать не могу! Я помню, как прыгали румынские евреи и говорили, что «мы в Румынию сейчас пешком не пойдем, нас повезут». Они так измучены были, это кошмар. Когда нас освободили, мы, дети и взрослые, как будто бы договорились, стали утверждать, что других войн, больше этой, не будет, и мы в это верили, просто верили. А сегодня я вынужден вам доложить о том, что с той войны наши люди принимали участие с оружием в руках в 32 странах, отстаивая интересы нашего государства. Вот как распорядилась жизнь, как распорядилось время. И все равно мы солидарны с теми учеными, которые сделали такой вывод, это не наши, это ученые мира: «Это самая жестокая война на планете Земля».

И конечно, пока мы будем жить, мы будем благодарить советский народ за то, что он изгнал фашистов со своей земли, мало того что со своей земли — сколько освободили государств за пределами своей земли! Сейчас вся страна готовится, чтобы отметить 70-летие Победы в этой величайшей войне. Конечно, все делается сейчас для того, чтобы это был настоящий государственный праздник. Я вам хочу сказать, я когда-то консультировал директора Абхазской филармонии им. Р.Гумба, я его посмотрел и написал справку для того, чтобы он лечился, и в конце я его спрашиваю (а он в Гагре): как вам живется там? «Вы знаете, доктор, все зависит от первого лица. Если первый секретарь любит чистоту — Гагры вымыты, если первый секретарь любит красоту — Гагры в цветах, если любит искусство — в Гаграх выступают лучшие артисты и т.д.»

И вот вы посмотрите сегодня на наше первое лицо — это же пример любви к Родине. Он всё делает. Вы думаете, так просто было возродить Крым? И он это сделал, прислушавшись к мнению народа, мнению жителей Крыма. Крым начинает входить в российские рамки, и дай Бог, чтобы он хорошо пожил. Мне кажется, что он в сутки работает не 8 часов, а 72. Каждый день, у него минуты нет свободной, и он этим заражает нас, жителей России, которые начинают понимать и ценить его старания, и каждый на своем месте думает о том, как ему поработать. Сплошного в этом плане в России еще нет, мы видим это, но мы верим в то, что наши земляки, наши сограждане будут стремиться стать настоящими патриотами нашей страны.

Казалось бы, сегодня мы с вами готовимся отметить 70-летие Победы, а разве вы, взрослый человек, не начинаете с Украины? Стыдно мне, родившемуся на Украине, переживать о том, что там сегодня творится. Туда надо прислать, я думаю, несколько вагонов психиатров, чтобы они дали психиатрическую оценку тем действиям, которые имеют место. Это ужас, и очень жалко, что он существует.

Я должен вам сказать, что сейчас уже узаконено существуют по всей России организации под названием «Бывшие малолетние узники концлагерей». У нас недавно было 3800, сегодня, к сожалению, осталось меньше 600. Почти каждую неделю мы узнаем, что число уменьшилось. Бывшие узники были везде честными, я в этом глубоко убежден, зная их. Не каждый из них смог получить высшее образование, по понятным причинам, но каждый из них работал на благо своего государства, делая всё на своей работе, чтобы принести пользу своему государству. И я им за это очень благодарен и думаю, что ваша информация людям тоже будет полезна, чтобы знали, что люди, прошедшие концлагерь и гетто, являются настоящими патриотами нашей страны.

Дай Бог, чтобы небо наше было мирным, чтобы не было повторения того, что нам пришлось пережить. Я считаю, что мы на много веков натерпелись несчастий в те 936 суток, которые выпали мне во время пребывания в фашистском гетто. Бог — очень умный, он ведь, когда создавал человека, он это делал, чтобы человек был самым развитым живым существом, для этого он его наградил второй сигнальной системой, чтобы человек мог с человеком общаться. Ну как же не могло послужить уроком для всего мира то, что было пережито во время Великой Отечественной войны! Как может человек на человека поднять руку — я себе не могу представить это до сих пор! Дай Бог, чтобы сознание людей когда-то — после меня, но чтобы сознание дошло до этого.

— Семен Исаакович, а как вы попали в партизанский отряд, ведь детей не брали тогда? 
 — Я официально не был в партизанах, но я им помогал, иначе бы меня убили. У нас был главным партизанского отряда некий Липовецкий, который увидел во мне подрастающего человека, способного помогать. И я помогал. Это был умнейший человек. У нас там партизаны, когда определяли, что такой-то эшелон должен сойти с путей, делали что: вынимали костыль, которым прикрепляется рельс к шпале, и вместо него вставляли пятисантиметровый обрубок костыля — головка точно такая же, а там пять сантиметров, они, конечно, не держали. Когда эшелон идет — вдруг рельс отходит в сторону, и никаких взрывов.

Мы почему-то были все убеждены, что войн больше не будет. Я должен вам сказать, что то воспитание, которое я получил от своих родителей, от своих старших земляков, привело меня к такому убеждению, что я должен всю жизнь, коль остался живой, делать добрые дела.

Родная сестра моей матери прошла всю войну в хирургическом подвижном госпитале и вернулась 26 декабря 1946 года. Я ее спрашиваю: тетя Марина, война-то закончена в 1945 году, мы давно на свободе, а вы только сейчас вернулись, наши военнослужащие все демобилизовались. Она говорит: «Запомни, сыночка, в медицине нет мандатной комиссии, мы лечили румын и немцев тоже». — «Как же вы могли? Румыны у нас стояли, над нами издевались, когда мы были в гетто, а вы их лечили». — «А я тебе снова повторяю: в медицине нет мандатной комиссии, больной человек — и мы обязаны его лечить».

— Как вы узнали о победе? 
 — У нас некоторые имели радиоаппараты. И они сказали нам, что через несколько дней Крыжополь будет освобожден, и вот мы ждали-ждали... И перед освобождением к нам пришли 12 эсэсовцев и сообщили, что они получили приказ нас вырезать, нас не удивляла смерть, нас удивлял способ ее воспроизведения. Нас построили — и вдруг мы слышим топот копыт, старший из этих убегает и длительное время не появляется. Мы ждали-ждали-ждали, и потихонечку каждый почти стал поглядывать кто в окно, а кто в открытую дверь. И видим  — такая картина: 12 эсэсовцев встали в круг, по команде расстегнули футляры с пистолетами, вынули пистолеты, приставили себе к вискам, нажали на курки и застрелили себя одномоментно. А они должны были нас вырезать, это был март 1944 года.

Потом пленных немцев строем гнали, и наши солдаты говорили: может, кто-то имеет что-то покушать — дайте им. Помню, у меня были две морковки и две луковицы, и я это отдал в руки. О чем это говорит, какие наши люди? Казалось бы, они только что нас убивали, шли в сапогах, в шинелях, под шинелями были вот эти безрукавки, которые мы посыпали нафталином, вещмешок брезентовый, крышка вещмешка — из натурального меха, чтобы он мог посидеть и не простудиться, всё было. А мы без этого победили.

Нашим людям, участникам войны, мне кажется, надо слать благодарности не только через 70 лет, но и через 70 миллионов лет; они совершили такой подвиг, они показали, что такое советский патриотизм, всему миру, для того чтобы люди всей земли завидовали, как в Советском Союзе жители любили свою родину.

— А как ваши родители? 
 — Мама тут умерла, папа до этого успел, мучился всю жизнь с последствиями тяжелейшей черепно-мозговой травмы. Брат умер тут, и на вскрытии у него была обнаружена киста травматическая — тоже при мне немец прикладом его по голове бил. Мать и брат похоронены тут, папа — там. Я сделал памятник, привез туда, и вот знакомая периодически звонит и показывает на экране памятник, до сих пор чистый, как новенький. Семь классов образования и одесские курсы бухгалтеров, и он был горд всю жизнь ими. Был честнейший и порядочный человек.

— Расскажите еще немного про устройство гетто. Что оно собой представляло? 
 — Дома, которые отвели под гетто, были ограждены колючей проволокой, периодически похаживали немецкие военнослужащие. Там были и из местных жителей, которые перешли на сторону немцев, а их немало было, активисты соблюдения этого порядка, жандармерия была, они наблюдали. Работоспособных выгоняли, утром открывались ворота, отключалось электричество и гнали на работы. Там рядом была железная дорога, рядом были склады, они на этих складах работали, на полях, подметали улицы, всё делали.

— А самым страшным что было? 
 — Вот как вам кажется, молодому человеку, страшно видеть, как пацана, вот этого Семена, бросают в колючую проволоку почти голым, видите? — Семен Исаакович расстегивает манжет рукава и показывает недалеко от часов белеющий шрам от сквозного прокола. — Это я висел на колючке, видите, насквозь. И кстати, немец меня пожалел, правую руку я сорвал, а другую — не было сил, истекаю кровью, пацан, он подошел, штыком сюда ткнул — и я сорвался с этой колючки. И я не один раз побывал в колючей проволоке, а три раза. Один из этих случаев закончился тем, что у меня на лице, голове и шее было 49 фурункулов, я даже не мог губы открыть, чтобы глотнуть каплю воды. Для них это было обычное дело.

Я наблюдал за повозками лошадиными, которые останавливались, чтобы лошади отдохнули, поели. И когда этот ездовой засыпал, я выпрыгивал — мешок, который висит на дышле, в нем кукурузные початки, для того чтобы лошадь ела, и я набивал себе пазуху початками. Лошади это, конечно, не нравилось, но я наловчился: когда она открывала пасть, чтобы укусить меня за шею, я в это время початок туда вталкивал — и она не могла закрыть рот. Из мясорубки сделали аппарат, чтобы зерно это крошить... Врагу не пожелаешь того, что тогда было.

После войны я был направлен на работу во Львовскую область, в город Городок. 14 км от Польши. Я вышел из поезда, на котором приехал со Львова, иду в сторону завода, навстречу мне идут двое мужчин. Один другому кричит: «О, жид идет». И началось… Я там проработал три года и был призван в армию. Когда я в армию уходил, на этом же перроне остановился такой же поезд, и проводники увидели, что на перроне полно людей, и стали заявлять, что свободных мест нет. А это провожали меня одного!

А там вначале дважды меня убивать приходили. Один раз мне жизнь спас ворон, который у меня жил. Он стал клевать. Их двое поднялись на лестницу, на втором этаже. Я жил один. Утром обычно яичницу делал, что-то такое, покрошишь с луком, ему даешь, он сидит у меня на плече, и себе берешь. Он ни разу мне не накакал. Такой был умный ворон. Чудо. Вот как в жизни бывает. Однажды убивать приходили — он заклевал их. Я не закрывал окно, оно открыто для него, по лестнице поднимались — он услышал. Вот так вот. Всё я пережил…

От Семена Исааковича не хотелось уходить, хоть из его приемной уже заглядывали и ждали очереди. У него полная тепла улыбка и очень добрые глаза. А говорил он тихо и очень спокойно. Его голос дрогнул лишь однажды — от мысли о том, что творится сейчас.

Известнейший врач города сидел в своем рабочем кабинете. Он все еще консультировал пациентов, несмотря на сложности со здоровьем. Он любил людей. И мне он подарил свою книгу «Я люблю вас, люди!», в которой много теплоты и биография, такая малоизвестная, но такая наполненная жизнью.

Источник