Михаилу Фишкину в ту пору исполнилось 26 лет, он уже работал врачом в маленькой больнице, в Ивановской области, — в сотнях километрах от Чернобыля. Жил в общежитии. В ночь с 9 на 10 мая 1986 года — а взрыв случился 26 апреля  — к нему в дверь постучали.

  «Пришли в три часа ночи, — вспоминает Фишкин. – Там, где я квартировал, жили также инвалиды и больные люди, они знали, что я – врач, и иногда стучались ко мне, если кто-то чувствовал себя нехорошо… Потому я не удивился тому, что в дверь постучали — решил, что кому-то нужна моя помощь».

   Однако Фишкин ошибся – на пороге стояли два человека в штатском. Он видел их впервые, и не сразу понял, кто это.

— Что-то случилось в больнице? – спросил Фишкин.

— Нет, это не имеет никакого отношения к больнице, — ответили незваные гости. — Нам нужно, чтобы вы были готовы через три минуты. Внизу вас ждет автобус. Собирайтесь.

   Один из визитеров спустился вниз, а второй остался. «Как странно, что он не ушел», — подумал тогда доктор, но потом понял: это для подстраховки. Боялись, что если люди поймут, куда их собираются везти, то сбегут.

   Фишкин быстро упаковал нехитрый скарб, и вместе с сопровождающим вышел к автобусу, заполненному до отказа невольными пассажирами. Никто из них не знал, зачем их собрали в столь поздний час и куда везут. Вначале их доставили в местную школу — там они провели остаток ночи. А утром их отвезли на небольшой военный аэродром. Всем выдали форму и сказали, что группа примет участие в масштабных военных учениях в Беларуси.

  Товарищи Фишкина «по несчастью» оказались резервистами. Хотя до той поры его на резервистские сборы никто и никогда не призывал. Он пытался выяснить, почему вдруг оказался мобилизован, но никакого ответа не добился. Однако, размышляя, пришел к выводу, что и случайности в этой истории не было места.

   Дело в том, что за несколько дней до этого к нему в больницу попал некий старший сотрудник местного отделения КГБ, уговаривавший врача не писать в медицинском заключении, что у него в крови обнаружили алкоголь. Фишкин отказался — и, по всей видимости, «чекист» затаил праведную злобу, а теперь решил отыграться, включив своего обидчика в список ликвидаторов. Любопытная деталь: через несколько лет после всей этой истории Фишкину довелось лечить дочь одного высокопоставленного партийного чиновника, и он подтвердил тогдашнее его предположение.

   Через некоторое время всех, кто находился на военном аэродроме, посадили в поезд. Удивило, что он мчался, как экспресс, не останавливаясь ни на одной из станций, и так за восемь часов добрался до места назначения. Тогда как в обычном режиме дорога – с остановками, как всегда и было — занимала на шесть часов больше.

  «Нас выгрузили из поезда, — вспоминает Фишкин, — и мы сделали привал в лесу, чтобы поесть. Мы не ели с той поры, как ночью нас забрал автобус… Я пошел немного прогуляться, но затем произошло нечто странное. Я увидел очень красивые цветы с необычайно сильным запахом. Известно, что они используются для лечения сердечной недостаточности…»

    Это была наперстянка – род травянистых растений из семейства подорожниковых. Действительно, особое вещество, выделяемое из наперстянки, долгое время оставалось единственным и незаменимым препаратом для лечения хронической сердечной недостаточности. На это растение и наткнулся доктор, но стоило ему наклониться, чтобы сорвать цветок, как один из офицеров, сопровождавших группу, предупредил:

— Не надо трогать растение. Это – опасно.

Фишкин удивился:

— Я знаю, что это за растение, оно никакой опасности не представляет.

— Растение само по себе не опасно, но пыль на нем очень опасна.

— Что за пыль, о чем вы говорите?

— На атомной электростанции произошел взрыв. Оттуда и пыль.

— Тогда почему же мы едем в Беларусь? – опять задал вопрос доктор. Офицер разозлился:

— Я вообще не обязан вам ничего объяснять, — огрызнулся он. И ушел.

   И вот тогда Фишкину стало понятно, что ситуация складывается не очень приятная. Как врач, он прекрасно понимал, что такое излучение и что такое радиоактивная пыль. Но никто ничего не хотел объяснять, никто не хотел отвечать на вопросы. Даже когда их доставили в разбитый неподалеку от АЭС палаточный лагерь. Сказали только — ничего не трогать и ждать приказа.

  А затем начался кошмар.

   Регион полностью эвакуировали. По-прежнему ничего нельзя было узнать о масштабах бедствия. Однажды всех, кто находился в лагере — а это около шести тысяч человек, гражданский и военнослужащих, собрали и сказали им примерно следующее: «Вы здесь, потому что на АЭС случилась колоссальная авария, и, возможно, вы больше никогда не вернетесь домой. Мы не знаем, когда вообще поступит приказ о реэвакуации. Вы защищаете страну, и точно так же, как ваши родители, ваши дедушки и бабушки, когда-то гибли в войнах, чтобы защитить нашу державу, возможно, и вам придется сделать то же самое».

  То есть, людям – всем шести тысячам — открыто заявили, что они смертники. Можно себе только представить, что творилось у каждого в душе.

    Тем временем кошмар продолжался: рыли какие-то ямы, траншеи, смывали радиоактивную грязь с крыш домов в соседних с АЭС деревнях, а когда грязная вода стекала с крыш, землю приходилось перелопачивать.

  Они были одни, и вокруг никого; такое ощущение, что в жизнь претворились страшные фантазии фильма «Сталкер» Андрея Тарковского. Фильм, снятый в 1979 году, казался тенью Чернобыля: огромные пустые пространства, пустые, словно вымершие, деревни, мертвые фермы – в прямом и переносном смысле слова, поскольку вся живность, включая коров, кур или свиней, были уничтожена. Убили большинство собак, потому что предполагалось, что в их шерсти скапливается радиоактивная пыль. Животных убивали нещадно, потому что боялись, что они разнесут «радиоактивную заразу». Почему-то не убивали только кошек, которые бродили по огромной территории и, казалось бы, несли такую же опасность, как и другие животные? Но это –еще одна примета абсурда, царящего здесь: просто приказа убивать кошек не поступало.

   Через три недели после того, как группа людей вместе с Фишкиным прибыла на место, решено было сменить часть команды, работавшей непосредственно в самом реакторе, и, в особенности, офицеров, которые, как предполагались, получили слишком большую дозу облучения. Тогда вместе с тремя солдатами доктор очутился уже, как говорится, в самом пекле.

   Хотя внешне, как он вспоминает, все выглядело довольно идиллически: несколько квадратных километров площади, на которых размещался реактор, красивая и ухоженная территория, повсюду – благоухающие цветы, над головой – чистое и ясное голубое небо. Все выглядело так, будто ничего не произошло, хотя на самом деле опасность подстерегала на каждом шагу, оповещая о себе непрерывным щелканьем дозиметров.

   «Первой задачей, поставленной перед нами, было навести порядок — рассказывает доктор Фишкин. — После взрыва часть материалов рассеялась в воздухе, превратившись в пыль, а тяжелые материалы — уголь и графит — валялись на земле, в виде радиоактивных осколков. Надо было забежать туда, где лежали эти осколки, очень быстро взять один из них и выбросить в специальный контейнер».

   Как утверждает Фишкин, в самом начале у тех, кто работал на аварийно-спасательных работах, не было даже защитного снаряжения, а дезактивация, понятное дело, от радиации не спасала. Внутри, в самом реакторе, было жарко и трудно дышать. Люди ели, спали, дышали в непрерывном контакте с радиацией. Только через два месяца после прибытия, в июле, стали прибегать к процедуре дезинфекции. Сразу после выхода из реактора надо было выбрасывать загрязненную одежду и обувь. В палатках радиация зашкаливала. Как врач Фишкин, конечно, знал больше остальных, но даже он не представлял себе всех последствий. И только когда он оказался внутри реактора, до него стал, наконец, доходить смысл происходящего.

   Там же, находясь в подвальном помещении, которое одновременно служило и убежищем, и столовой, Фишкин впервые столкнулся с персоналом реактора и его руководством, а также — с академиком Валерием Легасовым, возглавлявшим комиссию по расследованию чернобыльской аварии. В новом, завоевавшем популярность сериале «Чернобыль» Легасов, как считают некоторые, представлен в излишне негативном свете.

   «Я беседовал с этими людьми, постепенно собирал информацию, по крошке, по капле, по щепотке, — говорит Фишкин, — Каждый из них рассказывал что-то, чего не знал другой. Но весь пазл по-прежнему не складывался. А однажды приехал из Москвы какой-то высокопоставленный партийный бонза. Такое происходило постоянно: внезапно кто-то прибывал «сверху», может быть, зная, что надо делать. Гость захотел, чтобы его сопровождал врач, и потому я все время ходил вместе с ним. И однажды утром он решил увидеть место взрыва. И мы поехали туда.

    Вот это было, действительно, страшно. Наверное, после такого можно говорить: «Теперь я видел все».

  Хотя казалось бы — обычная яма, ничего особенного, разве что продолжается распад веществ, находившихся в реакторе. Фишкин вместе с высоким гостем и несколькими сопровождавшими их солдатами отправился туда в автомобиле, бронированном свинцом. И, вот, они все ближе и ближе – тут дал о себе знать счетчик Гейгера, установленный в машине: сначала звук был прерывистым, а затем просто слился в одну протяжную, несмолкаемую ноту.

  «Когда мы достигли края ямы, — отмечает рассказчик, — вдруг двигатель автомобиля заглох. Мы застряли. Мы поняли, что у нас – проблема. Наша одежда вмиг пропиталась испариной. Уровень радиации был таков, что через пять минут мы были бы мертвы. В машине стояла мертвая тишина. И вдруг двигатель ожил. Водитель, чуть ли не подпрыгнул, дал газу, и мы пулей выскочили оттуда. Эти несколько минут длились целую вечность.

   Когда двигатель заглох, солдаты стали спрашивать у меня, насколько ситуация опасна. И я сказал им: «Товарищи, думаю, мы должны попрощаться друг с другом»…»

      Пройдя эти круги ада, Михаил Фишкин выжил — но, по его словам, вернулся домой уже готовым диссидентом.

    «До этого я был патриотом, — признается он, — как и все советские люди. Я любил свою страну. Я был идейным человеком. Но вернулся из Чернобыля диссидентом. Жизнь казалась невыносимой. Я не мог слушать новости. А там, где мы находились, каждый вечер, в девять часов, как и положено, солдаты должны были слушать новости. В лагере был генератор, и работали маленькие телевизоры. Они стояли между палатками, и солдат обязали выходить к новостям. Но все мы, непосредственные участники событий, поняли, что нет никакой реальной связи между тем, что происходит в Чернобыле, и тем, что сообщает телевизор. В начале июня там уже бодро рапортовали, будто авария устранена, радиоактивного фона нет, и вскоре все население вернется в свои дома. Но мы-то знали, что все это – чепуха, вранье! Я перестал верить, я не верил ни единому их слову. Даже когда пришли к власти другие и что-то изменилось, я все равно не верил ни во что».

    В девяностые годы прошлого века Михаил Фишкин репатриировался в Израиль; сегодня он – детский хирург в медицинском центре «Ихилов». Прошлое постоянно напоминает о себе: это и ослабленная иммунная система, и непредсказуемые приступы слабости, и едва ли не моментальная восприимчивость к вирусам…

   В 2012 году в России был принят закон о правах «ликвидаторов». Им разрешили выйти на пенсию досрочно, в пятьдесят лет. Здесь, в Израиле, ликвидаторы получают ежегодное пособие на восстановление — 5570 шекелей (это 102 500 рублей ). Но израильские власти отказались предоставить налоговые льготы.

   Что он чувствует сейчас, когда о Чернобыле вновь стали говорить? «Несколько лет назад я получил хороший совет от одного человека, который работал со мной: записать все, что со мной произошло, чтобы это помогло в какой-то мере справиться с грузом прошлого, — отвечает он. – И я написал, и издал небольшую книгу на русском языке. Теперь я мечтаю перевести ее на иврит».

Айелет Шани, «ХаАрец». М.К.
Фото: Pixabay