Камило Хосе Села (исп.Camilo José Cela; 11 мая1916, Iria Flavia, Испания — 17 января2002, Мадрид, Испания) — испанский писатель и публицист, лауреатНобелевской премии по литературе1989 года, член Королевской академии наук Испании (1957), лауреат Премии Сервантеса (1995). Многие свои произведения посвятил представителям поколения 1898 года. Именно оттуда питается вся современная испанская литература.

В 1989 году «за выразительную и мощную прозу, которая сочувственно и трогательно описывает человеческие слабости», он был удостоен Нобелевской премии по литературе. Член Шведской академии Кнут Анлунг, представляя лауреата, заявил, что "Села обновил и оживил испанский язык так, как мало кому в наше время удалось бы это сделать".

Среди других его престижных наград - премия принца Астурийского по литературе (1987) и премия имени Сервантеса (1995).

В 1996 г. король Хуан Карлос I удостоил Селу почетного наследного титула маркиза Ирии-Флавии за его вклад в испанскую литературу.

До конца жизни продолжал активно заниматься литературным творчеством. Всего он написал 14 романов, множество рассказов, сказок, эссе и стихов. Также Села много путешествовал по Испании и другим европейским странам, побывал в Африке, Южной Америке и США. По итогам этих путешествий им было написано 17 книг путевых очерков.

Центральное место в творчестве автора занял роман «Улей». В нем Хосе Села описал жизнь Мадрида во времена диктатуры Франсиско Франко. Другими известными произведениями писателя стали «Семья Паскуаля Дуарте» и «Мазурка для двух покойников».

Цитаты из книг

Земля не настолько велика и обширна, чтоб, переменив место жительства, не слыхать вопля собственной совести. «Семья Паскуаля Дуарте»

Борьба за существование очень сурова, к ней надо готовиться и единственное оружие, с помощью которого жизнь можно одолеть, — это оружие ума. «Семья Паскуаля Дуарте»

Голова человека — очень несовершенное устройство. Если бы можно было читать в голове другого, — ну, вот как в книге! Нет-нет, пусть уж лучше остается так, чтобы нельзя было прочесть, чтобы каждый знал о другом только то, что тот сам говорит, пусть даже это будет вранье, черт побери. «Улей»

Люди угодливы от глупости, иногда они улыбаются, испытывая в душе безмерное отвращение, такое отвращение, что его едва удается скрыть. Из угодливости можно и человека убить; не одно преступление было, я думаю, совершено, чтобы не испортить отношений, чтобы кому-то угодить. «Улей»

Любовь — это такая штука, бог весть где она кончается. И где начинается. «Улей»

Есть тяготы, которые не всякого трогают, их надо нести в одиночку, как мученический крест, а другим о них ни слова. Людям про все, что с тобой делается, не расскажешь, по большей части они тебя и не поймут. «Семья Паскуаля Дуарте»

Нужна удача. Всего остального человек может сам добиться, только не удачи... «Улей»

Отрывки

Улей

Важно одно — не забывать, с кем имеешь дело, только об этом я и твержу. Донья Роса расхаживает между столиками кафе, задевая посетителей своим чудовищным задом. Донья Роса частенько произносит «Провались ты!» и «Хорошенькое дело!». Мир для доньи Росы — это ее кафе и все прочее, что находится вокруг ее кафе. Говорят, что, когда приходит весна и девушки надевают платья без рукавов, у доньи Росы начинают поблескивать глазки. Я думаю, все это болтовня: донья Роса не выпустит из рук серебряной монеты ни ради каких радостей жизни. Что весной, что осенью. Самое большое удовольствие для нее — таскать взад-вперед свои килограммы вот так, прохаживаясь между столиками. Когда остается одна, она курит дорогие сигареты и пьет охен, опрокидывает рюмки охена одну за другой с утра до вечера. После каждой кашлянет и улыбнется. Когда у нее хорошее настроение, она усаживается в кухне на низком табурете и читает детективные романы — чтоб побольше крови, так интересней. Тут же шутит с прислугой, рассказывает об убийстве на улице Бордадорес или в андалузском экспрессе.

***

Завсегдатаи наших кафе — это люди, считающие, что все идет как положено и не стоит труда пытаться что-либо улучшить. В кафе доньи Росы все посетители курят, и большинство размышляет о жалких, но приятных и волнующих мелочах, что заполняют или опустошают их жизнь. Одни молчат с мечтательным видом, как бы предаваясь смутным воспоминаниям; другие сидят с отсутствующим выражением лица, на котором блуждает улыбка, томная, умоляющая улыбка усталой твари; третьи молчат, подперев голову рукой, и взгляд их полон тихой грусти, как море в штиль.

Бывают вечера, когда разговор за столиками мало-помалу стихает, разговор о кошках и котятах или о пайках, или об умершем мальчике, которого кто-то никак не может вспомнить, о том самом мальчике — ну как же вы не помните? — таком рыженьком, хорошеньком худеньком малыше лет пяти, он еще всегда ходил в бежевой вязаной кофточке. В такие вечера чудится, что пульс кафе бьется неровно, как у больного, что воздух становится более плотным, более серым, хотя временами его пронизывает, будто молния, теплый ветерок, неизвестно откуда повеявший, ветерок надежды, который на секунду прорывается в душу каждого.

Семья Паскуаля Дуарте

Я, сеньор, не злой человек, хотя озлобиться причины у меня были. Все мы, смертные, в той же самой шкуре родимся, однако, покуда растем, судьба удовольствия ради изменяет нас так или эдак, будто мы из воска, и разными путями направляет к единому концу – смерти. Одним велено шествовать по дороге, устланной цветами, других посылают продираться сквозь чертополох и колючки. Те глядят безмятежно и, как младенцы, улыбаются запаху своего счастья, а эти страждут от палящего солнца равнины и, чтоб кто не тронул, щерятся, как мелкое зверье. Большая разница – натираться румянами да одеколоном или разукрашивать себя татуировкой, которую ничем не сотрешь.

Родился я тому назад уже много лет – пятьдесят пять но крайней мере – в деревне, затерянной в провинции Бадахос; деревня стояла в двух лигах от Альмендралехо, приткнувшись к проезжей дороге, гладкой и длинной, как день без хлеба, гладкой и длинной – на ваше счастье, этой глади и этой длины вы и представить себе не можете, – как дни смертника.

***

О детстве у меня сохранились не очень приятные воспоминания. Отца моего звали Эстебан Дуарте Динис, и был он португалец, в возрасте уже за сорок в пору моего младенчества, высокий и толстый, как гора. У него была темная от солнца кожа и огромные черные усы, загнутые книзу. В молодости, говорят, концы их торчали кверху, но после отсидки в тюрьме, где с него посбили спесь, сила в усах ослабла, и он так до могилы и носил их обвислыми. Я его весьма почитал и сильно побаивался, сторонился, как только мог, и старался не попадаться ему под ноги; был он суров и резок и не терпел, этоб ему перечили, – прихоть, которую я уважал в своих же интересах. Приходя в ярость, что случалось с ним чаще, чем стоило, он за что попало колотил мать и меня; мать давала ему сдачи, надеясь его образумить, мне же, учитывая мои малые годы, оставалось только смиряться. В юном возрасте тело очень чувствительное!

Мазурка для двух покойников

Дождь льет медленно, без остановки, льет без охоты, но С бесконечным терпением, как льется жизнь; льет на землю, что одного цвета с небом, не то зеленого, не то пепельного, и край горы уже много времени, как стерся....

На кладбище чистый ключ омывает мертвые кости, а также ледяную печень мертвецов; ключ зовется Миангейро, и в нем прокаженные мочат свои мяса, чтобы выздороветь. Черный дрозд поет на том же кипарисе, где ночью одиноко жалуется соловей. Теперь прокаженных почти не осталось; не то что прежде, когда их было много и они ухали, как совы, чтобы монахи, отпускающие грехи, знали, где они.

Лягушки обычно все годы просыпаются после дня св. Хосе, и пение их возвещает, что пришла весна с дурными вестями и работой. Лягушка – тварь волшебная, почти сверхъестественная: свари лягушачьи головы, шесть или семь, с цветком асумбара – получишь зелье, которое бодрит, исцеляет бессилие жениха и помогает, если девушке больно. Лягушку трудно научить – совсем уже навостришься и вдруг теряешь терпение и давишь ее ногой. Поликарпо, тот, что из Баганейры, лучше всех обучает лягушек, и дроздов, и лисиц, куниц, кого хочешь. Поликарпо из Баганейры обучает всех, даже волка и рысь, только кабана не может – глупая тварь, не слушает и не понимает. Поликарпо из Баганейры, у которого нет трех пальцев на руке, живет в Села де Кампароне, иногда выходит к шоссе посмотреть на автобус из Сантьяго, в нем всегда два-три попа грызут сушеный инжир. У Поликарпо нет указательного, среднего и безымянного на правой руке, но он неплохо обходится большим и мизинцем.

***

У сеньориты Рамоны большие глаза, черные, как антрацит из Компостелы, она смуглая, пожалуй, почти мексиканка, у Касандульфов была бабка или прабабка из Мексики. У сеньориты Рамоны было три жениха, но замуж она не вышла, из гордости. Сеньорита Рамона сочиняет стихи, играет сонаты на пианино и живет с двумя дряхлыми слугами и двумя служанками, старыми ведьмами, – наследство отца, дона Брегимо Фараминьяса Хосина, спирита и любителя банджо, который умер майором интендантства. Слуги сеньориты Рамоны – четверо недотеп, то, что называется четыре несчастья, но их не выбросишь на улицу – умрут от голода и нищеты.