«И стали они жить вместе...»
Герои рассказов Натальи МОЛОВЦЕВОЙ – простые сельские жители, скромные, трудолюбивые, вызывающие неподдельную симпатию.
Наталья МОЛОВЦЕВА
Родилась в селе Константиновка Ромодановского района Мордовской АССР. Окончила факультет журналистики Московского государственного университета. Работала в районных газетах Магаданской области и Якутской АССР, в областной газете на Сахалине. Участница областных, зонального (в Липецке) и 9-го Всесоюзного совещаний молодых литераторов. Публиковалась в газете «Литературная Россия», «Литературная газета», журналах «Молодая гвардия», «Подъем», «Кольцовский сквер», «Странник», «Ковчег», «Север», «Сибирские огни» и др. Автор книг прозы «Меня окликни» (2008), «Тонкий серпик Луны» (2012), «Берега вечности» (2016). Лауреат премии «Кольцовский край». Член Союза писателей России. В настоящее время живет в г. Новохоперске Воронежской области.
АХ, ЭТА КРАСНАЯ РЯБИНА…
Маруся – разве у нее могло быть другое имя?
По рассказам родителей она знает, что их родиной было глухое мордовское село, откуда в голодных двадцатых годах они решили уехать в хлебные воронежские края. Здесь Маруся и родилась. Надежды родителей на сытую жизнь на чужбине не вполне оправдались – раньше достатка они заработали болезни и перед самой войной один за другим ушли из жизни, оставив дочь в старой покосившейся хибарке. В ней она и стала жить-бедовать – одна-одинешенька. Мужиков позабирали на войну, и вся колхозная работа легла на женские плечи. Маруся тоже подставила свои – хоть и девичьи, но, слава родителям и Богу, крепкие, приспособленные и для дойки, и для косьбы.
В первое же послевоенное лето в Марусиной жизни случилась большая перемена. Вернувшись с дальних покосов, сидела она однажды вечером на крыльце, мыла ноги в тазу с водой и вдруг заметила, что стоит у калитки человек – парень не парень, мужик не мужик, то есть не старый еще, но уже траченный жизнью... Стоит и внимательно на нее смотрит. Маруся тоже стала смотреть. И не выдержала первой:
– Ты чего?
– Да вот… гляжу.
– Заметила. Дальше-то что?
– Говорят, ты одна живешь. А мне жить негде. Хотя работу в вашем селе я нашел – валенки валять буду. У вас вон и мастерская сохранилась.
Маруся, забыв о ногах, стала думать. Жить одной было жутковато – это раз. Другое – ей уже девятнадцать стукнуло, по деревенских меркам она перестарок, а за кого замуж пойдешь? Всех женихов война подобрала. И чем ждать, пока подобьется какой-нибудь сопливый юнец, не лучше ли связать свою жизнь с видавшим виды человеком? С ним, поди-ка, надежней будет. Главное – на работу устроился человек.
– Ну, давай, проходи.
И стали они жить вместе. Завели хозяйство: корову, гусей, кур. Крутилась во дворе в основном Маруся – Семен ни с землей, ни со скотиной возиться не умел и не любил. Посыпались один за другим ребятишки. Маруся опять радовалась крепости своего тела. Была она, как круто замешанное тесто, – упругой. Уж как наломается за день в поле, а придет домой, посидит на крылечке, опустив ноги в таз с водой – и опять, глядишь, поднялась, пошла, запыхтела...
Когда ребятишек стало пятеро, сказала мужу:
– Строиться надо. Давай копейку к копейке…
Строились – тянулись в нитку, да кто тогда легче строился на селе? Зато и радости было, когда в новый дом вошли! У окна определили большой стол – старшие уже в школу пошли, для уроков надо. Понаставили кроватей с панцирными сетками, хотя уложить на них всех, даже по две головы кряду, все равно не получалось – выручала печь. Маруся, словно напуганная долгим одиночеством, рожала всех, кого Бог ни посылал. Бабы вразумляли ее: сходила бы хоть раз в больницу, всех разве прокормишь? На что она неизменно отвечала: «Ну ее… боюсь, не хочу. Да и грех поди-ка…»
Прокормили бы, подняли всех на щах да каше, если бы муж не начал вдруг дурить. В селе закрыли валяльну (хватит, мол, в валенках ходить, пора в городские сапожки обуваться, на деле сближать село и город). Семену предложили пойти скотником на ферму. Он и до того позволял себе послабления по части выпивки, а тут вовсе как с цепи сорвался: «Меня – на скотный двор? Не желаю ваше г… чистить!» И дальше – уже со слезой, ударяя себя кулаком в грудь: «Я – потомственный пролетарий!»
Марусино упругое семижильное тело стало давать к тому времени слабину. Правление колхоза пошло ей навстречу, перевело на легкий труд – убирать контору, да еще в придачу ухаживать за парком возле памятника погибшим воинам. Ну, а за легкий труд и плата соответствующая. И Маруся, доселе ровно, без скрипа тянувшая телегу жизни, стала задумываться, приунывать. Помоет полы в конторе, польет деревца да цветочки в парке, и станет вдруг в непривычном бездействии.
– …Здравствуйте. Сдается мне, что у вас какие-то неприятности.
Очнувшись, Маруся увидела рядом с собой немолодого – голова белая – но еще крепкого мужчину. Согласилась:
– Неприятности. Только вам что за дело?
– Может быть, я чем-то смогу помочь?
Маруся растерялась: незнакомый человек, а помощь предлагает…
– Вы кто такой будете?
Оказалось, Николай Григорьевич (так звали незнакомца) – строитель, приехал с бригадой строить мост через Савалу, а поскольку он бригадир, то в контору захаживает часто, и Марусю, конечно, не заметить не мог, как не мог не увидеть и того, что лицо ее с каждым днем становится все грустнее, все пасмурнее. Незнакомец все говорил и говорил, но Маруся вскоре поймала себя на том, что не совсем внимательно его и слушает, но что это не важно; важно почему-то, чтобы голос его не умолкал.
На другой день пришелец остановился возле нее с… цветами. Скромным таким букетиком из ромашек и желтой кашки. Она от неожиданности вспыхнула ярким румянцем:
– Я что – девка?
– Конечно, не девка, – согласился Николай Григорьевич. – Вы – женщина.
Маруся стояла дура дурой. Какая женщина?! Она об этом уже и думать забыла…
Село, между тем, заметило, что многодетная мать частенько стоит в молодом, насквозь просматриваемом парке не одна, а с каким-то мужчиной. Мало того – еще и букет ромашек иной раз в руках держит. Село удивлялось: что это за ухажер у Маруси выискался? Не иначе – про ее ораву еще не слыхал. Услышит – за сто верст обходить будет.
Маруся и сама в этом не сомневалась. Вот почему, когда Николай Григорьевич заикнулся – мол, пригласила бы в гости, она отчаянно-весело согласилась: а пойдем! Дорогой думала: пусть узнает сразу и все, – чего хорошего человека в заблуждении держать?
На скамейке у калитки сидели ее девчонки: Катерина, Иринка, Шурка. Пацаны во дворе играли в мяч. Дома тоже было не пусто: одна из дочерей стучала на кухне ножом – резала капусту, другая у окошка вязала – этой наукой ее девчонки овладевали раньше, чем учились читать и писать.
– Проходите, Николай Григорьевич, садитесь.
Гость осмотрелся, присел.
– Гостеприимный у вас дом. Вон сколько друзей дети привели.
Маруся, уже взявшаяся за кухонную занавеску («Чего там сегодня Татьяна готовит?»), остановилась. Резко сказала:
– Да нет, это не гости. Это – мои.
И, поглядев Николаю Григорьевичу прямо в глаза, добавила:
– Одиннадцать душ.
И пошла на кухню. Руки привычно взялись за нож; чистила картошку и слушала: когда хлопнет дверь?
Хлопнула. Ну, вот и ушел. А то – «женщина»…
Дочистив картошку («Мам, кто это?» – «Да никто…»), вышла во двор и оторопела: Николай Григорьевич чинил изгородку, а пацаны ему помогали.
– Мне говорили, что у вас много детей, но я не думал, что столько… Хотя, так даже веселей – со всяким делом быстрей управиться можно.
От работы гость раскраснелся, глаза его озорно блестели.
«Кончать, так одним разом…»
Взяв гостя за руку, потащила его во времянку.
– У меня ведь не только дети. У меня еще и мужик есть.
Распахнула дверь настежь: гляди! Потомственный пролетарий сидел у печки, очумело тараща глаза на вошедших пропитые бессмысленные глаза.
Вот когда Маруся увидела Николая Григорьевича растерянным. И потому поспешила сказать:
– Ребятишки, как вошли в разум, поставили ультиматум: хватит! Мы при родном отце, а словно сироты. Сама бы я на развод подать не решилась. Разошлись, – а куда его денешь? Так и живет во времянке. И поим, и кормим.
Марусин кавалер продолжал стоять в задумчивости. И она опять пришла ему на помощь:
– Иди, мил человек. Спасибо тебе за все.
Эту ночь – всю напролет – она проглядела в потолок без чувств, без мыслей, с одним только ощущением: вроде что потеряла, и жалко пропажи, да не вернешь…
Рано утром, как всегда, собралась за водой. Вышла на крыльцо, а у калитки – он, Николай Григорьевич.
– Давай еще два ведра.
Так и шли вместе: сначала с пустыми, потом – с полными ведрами. Село выглядывало из-за занавесок: неужто Марусин кавалер не испугался? Не иначе – околдовала чем-нибудь мужика, опоила…
И потекли годы. Маруся с Николаем Григорьевичем провожали в армию сыновей, потом встречали, женили. Выдавали дочерей замуж. Дети разлетались по белу свету, но как отпуск – ехали в родное село, родной дом, уже вместе со своими детьми. Однажды, когда гостила старшая дочь со своими девчонками, зашла соседка, в шутку девчонок спросила:
– Уедете – по кому больше скучать будете: по деду, по бабе?
– По деду! – в один голос закричали девчонки.
Ответу никто не удивился.
Удивлялась только Маруся: за что ей такое везение в жизни выпало – негаданно и нежданно? И главное, тогда, когда все сроки для счастья, казалось, уже вышли.
Хотя… разве не случается ярких красок осенью? Рябина – поздняя ягода – только тогда и вспыхивает, когда все вокруг уже отцвело.
ЛЕТАЮТ МАЙСКИЕ ЖУКИ
Перед самыми майскими праздниками Егор заболел.
– Е-мое, – чертыхался в бороду. – Люди на огороды выходят, а я…
– Лежи, лежи, – наставляла его Олимпиада. – К девятому числу, глядишь, оклемаешься, еще и на митинг пойдем.
И Егор загорался надеждой: Липа – она зря не скажет…
Но буровил опять печальное:
– Зажились мы с тобой, Олимпиада – нынче столько не живут.
– Так ведь мы с тобой старой закалки – крепкой, – не теряла бодрости голоса супруга. Наваристый бульон да бодрый голос – чем еще она может поддержать мужа, если фельдшерица, велев вчера проводить ее на крыльцо, сказала: «И рада бы вас обрадовать, да нечем. Силой духа только и держится».
– А помнишь, как мы первый раз с тобой увидались? – прибавив в голос веселости, спросила Олимпиада.
У Егора дрогнули губы – улыбнулся, значит…
– Выхожу на крыльцо: батюшки светы, моряк по двору напротив ходит! Глянула я, ну и…
Полюбила моряка:
ленточка колышется –
Видать издалека!
– А расскажи… расскажи еще, как стригла меня.
– Знамо как – механической машинкой. Старой-престарой…
Голос у Липы вдруг пресекся, в горле запершило, но она нашла в себе силы сказать:
– Ой, Егор, козу пора доить. Ты полежи пока один, я быстро…
Вышла наружу и обняла столбушек, подпирающий козырек крылечка. Господи, неужели все?! Вся жизнь прошла?! Ведь, кажется, только вчера…
…Волоса у приезжего и вправду пообросли – теперь это модно, а тогда ему пришлось оправдываться: «на службе было не до форсу, а тут еще дорога до дома – полторы недели. Службу-то нес на Тихом океане»… Она еще подумала: ишь, хвастун какой. Да и сказала зачем-то, глядя на его затылок:
– Ущипнуть, что ли?
– Подожди, еще ущипнешь, – последовал многозначительный ответ. Она не растерялась:
– Вот приехал я с войны,
Нету у меня жены, –
Все вы мне на этот случай
Посочувствовать должны!..
Знает: у многих это проходит быстро – чувство, с которым вступают в семейную жизнь. Как полые воды: не успеешь оглянуться – а они уж сбежали, истаяли. Почему у них было по-другому? Зачем? Ведь если бы по-другому – было бы сейчас легче…
Стыдно признаться (даже себе самой) – они ведь и спят вместе. До сей поры. На железной кровати с шишечками. Дети как приедут – начинают одну и ту же песню петь: это устарело, это пора менять. Новый одежный шкаф поставили, телевизор с большим экраном купили – его и включать не надо, знай, только кнопку нажимай. Но кровать они отстояли: привыкли, нам и тут хорошо. Как легли на нее молодыми… Бывало, устанешь за день – ни рук, ни ног не чуешь, а легли, на нее, родимую, друг к дружке прижались…
Кровать у них была – как Ноев ковчег. В том смысле, что здесь они спасали жизнь – от чрезмерной усталости, от повседневных забот, которым – ни конца, ни краю.
Над кроватью висит фотография: моряк-подводник Егор Скориков запечатлен здесь вместе с друзьями-товарищами. Все – молодые, в бескозырках, в тельняшках… По молодости они ни одну ночь, кажется, не засыпали, чтобы муж не поведал что-нибудь о годах службы. Как начнет про море-океан рассказывать – она только охает да ахает. Подводная лодка «Малюткой» называлась? Ах, как хорошо! Душевно. Но почему «Малютка»-то? А потому, что махонькая была: кухонная плита размещалась в первом отсеке, рядом (ох!) с торпедами. Так что пищу готовили в непосредственной близости от боевого оружия. И поваром – по совместительству – был как раз торпедист. Спали, где придется, вместо матраца – уголок на полу отсека, вместо подушки – кулак (ох… ох…). Это уж когда их перевели на «Щуку» – тут стали нежиться в подвесных коечках – с подушками, с одеялами…
Сам Егор отвечал на лодке за навигационную технику. Перископы, лоты, эхолоты, гидрокомпас – все эти мудреные названия ей поневоле пришлось заучить. Ну и диво ли, что после возвращения из армии моряку-подводнику доверили колхозную технику? Все проходило через руки Егора: плуги и бороны, запасные части тракторов и комбайнов. А уж когда комбайны пошли с электрическим оборудованием… Бывало, с других районов приезжали: выручай, моряк! В МТС пока дождешься. Да и делаешь – знаем – со знаком качества…
А и она, Липа, была не последней спицей в колеснице. Не только песни пела, стихи да частушки сочиняла (это – для баловства, для настроения), но когда в селе открыли КБО (комбинат бытового обслуживания) – выучилась кроить, шить да еще цветы из цветной бумаги делать. Пришел момент, когда мастерица, обучавшая ее всему этому делу, сказала: «Теперь впору мне у тебя учиться».
Господи, о чем это она… О том ли сейчас надо думать… Детям телеграммы давать – вот что, пожалуй, надо…
Заставив себя оторваться от столбушка, Липа взяла кастрюльку и пошла в сараюшку, где жила коза Резеда. Привычные дела взяли в свой оборот, заставили думать об обыденном, каждодневном, но одна мысль сидела в голове неотступно: без Егора – это будет уже не жизнь.
– Бабуль, как там дедушка?
Наденька, внучка… Старшие дети в Ленинград (к новому названию города старики так и не привыкли) укатили, а младшая, Вера, осталась в селе. Наденька – ее дочь, внучка, у которой и свои детки уже бегают в школу.
– Лежит. Да невеселый какой-то…
– Можно, Ленька уроки к вам придет учить? И за ним пригляд, и дедушке веселей. А мне в школу на собрание идти.
– Да пусть приходит. Блинами накормлю. Молочка козьего попьет.
Над кружкой с козьим молоком внук скривил губы: горчит, коровье – лучше.
– Ну, корову мы уже отдержались, – урезонила его Олимпиада. – А козье, говорят, даже полезней.
Ленька утер губы, велел все лишнее убрать со стола и открыл учебник:
– Сначала математику сделаю.
– Ишь ты – математику… А у нас она арифметикой называлась, – донеслось с дедовой кровати.
Липа незаметно перекрестилась: говорит!..
Усевшись у окна (день уже длинный стал, и вечером все как днем видно), принялась ставить заплаты на дедовы носки. Ленька сопел, водил ручкой по тетрадке.
– Тяжела она – математика-то?
Опять дед, слава те…
– Да не очень. Только она мне не нравится.
– А что нравится-то?
– Ну, литература, например.
– Ишь ты… Стих учить будешь?
– Нам велели по собственному выбору. Мне тут мамка книжку дала…
– Вишь как хорошо, когда мамка библиотекарь… Прочитай и нам.
Ленька вынул из сумки книжку, полистал, отчего-то задумчиво поглядел на бабушку.
– Давай-давай, - ободрила его Олимпиада.
И Ленька начал:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
Ленька остановился и опять поглядел на бабушку: мол, ничего, не переборщил? А то дед – вон он какой лежит…
– Читай-читай, – опять подбодрила она внука.
И забуду я все – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав…
– Лип… Липушка… – донеслось вдруг с кровати.
Олимпиада махнула внуку рукой, кинулась к буфету, накапала в рюмочку валерьянки…
В ночь Егору стало будто легче. Она, перепорхнув через него, легла рядом. Всю жизнь так – он с краю, она у стенки, и перепархивать Липа научилась так, что и не касалась мужа. Один раз до смешного дошло: она, сходив по нужде, вернулась на место, и тут в дверях вдруг возник мужчина. «Ой, – вырвалось у нее. – Ты кто такой? Егор, проснись!» А пришелец от дверей мужниным голосом заявляет:
– Да я Егор и есть.
– Как Егор?
Она пошарила рядом с собой – пусто. Значит – вправду Егор?..
Смеху было, когда они утром рассказали о происшествии гостившим у них ленинградским детям! «Ты кто такой? Егор, проснись!» «Она же через меня, как ласточка, перелетает – и крылышком не заденет, – объяснял детям, сквозь смех, Егор. – Вот и не почуяла, что меня нету»… И опять в смех – аж слезы на глазах повыступали. Только Надюшка, у которой муж третий год на заработках в Москве, невеселая сидела.
Нынче Олимпиада тоже вспоминала о том происшествии с грустью:
– А помнишь ли, Егор, как в молодости меня называл?
– Ласточкой, Лип. Ты и была как ласточка: легкая, быстрая – так и летала по дому, все у тебя в руках горело.
Помолчав, муж заговорил о другом:
– Ленька-то наш… Ты подумай, какие стихи нашел! Ты тоже, Лип, хорошие пишешь, но эти... про полевые-то пути… эти прямо как из души вынуты!
И, опять помолчав, вдруг заторопился:
– Меня ведь, Лип, это там и спасало – в Тихом-то океане. Поначалу все любовался: ах, как силен да могуч, без конца да без краю. А потом так затосковал по дому, по всему родному, и больше всего по этим вот полевым дорогам, по колосьям да василькам… Лежишь, слушаешь, как волна в обшивку бьет, рядом совсем – только через тонкую стеночку; знаешь, что на лодке всего один мотор, один дизель – выйди они из строя, и все, каюк… Вот колосья-то и вспоминаешь. А как вспомнишь – сердце и отмякнет. И не так страшно уже.
– Ты ведь говорил – не страшно было.
– Э-э, по молодости чего не скажешь, чтобы девку завлечь. А теперь чего уж…
– Теперь чего уж – завлек…
Липа тихонько провела рукой по его груди, погладила руку. А Егор продолжал:
– Как война началась – вроде бы даже легче стало. Тут уж раскиселиваться нельзя: приказ быть в постоянной боевой готовности. Объяснили так: будем ждать, чем дело под Сталинградом кончится: падет Сталинград – тогда не миновать войны и с Японией, тогда – наш черед воевать. Для того на Дальнем Востоке нас и держат. Сталинград устоял, а воевать с япошками все одно пришлось.
– Ладно, ладно, – пробовала остановить его Олимпиада. – Что было – то прошло.
Но Егор успокаиваться не хотел; с гордостью, словно это произошло только вчера, сообщил супруге:
– Несколько японских кораблей мы все-таки подбили! Прямо к гавани подбирались, в заданный командиром квадрат. Наверх, над волной, поднимешься, в перископ ухватишь его, и – орудие к бою! Огонь!
– Ну-ну, – опять взялась успокаивать мужа обеспокоенная Липа. – Давай про что другое. Ну-ка, вспомни, какие стихи под твоей фотографией написаны?
– Ты лучше расскажешь.
– И расскажу. Я их, как твои перископы, наизусть заучила:
Пусть наверху и шторм, и непогода,
И волны яростно бросают корабли,
Нам не страшна свирепая погода –
На дне морском хозяева лишь мы!
Дыхание мужа, кажется, стало выравниваться, и она успокоилась: слава Богу…
Устав от переживаний дня, она и сама уснула, как в омут провалилась.
А в середине ночи проснулась от странного шороха: будто кто бумагой шелестел. Тронула место рядом с собой: нет. Егора нет. Где?..
Вспорхнула с кровати, как в молодости, ласточкой, повернула выключатель. Три дня не встававший с постели, Егор стоял у стола, перебирая какие-то бумаги. Да какие – документы, которые Липа всю жизнь хранила в шкапу, в бумажной папке с тесемками.
– Ты чего, Егор?
– Липа… ты пока не знаешь… Опять нам войну объявили. Надо собираться. Где мой военный билет? Где паспорт?
Одной рукой Липа схватилась за воротник ночной рубашки, другой уперлась в стену. «Тихо, тихо, – сказала самой себе. – Главное – не поднимать шума, не повышать голоса. Надо – как всегда»…
– Егор, Егорушка… Ну, кто же ночью на войну собирается? Подумай сам.
Подошла, легонько тронула за плечо.
– Давай до утра. До утра это дело отложим. А сейчас в кровать.
Взяла за руку и повела. Егор не сопротивлялся.
– Ну, вот и хорошо. Ложись, ложись. Да слушай, чего я тебе скажу. Завтра на улицу пойдем. Весна нынче ранняя. Так уж хорошо на воле! Сирень того гляди цветки начнет выпускать, калина – и та заневестилась. А майских жуков сколько! Так и летают, так и секут воздух. Несется такой на всех парусах, жужжит – кажется, стену протаранит. А он сел на ветку – и успокоился. Ворочается, бормочет чего-то по-своему. Молодые листочки – хрум, хрум. У каждого на этой земле свои дела…
И опять стала гладить его руку. Тихо, тихо… Спи, сухопутный хозяин морского дна. Спи, вояка…
А что будет завтра…