Когда Ангел-хранитель плачет...
Может, оттого, что мы все молчим, мат теперь везде?.
Это драма нашей молодежи. Стараюсь обходить курящую группку, боясь услышать матерные слова и разочароваться в тех, кого люблю. Но порой «настигает», и когда просто проходишь мимо трех-четырех беседующих подростков.
И нередко на бульваре слышу, как родители «общаются» с детьми...
Иногда у своего подъезда слышу двенадцатилетних девчонок, изрядно матерящихся. Все жду, когда же схлынет это поветрие. Дискомфорт страшный, иногда не выдержишь и сделаешь замечание. Замолкают, некоторые извиняются.
Это не поветрие. Это культура насилия, которая цветет и разрастается. Когда люди поймут, что мат — это такое же насилие, как и физическое применение силы, тогда что-то, может, начнет меняться.
Православные старцы учат: мат — молитва сатане и оскорбление Господа и Богородицы! Потому не удивляйся бедам в своей жизни.
Это одна из скверных привычек — ругательство матерным словом. Ангел Хранитель такого человека плачет, а диавол радуется. От такого человека Матерь Божия молитвенный покров Свой отнимает и Сама отступает от него. За срамословие Бог попускает на человека беды, болезни и многие напасти. И чем больше зла в человке, чем человек матершиннее в речи, тем дальше от нас отходит наш Покровитель...
Широко известен эпизод, когда в одной из чеченских кампаний наши окруженные спецназовцы пошли в прорыв с молитвой, а не с отчаянным матом, как водилось обычно. И все (!) уцелели в атаке.
Бывают и случаи прямого вразумления. «Боженька иголкой язык наколет», — говаривали нам бабушки в детстве по сквернословному случаю. Так вот, мой сосед, лет 70-ти, всю жизнь невыносимо матерился, буквально через два-три слова вставлял «связки», причем запальчиво, если не сказать вдохновенно. И что же? Лет десять назад его шибануло молнией. Как он выжил, непонятно, но придя в себя и нося в себе эту контузию, сразу пришел к выводу, что это было небесное вразумление именно за сквернословие. Ни минуты, говорит, не сомневался, что получил удар за свой «грязный рот». Теперь — никогда не матерится, стал улыбчив.
Академик Д.С. Лихачев писал: «У меня очень много писем по поводу мата или, как осторожнее говорили до революции, “трехэтажных выражений”. Если бесстыдство быта переходит в язык, то бесстыдство языка создает ту среду, в которой бесстыдство уже привычное дело. Существует природа. Природа не терпит бесстыдства».
И такое высказывание академика не оставим без внимания: «Тот, кто чувствует себя свободным, не будет отвечать матом… В лагере на Соловках расстреливали чаще всего тех, кто НЕ РУГАЛСЯ <матом>. Они были “чужие”».
Нашествие матерщины академик Лихачев считал симметричным явлением исключению из школьного образования церковно-славянского языка. Он утверждал:
«До сих пор остается бедой русского языка то, что отменили преподавание церковно-славянского языка. Это был второй язык, близкий к русскому. Нарядный язык… Да-да, этот язык поднимает значение того, о чем идет речь в слове. Это другое, совершенно высокое эмоциональное окружение. В старой гимназии древнерусской литературе уделяли больше места, больше внимания, чем на современных филологических факультетах...»
Редактор саратовского журнала «Православие и современность» Марина Бирюкова разместила на своей странице Фейсбука взволнованную реплику, которую републиковал на своем сайте православный молодежный журнал «Фома». «Мне бесконечно страшно слышать на улицах матерящихся детей — подчас десяти-одиннадцати лет, — пишет М. Бирюкова. — Это жуткое зрелище оскверненного детства, поруганной чистоты. Это не просто озорство или даже хулиганство, нет. Хулиганство — это то, что ребенок сам не воспринимает как норму: озоруя, хулиганя, он понимает, что переступает черту, получает удовольствие от запретного. Дети, которые общаются с помощью срамословия (именно так на Руси называли то, что мы сегодня называем ненормативной или обсценной лексикой) воспринимают его как норму общения. А что ж им не воспринимать мат как норму, этим детям, если их родители матерятся — даже не просто при них, а именно в общении с ними?..»
Сделав замечание тридцатилетней женщине, сквернословящей в адрес своей маленькой дочери, публицист отмечает, что та не отреагировала никак: «Она меня просто не воспринимает — я для нее не в кадре. Скажите, какой педагог или какой священник объяснит девочке, что произносить подобные слова нехорошо, некрасиво и т.д.? Вряд ли кто-либо сумеет ей это внушить — после такого маминого воспитания. Этому ребенку нанесена уже страшная черная рана, и если я не называю здесь эту рану безнадежной, неисцелимой, то лишь потому, что невозможное человекам возможно Богу, и значит, в Нем человеку тоже возможно всё: из каких только бездн люди к Нему не выбираются, историй много…»
Взволнованный человек задается вопросом, а что же “мастера культуры”, борющиеся за “свободу русского языка” и “естественность русской речи на сцене и в литературе…” И утверждает: «Если человек сам, сразу, сходу не понимает, не чувствует, что мат есть смрадное дыхание адской бездны, что к русской культуре мат имеет такое же отношение, как рак к человеческому организму — то объяснять и доказывать это человеку бесполезно. Что же произошло с этими писателями, режиссерами и прочими творческими личностями, что они перестали это чувствовать?
У апостола Павла в первой главе его Послания к Римлянам трижды повторяется выражение “предал их Бог”: чему же? — “в похотях сердец их нечистоте” (24); “постыдным страстям” (26); “превратному уму”(28). Людей, которые не помнят о Нем, Бог предает тому внутреннему аду, который на самом деле существует в каждом из нас. А вера или — подчас при ее отсутствии — воспитанная нравственная норма, культура есть мостик над этой бездной.
…
Ведь, если Бога нет, то все позволено. Скажем иначе — если нет Нормы, то всё нормально. Моя знакомая, интеллигентная женщина, преподаватель гуманитарной дисциплины, пользуясь материнским правом, заглянула в переписку свое дочери с неким мальчиком. “Настя, почему ты позволяешь ему разговаривать с тобой на таком языке?..” “Мама, ты отстала от жизни — сейчас иначе уже никто не общается”. Самое страшное — уверенность девочки, что иначе сейчас уже нельзя, и тот, для кого это ненормально — отстал от жизни.
Даже хорошей, крепкой семье очень трудно противопоставить что-то давлению среды. Девочка боится прослыть несовременной, наивной, невзрослой, неполноценной… она боится оказаться непринятой, если откажется общаться на скверном языке, если покажет, что ей это неприятно. И это судьба миллионов девочек сегодня, и миллионов мальчиков.
И кто-то за них ответит, конечно, на Страшном суде…»
Александр Ткаченко в реплике «Язык бесов», опубликованной на том же сайте, рассказывает: «На подходе к эскалатору в метро меня обогнала тройка весело болтающих молодых ребят. Симпатичные, худощавые, хорошо одетые. Один — в очках. В общем — ребята как ребята. И проехали мы с ними по соседству на ступеньках самодвижущейся лестницы — всего ничего, минуту, наверное, не больше. Но за эту минуту я услышал столько матерщины, сколько не слышал, наверное, за несколько последних лет. Потому что на эскалаторе ведь в сторонку не отойдешь. Вот и пришлось поприсутствовать на этом “пире духа”. И не особо громко ведь матерились, так — лишь друг друга слышали, ну и я за компанию случайно…
А, надо сказать, у меня трое сыновей, чуть младше их. И каждый раз когда на улице я слышу от молодняка бранные слова, у меня срабатывает какой-то рефлекс: подойти, сделать внушение, а ежели не послушают, то… А что, собственно “то”? По шее дам? Ага, щас. С какого перепугу? Ну, вот предположим, сказал я им нечто строгое мужчинское, вроде “ребята, прекратите немедленно, как вам не стыдно”. А они тем же лексиконом посылают меня по известному адресу. После чего из всех вариантов продолжения этой увлекательной беседы у меня их останется только два: либо я оставляю их в покое, метафизически отправившись в указанном направлении. Либо — перевожу дискуссию в плоскость невербальных аргументов с элементами мордобоя. Третьего не дано, увы. И тот, и другой варианты меня как-то не устраивают. Поэтому, обычно, в таких ситуациях я молчу. Смолчал и тут. Хотя сейчас ребята были вполне себе с виду приличные, и поговорить с ними спокойно можно было бы без проблем. Но… в том и беда, наверное, что на спокойный разговор я сам тогда был не настроен. В ответ же на агрессию что можно получить, кроме агрессии? Ее родимую и получишь, ничего более. Ну а если бы, к примеру, спокойно с ними поговорил, с сочувствием и любовью? Честно сказать, думаю, и тут бы мало что изменилось. Ну, может, придержали бы языки на время, увидав, что мне это не нравится. Может даже извинились бы. А после продолжили со спокойной душой. У них ведь есть уже такой опыт — не материться в определенных обстоятельствах — дома при родителях, в школе при учителях, в институте при преподавателях… Но как только табуирующая мат обстановка меняется, “разговаривать на нём” начинают с удвоенной энергией».
Есть и еще одна причина, по которой Александру представляются бессмысленными увещевания, обращенные к незнакомым людям на улице: «И не в том даже дело, что матерщина пропитывает жизнь современного человека еще со школьной скамьи, что матерятся сейчас очень многие взрослые, и странно было бы ждать от их детей иного отношения к этой словесной заразе. Нет, это все, конечно же, имеет место, и конечно же — очень печально.
Но я вспоминаю свои детство и юность. Вспоминаю, как матерился через каждое слово куда как смачнее моих давешних случайных попутчиков. И очень хорошо понимаю сейчас, что это была не просто вредная привычка. Это была самая настоящая одержимость.
Звучит очень категорично, но я помню, что когда взрослые пытались увещевать меня и моих друзей, их слова не имели абсолютно никакого воздействия на мою душу. Ни грубые и агрессивные, ни ласковые и участливые — никакие вообще. Я их просто не слышал. Не понимал, почему мат — это плохо. И лишь придя в Церковь осознал — нельзя одними и теми же устами молиться Божьей Матери, и говорить матерную похабщину. Тут нужно выбирать что-то одно. И единственный путь эффективной борьбы с этим всепроникающим злом — в христианской проповеди, в миссионерской работе с молодежью. Матерщину ведь не зря называют языком бесов. А изгонять бесовское слово можно только словом Божьим. И не на улице надо одергивать между делом незнакомых ребят, а, ну для примера — постараться наладить дружеские отношения хотя бы с теми парнями и девчонками, которые каждый день здороваются с тобою у твоего подъезда. Познакомиться, подружиться, и уже потом — рассказывать о Боге, о Христе, о Евангелии. В надежде на то, что в юных сердцах потихоньку начнет гореть искра любви Божьей. Которая, возгоревшись, способна попалить не только матерщину, но и все другие наши грехи. Звучит, быть может, наивно. Но других способов я здесь действительно не вижу».
Татьяна Набатникова, известный писатель и переводчик с немецкого, в том числе детской литературы, неожиданно высказалась в соцсетях так: «У меня трое внуков: девятилетний Игнат, шести-с-половиной-летняя Ариадна и шестилетний Тихон, уже “просвещённые” настолько, что хорошо знают, какие слова нельзя тащить в дом. Чтобы в доме не завелась какая-нибудь зараза. В этом отношении я придерживаюсь вековых предрассудков моей крестьянской семьи, хотя меня — как переводчицу с немецкого — очаровывает полное отсутствие у немцев разделения на цензурную и нецензурную лексику, у них весь язык допустимый. Возможно, и нам не помешало бы сдвинуть окно Овертона в сторону уменьшения поля сакральных слов. А вы как думаете, коллеги?»
Коллеги отвечают. «Сдвинуть...? Сдвинули. И представьте: к вам приходит девятилетний Игнат и говорит: “Бабуля, (три слова, последнее из которых мать), что-то картошку долго жаришь, есть хочется”. Вы только вдумайтесь! Вам плохо не стало? Мне стало. У людей должна быть моральная ответственность за употребление мата, иначе в кого мы превратимся? Только в быдло».
«Легализовать мат? Я против, против, против! В борьбе с матом я проиграла уже по всем фронтам, легализация — потеря моего последнего бастиона», — вторит другая оппонентка.
Поэтесса Марина Кулакова тоже отвечает Т. Набатниковой: «Нельзя уменьшать и сдвигать поля сакральных слов. На то они и сакральные, то есть скрытые, со своим целеполаганием. Культура — система запретов. И русская культура имеет на этот счет свои древнейшие каноны. Она очень целомудренна, и этим сама себя, и нас, — хранит. Дети — “зеркало” семьи и общества, среды, в которой растут. Что же на “зеркало” пенять? И выправляются многие быстро, если спокойно им делать замечание. Главное — самим не беситься»!
В любом случае, мы обязаны говорить и друг с другом, с новыми поколениями. И, конечно же, не на матерном языке. И в прорыв, как те бойцы, и в повседневную текущую жизнь хорошо бы нам идти не с матом на устах и в сердце, а с молитвой.