«Глобальная комедия – это про политику и секс. У нас их по-прежнему нет»

Известный драматург Валерий Печейкин о России, которая не вышла из пубертата, «Реутов ТВ» и Грете Тунберг, а также времени обиженных людей

Одним из гостей недавно прошедшего в Казани международного конкурса «PRO/движение» стал драматург «Гоголь-центра» Валерий Печейкин. Перед лекцией в «Углу» наш корреспондент поговорил с одним из ближайших соратников Кирилла Серебренникова. Чем социальная жизнь в РФ напоминает мир подростков, почему его коллеги не могут избавиться от синдрома пропущенного звонка, что за открытие сделал Франц Кафка и как Константин Богомолов отказывается от комедий — об этом в интервью Печейкина «БИЗНЕС Online».

«ВОЗЬМИТЕ ЛЮБУЮ БОЛЬШУЮ КУЛЬТУРУ, ЕЕ ЦЕНТР ВСЕГДА СОСТОИТ ИЗ ТРАГИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ»

— Валерий, казанские организаторы драматургического конкурса «PRO/движение» говорят о том, что в этом году среди более чем сотни пьес, которые они рассмотрели, практически отсутствовали комедии. Это чистое совпадение или яркая черта современной молодой российской драматургии?

— У меня нет статистики, поэтому я буду говорить об интуитивном впечатлении, которое у меня возникло за последнее время. Сегодня на московских фестивалях комедий становится гораздо больше. Даже если автор так не называет свое произведение, он все равно рассчитывает на смех в зале.

Я сам писал тексты с титром «комедия» еще тогда, когда это было немодно. Делал это 10 лет назад, и мне всегда было обидно, что данный жанр относят к низовым. Ведь в театральной комедии есть огромная потенция для интеллектуального смеха. Сегодня все больше авторов с ней работает. И это очень здорово!

Но жизнь везде течет по-своему. Когда приехал в Казань и зашел в гостиничный номер, то сразу включился телевизор и я услышал, что в Австралии много видов животных, которых нет больше нигде, потому что она миллионы лет была в изоляции. Оттуда нельзя было и уплыть, и приплыть туда. И там происходили интересные автономные процессы…

По моим наблюдениям, если жанр комедии выходит на серьезную сцену, это говорит о том, что время становится гораздо более сытое, буржуазное и спокойное. Или, кстати, наоборот, когда всех бывших цензоров перестреляли. Если преобладают трагические произведения, то это может свидетельствовать о тяготении к интеллектуальным процессам, которые происходят в Европе например. Возьмите любую большую культуру, ее центр всегда состоит из трагических текстов. Ни одна нация, ни одна культура не образуется вокруг анекдота, мема. И авторы начинают тянуться к этому «трагическому центру» своей цивилизации.

— И это касается не только западного мира?

— Думаю, да. Стремление к трагедии — парадокс для бытового мышления. Но это так, возьмите нашу культуру — у нас в центре стоят «Анна Каренина» и «Преступление и наказание». Даже у Гоголя на могиле было написано: «Горьким словом моим посмеюся».

Через трагедию авторы тяготеют к центру больших культур, стараются себя приблизить к цивилизационным процессам размышлениями глобального характера. Чтобы стать частью глобального мира, надо начать говорить трагические вещи. Например, Грета Тунберг сейчас делает ровно это. Она не ведет стендапы, не пыталась щекотать Дональда Трампа, у нее не было никакой комедийной задачи. И при этом она абсолютно комедийный персонаж. Посмотрите на недавнюю обложку Time, где микрофон делает из нее Гитлера.

— Но ей теперь прочат Нобелевскую премию мира…

— Пусть получит. Я сейчас говорю о ней как о, простите, материале для комедии. Грета выполняет комедийную задачу в том смысле, что комедия — это санитар леса. Ее не замечают, к ней относятся как к домашней прислуге. «Приходит какая-то женщина, она прибирает, а в это время я занимаюсь важными делами».

— Но мы ведь знаем комедии Чехова, которые стали частью мирового культурного наследия.

— Тогда русская комедия была глобальной. Чехов делал вещи, которые работают до сих пор. Его жанровое обозначение комедии, конечно, такое лукавое… Трагедия его комедий в том, что их ставят до сих пор очень несмешно… Чехов сделал комедию глобальной, потому что его герой — это русский интеллигент, который старался быть частью мира и все время о нем говорил, тяготел к Европе. Имелись люди, которые всерьез там были и возвращались, как Раневская, был в «Вишневом саде» и Яшка из прислуги, который вместе с ней выезжал в Париж и после этого не хотел узнавать родную мать. Все являлось каким-то одним целым.

«В РОССИЙСКОЙ КОМЕДИИ НЕТ ГЛОБАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ, А С НИМИ ОНА ПРОСТО НЕ БУДЕТ ПОСТАВЛЕНА И СНЯТА»

— А что такое сегодняшняя российская комедия?

— Она про тещу, про падение на банане… У нее нет главных инструментов, чтобы стать глобальной. В том ее большая проблема. Чехов мог пользоваться главными глобальными инструментами. И маркетолог не спрашивал его: «Твои зрители — это женщины старше 30 лет, живущие в Казани. Что им сейчас нужно? Перепиши „Чайку“!» Он этого не знал. То есть оторванность от статистики и при том абсолютно живые городские процессы, в которых писатель находился, позволяли возникать таким текстам.

А сегодня у российской комедии нет глобальных инструментов, потому что глобальная комедия — это про политику и секс. У нас их по-прежнему нет. Глобальность предполагает тотальную открытость чужой интимной и политической жизни… Посмотрите главные мировые комедии. Или недавно у Юрия Дудя вышел материал про «Реутов ТВ». Это, правда, большое было явление в российской культуре, я бы сказал. Они действительно крутейшие ребята, невероятные! И они там говорят о Саше Бароне Коэне — вот это глобальная комедия! В российской комедии нет глобальных инструментов, а с ними она просто не будет поставлена и снята. А как без этого?

— Речь об авторской самоцензуре?

— Автор может такую комедию написать, но она просто не будет жить. Знаете, как Довлатов говорил, что, получая ответ редактора, сразу читает конец. И там всегда отказ. Комедия хочет смешить, а не обижать. Сегодня вместо смеха религиозные люди обидятся на религию, гомофобы расстроятся за геев, политически заряженные станут тревожиться из-за оскорбления своего лидера. Сегодня время невероятно обиженных людей. И комедия начинает не смешить зал, а «поджигать» его.

Этим я, кстати, объясняю, например, то, что Константин Богомолов (блестящий режиссер-комедиограф) постепенно от этого жанра отходит.

— То есть своего «Идеального мужа» в МХТ им. Чехова Богомолов не поставил бы в 2019 году?

— Я думаю, нет, потому что присутствовал на премьере «Идеального мужа». И тогда спектакль стал возможным потому, что у зала не возникло ясной реакции. Это было настолько необычно, что я даже не понимал, что смотрю.

— Это спасло тогда постановку?

— Растерянность помогла.

— А теперь всем понятно, о чем и про кого «Идеальный муж» Богомолова?

— Сегодня понятно, как на него реагировать.Спектакль уже «отработан» залом.

— Но «Идеальный муж» в МХТ до сих пор идет с аншлагами…

— Да, потому что он уже классика.

«В РОССИЙСКОМ ОБЩЕСТВЕ НАСТРАИВАЮТСЯ ИНСТРУМЕНТЫ БОРЬБЫ. ЭТО ДЕМОВЕРСИЯ…»

— Возвращаясь к тому, что настоящей актуальной комедии нет места в современном российском театре. Ведь слоган вашего театра: »„Гоголь-центр“ — территория свободы»!

— «Гоголь-центр», судя по репертуару, тоже тяготеет к глобальному центру. Комедия «Палачи» — последняя премьера Серебренникова — это черная комедия. Там есть очень смешные моменты, но это не антреприза… И там все, начиная от афиши, говорит о том, что сам смех будет мрачным.

— После того, как Кирилл Серебренников вышел из-под домашнего ареста, что-то поменялось в атмосфере театра?

— Конечно, ведь любая эмоция изнуряет, иссушает мозг. Когда ты два года находишься в состоянии довольно мрачного ожидания, это очень сильно выматывает. Есть люди, у которых дома, например, тяжело больные родственники и которые ухаживают за ними. Представьте, что вас об этом все время спрашивают, еще телевидение приезжает, заглядывают вам в холодильник, еще в чем-то упрекают… Два года подряд. Тяжело жить «за стеклом».

Это, конечно, не в шахту спускаться, но психологически очень сильно изматывает. Теперь это почти закончилось. Почти, потому что официально дело просто рассыпается, куда-то уходит. И, мы надеемся, никогда не вернется.

— У вас есть объяснение, почему так случилось, почему государственная машина вдруг сдала назад?

— Я говорю, что это своеобразная Нобелевская премия — высокая награда, признание заслуг. Судебный процесс в нынешнем контексте — страшное признание заслуг.

Подобное происходит потому, что в российском обществе настраиваются инструменты борьбы. Это демоверсия, где тестируют инструменты влияния. «А что, если я тебе дам по морде? Что будет за этим?» Эдакая абсолютно подростковая логика. Подросток вроде как знает, что нельзя давать по морде, жечь кошек, воровать деньги, но говорит: «А что, если я так сделаю? Какой портал за этим откроется?» Вот он как бы пробует мир на прочность.

В данном смысле социальная жизнь в нынешней России — конечно, абсолютный мир подростков, потому и популярность рэп-культуры во многом стоит на этом. Ее нарратив целиком из пубертата. «Я самый крутой, мускулистый, маскулинный, все женщины мои, у меня очень много денег». Титры.

Почему в России (например в Чеченской Республике) так любят «Инстаграм»? Потому что это такие инструменты однонаправленного высказывания, как в пейджере: «Сообщаю вам, что я очень крутой». То есть это не дискуссионные инструменты, не диалоговые, не проблемные… Нет.

— Но вам не кажется, что «Гоголь-центр» от всей этой истории в чем-то выиграл? Билеты продаются прекрасно, степень узнаваемости театра и его руководителя выросла в разы… То есть те, кто в высоких кабинетах затевал это уголовное дело, добились обратного эффекта.

—Знаете, кто-то считает, что они все предусмотрели заранее. Я в этом не уверен. Из-за данного дела сам столкнулся с государственными учреждениями культуры. И обнаружил, что у них правда нет никакого плана. Они вообще не понимают, что такое медиа, у них есть только бронебойные инструменты власти. Я был испуган этим открытием, потому что рассчитывал найти коварство, хитрость, многоходовочку. А ее там вообще не оказалось… Как сказал один умный человек: не стоит искать злой умысел там, где виной всему глупость. И я на самом деле испугался.

По этой же причине меня огорчают ролики Навального. Потому что они только про деньги. Он открывает для меня мир людей, которые заняты чистым перераспределением денег. Политики и эскортники. Это так тупо, что ли, и по-настоящему смешно.

«ЗНАЕТЕ, И РОССИЯ, И МОСКВА, И „ГОГОЛЬ-ЦЕНТР“ — ЭТО КАК ТЕЛЕФОН НА ВИБРАЦИИ»

— Вам не кажется, что для многих зрителей в последние два года появление в «Гоголь-центре» — это было и каким-то политическим жестом? Не возникло такого ощущения?

— Конечно, особенно когда зритель так же растерян, как и ты. И до того, как он поднимет голову, он ее сначала вожмет в плечи. Я просто помню тот день (23 мая 2017 года), когда к нам приехали с обысками. Театр был закрыт до 7 часов вечера, а в 8 начинался спектакль. Мне нужно было делать вступление. И я ощущал некоторую растерянность.

— Какой был спектакль?

— «Мертвые души». Начал с того, что сказал: «Друзья, я не представляю того, что сегодня произошло, и вообще ничего не понимаю. Буду говорить о том, что понимаю». Когда начался спектакль, рядом с театром все еще стояло три автобуса с полицией. Это было просто очень странно. А потом мы стали привыкать…

И люди, которые начали туда приходить, тоже обнаружили, что в стоимость билета включена еще и гражданская позиция. И это хорошо. Я реально знаю людей, которые говорили мне: «Вас скоро закроют, поэтому мы ходим на все спектакли, которые не видели, делаем хотя бы это —  поднимаем вам продажи». Так само посещение спектакля стало способом выражения позиции. Например, когда человек идет по улице и у него на пакете написано: «Этот пакет из биоразлагаемого материала» или «1 рубль от этой покупки идет Грете Тунберг», — он тоже каким-то образом выражает свою позицию. И такая точка зрения лучше, чем никакой. Чем пакет, который будет убивать природу тысячу лет.

— Сейчас вы можете сказать, что жизнь театра вошла в рядовое рабочее состояние? Или для этого должны пройти годы?

— Я думаю, что нужен еще как минимум год… Знаете, и Россия, и Москва, и «Гоголь-центр» — это как телефон на вибрации: чувствуешь, когда тебе звонят, но только ты. Легкая дрожь бежит по телу: ты кому-то нужен. У людей тревожных есть такой синдром пропущенного звонка, когда кажется, что тебе звонят, а на самом деле нет. И это надолго.

— При этом повышенный уровень узнаваемости «Гоголь-центра» зачастую идет со знаком минус. Кто-то всерьез думает, вычитав это где-то, что в спектаклях Серебренникова актеры играют исключительно голыми или еще что-то из этой серии. Как-то я стоял возле вашего театра, и проходивший мимо потрепанный жизнью мужичок-работяга бросил стоявшей тут же модной молодежи: «Зачем вы ходите к этому…?»

— О да! Я сам недавно делал прививку от гриппа у метро, и медсестра долго не хотела меня отпускать: интересовалась сексуальной жизнью сотрудников театра.

— Не возникает у вас ощущения осажденной крепости возле Курского вокзала, которую вы обороняете со своим коллективом?

— Опять же, если оно появится, это на самом деле будет большой проблемой, потому что, когда Серебренников дал старт работе «Гоголь-центра», он вместе с ним открыл физически двери театра. Они с 12 часов открыты каждый день. Это был для меня переворот в сознании, потому что нормальный театр открывается вечером. Если раньше придете, бабушка «добрая» ударит по голове и выгонит. А театр, который открыт, в этом смысле не может стать крепостью.

И негатив… Даже не знаю, как вам про такое сказать. Вот хорошо, что этот работяга из вашего воспоминания прошел мимо. Это очень правильно. Я, между прочим, тоже, идя мимо разных учреждений, говорю разное. И иду мимо. Так что, как в анекдоте: будете проходить мимо — проходите.

«В „КИСЛОТЕ“ МЫ НАМЕКНУЛИ ЗРИТЕЛЮ, ЧТО ЕГО ДУШЕВНЫЕ СТРАДАНИЯ ИМЕЮТ НЕКОТОРУЮ ЦЕННОСТЬ»

— Давайте вернемся к творчеству. Кириллу Серебренникову часто вменяют в вину, что у него нет профессионального образования. И, дескать, ну фильмы и спектакли пусть делает, но как же можно такому человеку преподавать. Но из «Седьмой студии» вышли Риналь Мухаметов, Никита Кукушкин, Филипп Авдеев и другие актеры, уже востребованные не только в театре своего педагога, но и вполне себе в кино-мейнстриме…

— Я был на вручении дипломов «Седьмой студии», Анатолий Смелянский их выдавал тогда. И когда он закончил вручение, то сказал: «Сейчас в этой аудитории остался только один человек без театрального диплома — это Кирилл Серебренников». (Смеется.) Это правда так. Во многом так лучше, чем иметь диплом. Потому что когда нужно обновлять профессию, это более хорошо получается у людей без диплома. Человек, не так сильно укорененный в институции и в традиции…

Серебренников создал питательную среду, чтобы молодые люди не «пробивались сквозь асфальт». Сколько можно! Зачем пробиваться сквозь асфальт, если можно расти в черноземе? И он сделал для своих учеников такой «чернозем».

И из этой среды вырос Риналь Мухаметов, например. В прошлый раз, когда был в Казани, на центральной площади, там стояли цилиндры с великими людьми Татарстана. Помню, там были Марина Разбежкина и Риналь Мухаметов. Я сфотографировался с портретом Риналя, преклонив перед ним колени. Великий человек определенно. Блестящий артист. И тоже «неправильной формы». Иногда смотришь на выпускников определенных театральных вузов, и они напоминают, как бы это сказать… штурмовиков… Все красивые, идеального роста, глаза, зубы… И с ними батька Черномор.

И играть они могут только в славянской любовной драме. Она крайне востребована в дневных сериалах. И вот такие артисты наполняют дневные сериалы, которые моя тетя смотрит спиной. Только так их и можно смотреть. А Серебренников воспитал людей, которые в этом смысле являются еще и акторами, а не только актерами. У Никиты Кукушкина есть, например, проект, посвященный благотворительности.

— Насколько вы довольны фильмом «Кислота», к которому написали сценарий?

— Я им доволен.

— Потому что критика была очень разная…

— И этим тоже доволен. Во-первых, потому что сам сценарий, попади он другим людям, не смог бы существовать. Только потому, что мы друг друга очень хорошо знали и понимали, мы подобное смогли сделать. И это важно. Я пока не очень хочу быть частью индустрии, тем более российской. Что такое индустриальный сценарий? Это сценарий, который может снять любой, не важно какая команда и в каких условиях.

Мы делали вещь сложно устроенную. Я в том числе преподаю драматургию, и у меня потом ученики спрашивали: «Валерий, как ваш собственный сценарий устроен? Это ни на что не похоже». У него правда индивидуальная форма развития. И я этим по-настоящему горжусь, потому что прямо получилась вещь, которая была и остается такой важной и спорной.

— Но молодые герои из «Кислоты» — это портреты тех, кто выходил в Москве на все эти несанкционированные митинги нынешним летом?

— Фильм был снят до этих событий. Я сам очень не хочу заниматься политикой. Смысл моей личной политической борьбы в том, чтобы ее было все меньше и меньше. Я правда хочу жить в государстве, которое меня не трогает. Всю жизнь к этому шел, собственно, понимаете? И выбрал себе другую работу.

Поэтому портрет… Мы создали эмоциональный портрет людей, что важно. И он транслируется, как выяснилось, не только на Москву и Питер. А на самоощущение очень многих людей. А люди хотят стать, извините, космическими существами, они мечтают быть больше себя самих. Почему подростки смотрят сагу «Сумерки»? Они хотят быть вампирами, желают, чтобы их душевные страдания укрупнились до размера художественного произведения. Чтобы кто-то выразил их невыразимость. В «Кислоте» мы намекнули зрителю, что его душевные страдания имеют некоторую ценность. Это когда приходишь к психологу и он тебя слушает, кивает и очень серьезно относится к тем твоим словам, на которые домашние говорили: «Ну ты и придурок».

«МОЙ ОПЫТ ПЕРЕПИСКИ С МИНИСТЕРСТВОМ КУЛЬТУРЫ ПОКАЗЫВАЕТ, ЧТО ЭТО BLACKBOX, ЧЕРНЫЙ ЯЩИК»

— Вы ведь уехали из родного Узбекистана в Россию, чтобы меньше сталкиваться с государством? Говорят, что там многое поменялось с реформами президента Мирзиеева, которого называют чуть ли не либералом…

— Там своя реновация началась, дома перекрасили, что-то подмели. Но, честно говоря, не знаю, что там либерализировалось. Надо, что называется, «прогуглить». Есть некоторые послабления, насколько я знаю. Но либерализация — новые законы и отмена старых, вот что это такое.

— В Узбекистане невозможно было заниматься театром?

— Ну так совпало, что я уехал, а через две недели убили Марка Вайля, который возглавлял театр «Ильхом». В России гуманнее: режиссеров здесь сажают, но не убивают. Как известно, все, что нас не убивает, делает сильнее.

— А как бы вы оценили нынешние отношения между государством и репертуарными театрами?

— Государственными театрами? В России правда очень много театров и много государства. Сейчас будет новый департамент театров в министерстве культуры России.

— В нем есть необходимость?

— Ну как бы вам сказать. Понимаете, тоже такая специфика. Я не уверен, есть ли в нем необходимость, потому что не хочу ничего про это знать. В 2019 году из компании Apple ушел Джонни Айв, который занимался там дизайном. И это ничего для меня не значит. Айфон не превратился в шар, или он не стал требовать у меня справку из налоговой, или еще что-то. Все так же работает. И эти внутренние перестановки в компании Applе для меня не имеют никакого значения.

Мы же находимся в такой ситуации, когда любая внутренняя перестановка может привести к тому, что наш айфон… у него вырастут ножки, он начнет петь гимн или отправлять контактам интимные фото. Или может просто подать на тебя в суд. Поэтому, чтобы судить — хорошо это или плохо, я должен дождаться проявлений. Если это к чему-то приведет — отлично. Мой опыт переписки с министерством культуры показывает, что это blackbox, черный ящик. Культура как побочный эффект деятельности.

— А как же привычный аргумент, дескать, если «Гоголь-центр» содержится на бюджетные деньги, то в своей репертуарной, и не только, политике должен учитывать некие государственные интересы?

— Смотрите. Я как индивидуальный предприниматель вижу свой налоговый счет, знаю, сколько отчисляю налогов государству. В день нашего разговора в очередной раз перевел, по-моему, 6 тысяч рублей. Вот утром проснулся, узнал, что у меня 6 тысяч рублей ушло государству. И я не иждивенец, и все мои коллеги не иждивенцы. Мы все платим налоги. Меня один раз за день просрочки оштрафовали, понимаете? «Не забыли, не простили». Поэтому государство возвращает налогоплательщикам, тем, кто хочет видеть постановки Кирилла Серебренникова, их деньги в виде их спектаклей. В чем здесь проблема? Это не деньги государства, а средства миллионов людей, которые работают.

Эти билеты куплены. Люди не получили их в нагрузку, через распределение, когда пришли к бюджетникам, к учителям и говорят: сегодня директор сказал — на «Машину Мюллер». И в антракте все свалили. Нет, это не та ситуация.

Поэтому я не понимаю, почему все подобное воспринимается как какое-то благоденствие. Как в анекдоте про доброго Ленина: а ведь мог убить бритвочкой…

«ЧТО ТАКОго ХУДОЖНИК МОЖЕТ ПОКАЗАТЬ СО СЦЕНЫ? ЕСЛИ СРАВНИТЬ С ВОЙНОЙ И КОРРУПЦИЕЙ, ЭТО ПОЛНАЯ ЕРУНДА»

— И почему не убили «Гоголь-центр»? Ведь были все возможности закопать театр…

— Конечно, были. Видимо, потому, что лопата ударилась о камень. Потому что дальше надо было уже бурить, а не копать. Я ведь говорил, что государство похоже на подростка. Ему хочется и дальше бездельничать. В этом смысле мы живем в прекрасное время, где можно отступить. И они могут и смогли отойти в сторону. Потому что два года бодались, а дальше-то что?

Для того, чтобы дальше бороться, нужна концепция будущего. Ну вот победили вы «Гоголь-центр». А дальше что? И так три храма в сутки строится, понимаете? Уже просто с неба они падают на воздушных подушках. Если считать, что эта модель мира правильная, то у тебя уже в каждом районе есть место помолиться, испытать восторги, обнять березу. Там все что угодно. И нет никакой проблемы. Счастливое будущее уже наступило.

— Дальше им уже бороться не за что?

— Так все, уже земной рай. Дальше некуда. Борьба за него как уличная драка. Вроде дерутся-дерутся, такие слова говорят, а потом смотришь — и разошлись, и все как-то закончилось. Вот и все.

— Но ведь и в российской элите есть разные люди. Часто видел на тех же спектаклях Серебренникова или Богомолова, скажем, Кудрина, Тимакову, еще кого-то… И вы сами в «Фейсбуке» пишете об общении с сильными мира сего.

— Я это, кстати, в шутку писал, когда жаловался на плохое отопление. Что касается «сильных», то они сейчас менее разговорчивы, эти люди. И патриоты, и системные либералы хотят вернуться в свои европейские дома. Более того, они желают смотреть хорошие европейские постановки. И им, конечно, приятнее, интереснее балет «Нуреев», чем старая «Спящая красавица».

Один вечер ты посмотришь «Красавицу», другой — «Щелкунчика», потом «Лебединое озеро». Все это пересмотрел и говоришь: а дальше-то что? И вот им же тоже хочется… А художник говорит: вот сейчас так модно, сегодня так надо. А что спорить-то с художником? На то он и художник, он делает что хочет.

И если честно, то что такого художник может показать со сцены? Если сравнить с войной и коррупцией, это полная ерунда. В знаменитом фильме Милоша Формана «Народ против Ларри Флинта» есть гениальная сцена, где Ларри Флинт показывает картинки голых женщин и мертвых людей одновременно. И произносит гениальную речь. Он говорит, что за фотографию убитого человека можно получить Пулитцеровскую премию, она будет опубликована на обложке журнала. А за фотографии голых женщин можно сесть в тюрьму. И это очень точно. Чуваки, вы чего боитесь? Голых женщин, голых мужчин? Ну как бы реально это полная ерунда на самом деле.

На это говорят, что какой-то юноша из деревни посмотрит и решит, что все позволено и Бога нет. Но есть, еще раз говорю, инструменты культурной политики, как этому юноше из деревни объяснить, что там как и чего. Или вы думаете, он растет в такой сверхкомфортной среде, как маленький Будда, не видит грубости, мата, женщин, ничего, только о чем-то грезит? Нет, чуваки!

«У  КАФКИ НИКОГДА НЕ БЫЛО ФИНАЛОВ. ВООБЩЕ, НЕВОЗМОЖНОСТЬ ФИНАЛА — ЭТО ЕГО ОТКРЫТИЕ»

— Когда мы беседовали в прошлый раз, почти два года назад, то вы рассказывали, что были на могиле «великого русского писателя» Франца Кафки и просили его нас отпустить… Помогло?

— Знаете, без шуток. Ведь Серебренников сейчас, будучи освобожденным от домашнего ареста и подписки, может вылетать из России. Следующие гастроли — в Южной Корее. А южные корейцы из всего репертуара «Гоголь-центра» выбрали спектакль «Кафка», чем правда всех удивили.

— Ведь он кажется таким европейским автором…

— Да. И вдруг опять же выяснилось, что Кафка — глобальный автор. Это парадоксально, что в Южной Корее захотели увидеть глобального Франца Кафку. Я видел, например, фотографии спектакля «Превращение» из Мьянмы. Это Бирма. Не каждый в России может вспомнить, где это, что это. Тем не менее выяснилось, что пражский еврей, писавший на немецком языке, смог создать универсальные тексты, которые, как оказалось, понятны везде.

«Превращение» Кафки — про героя, который встает утром и так сильно не хочет идти на работу, что становится насекомым. Во всем мире люди постоянно работают и каждое утро просыпаются насекомыми. И вообще, Кафка предсказал глобальную психологию, где все по отдельности не понимают смысла жизни, но, глядя в глаза других людей, видят в них уверенность. В дневниках Кафка об этом все время пишет. Все куда-то бегут, чем-то заняты, обсуждают какие-то новости. Все понимают смысл жизни, кроме одного человека, кроме меня, Франца Кафки. Я не понимаю ничего вообще. Его тотальная растерянность перед происходящим сегодня близка каждому.

Россию сегодня называют кафкианской, потому что мы умеем создавать неразрешимые ситуации. У нас настоящая промышленность неразрешимых вопросов. Просто в других культурах хотя бы на бытовом уровне есть ответы на проклятые вопросы. А мы пишем какую-то бесконечную поэму о невымытой посуде.

— Но отпустит все-таки нас Кафка?

— Надо помнить, что главное его произведение называется «Процесс»… «Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь». У Франца Кафки никогда не было финалов. Вообще, невозможность финала — это его открытие. Глобальное открытие. Произведение нельзя закончить, потому что глобальный текст никогда не будет закончен. Кстати, Серебренников же буддист. А у буддиста что главное? Это процесс.