Выжившие. Как государство относилось к родным репрессированных
Истории семей, ставших жертвами террора
Учитель истории и обществознания в 10-11 классах. Внучка кулаков.
«К утру собирайтесь»
— На момент переписи 1917 года у Мартыновых был титул «беспоместные дворяне» (земли не было, но мужчины несли военную службу). У них было крепкое хозяйство: шерсточесалка, валенковаляльня, пасека, много скота. Кулаками себя Мартыновы не считали, потому что хоть и торговали, но не использовали наемный труд.
Бабушка вспоминала, что сначала их облагали большими налогами. После неурожая 1929 года сдавать было нечего – тогда у них стали делать обыски, но ничего не находили.
«Приходили ночью, пьяные, угрожали. Искали что-то. Мне тогда было всего четыре года, но до сих пор перед глазами злые, страшные лица коммунистов. Помню, как они пошли в сад и стали пикой протыкать землю под яблонями и смородиной. Забирали все, что попадало под руку: белье, чугуны, иконы, даже детские вещи, домотканые половики, не говоря уже об орудиях труда».
Из воспоминаний младшей дочери Мартыновых — бабушки Юлии Карчевой, семейный архив.
Весной 1931 года к ним пришли ночью. Бабушка помнила только, что им сказали: «К утру собирайтесь». Старшую из дочерей – ей было лет 15 – нельзя было везти с собой по закону. Родственники ее брать отказались, и ее провезли в лагерь в большой плетеной корзине.
Лагерь и побег
— Бабушка была самой маленькой из троих детей – ей было пять лет, – но некоторые события она помнит хорошо. Она вспоминала, что есть в лагере было нечего — ели сухой верблюжий помет и шиповник, — жили в бараках на несколько семей. Администрация «Алжира» относилась к ним безобразно. Положение спецпереселенцев мало чем отличалось от узников концлагерей.
Сергей Дмитриевич и Евдокия Ивановна Мартыновы с родственниками перед уходом мужа на Первую мировую войну
Отец бабушки в 38 лет умер в лагере от брюшного тифа, там его и похоронили. Спустя год после высылки детям разрешили вернуться домой – детей увезла сестра. А мать — моя прабабушка — бежала из лагеря со свекром, разными дорогами. Тот по возвращении бросился под поезд на станции Селикса (ныне – закрытый город Заречный под Пензой), недалеко от Чемодановки.
Прабабушка бежала из лагеря лесами с какой-то девушкой. Опытные [кто давно жил в ссылке] подучили: «Если арестуют, оденься похуже и прикинься "дурочкой"». Так и случилось: когда ее арестовали на одной из станций, она притворилась немой, через месяц ее отпустили. А красивую и молодую женщину каждую ночь уводили, так она там и осталась.
«Лишенные голоса» (сталинские времена)
— По возвращении из лагеря прабабушка какое-то время жила в Пензе, возвращаться было некуда и не к кому.
Потом вернулась в родное село, но родственники не открывали двери и не разговаривали с ними. Односельчане тоже относились с презрением – они же своих и раскулачивали. Их называли «лишенные голоса», потому что у них не было избирательных прав. Но жить [в селе] им все равно давали, не выгоняли.
Два года жили впроголодь – в колхоз прабабушку приняли только в 35-м году, с заявлением об отказе от мужа. А что ей было делать? Трое детей – конечно, подписала. Работала в колхозе в поле, постоянно были «уколы» от председателя [из-за ссылки].
Сестры Мартыновы после возвращения в родное село из ссылки 1936 год
В сад детей первое время не брали, в школу тоже. Одна из дочерей – бабушкина старшая сестра, которая ехала в корзинке – так и выросла безграмотной.
— Когда бабушка начала понемногу ходить в колхозный детский сад, ее там дразнили. Она вспоминала, как мама отправляла ее из дома, чтобы одним ртом стало меньше. А та умоляла ее: «Я есть не буду, мамочка, только не отправляй [в детский сад]!».
До конца войны у них даже не было паспортов, потом сделали и то нелегально. Самое тяжелое было сталинское время – потом все равно было уже полегче.
После сталинских времен бабушка работала в сельской администрации Чемодановки. Несколько лет хотела вступить в партию, но ей не давали. Партбилет дали только в 57-м году.
В 70-80-е и вплоть до реабилитации про те годы [репрессий], про нас на государственном уровне особенно и не вспоминали. До 90-х мы и в семье про это не говорили. Стали поднимать тему только после реабилитации [1991 года]. Хотя, что-то может и говорили отрывочно, но я была маленькая и не придавала значения.
«Я нисколько не обижена на власть» (реабилитация и путинское время)
— Бабушке сейчас 90. Помню, как она была рада, что справка о реабилитации дала бессрочное получение льгот. Она говорит, что сейчас нам хорошо живется. Всю жизнь, говорит, прожили и ничего нам не платили [жертвам политических репрессий] – а теперь платят.
«Мы смогли это пережить. И я нисколько не обижена на свою судьбу, на власть», – приводит Юлия слова бабушки.
Что для нас годы лагерей? Пример того, что может быть и что надо быть осторожными. Ни о каких правах человека тогда речи не шло. Сейчас говорить иногда тоже сложно: многие преувеличивают и говорят о возвращении тоталитарного государства. Но я за порядок и структуру, считаю, это отчасти во благо.
Наша бабушка часто говорит нам: «Как хорошо вам жить – можете сказать, что хотите. Я, конечно, не могу сейчас сказать абсолютно все, что хочу. Но это в силу возраста уже фильтрую больше.
Мы – наше поколение, – конечно, осторожничаем, потому что в нас сидят те [советские] пережитки. А молодежь – да, свободно высказывается, потому что у нее нет того опыта прошлого и потому что она верит, что что-то можно изменить к лучшему. Я считаю, это правильно.
Сын репрессированного по статье 58 УК РСФСР (Контрреволюционная деятельность).
О репрессированном отце
— Мой папа — первый военный комиссар города Харькова Михаил Петрович Донченко. Он работал на партийных должностях, еще до революции состоял в коммунистической партии. Его арестовали в 1937 году. Мне тогда было шесть лет. Помню, как отец сказал моей маме, чтобы она позвонила первому секретарю обкома партии Киселёву. Так и сказал: «Позвони, я через три часа вернусь». А конвоир сообщил маме, что Киселёва уже забрали с дачи с женой. Мы бежали в Краснокутск [город в Харьковской области]. Она работала продавщицей, уборщицей в три смены, чтобы прокормить детей. В ссылке отец работал механиком и перегонял американские самолеты и прочую технику.
О Сталине
— Отец мало рассказывал о ссылке. Но я помню, как он говорил о Сталине: «Великий Сталин разберется, враги будут наказаны, а мы победим». Так и ушел с этой мыслью на тот свет. Я же считаю, что Сталин был мерзавцем. Он уничтожил половину народа, убивал всех подряд и не щадил никого.
О русском народе
— Вы можете представить, что я до 1956 года был сыном врага народа? Да, я за Родину с матерью возил раненых во время Великой Отечественной войны. Наш народ нужно на руках носить: они пережили царя, революцию, раскулачивание, бешеную индустриализацию, войну, голод. А что сейчас? Олигархи, министры — чьи-то дети и мужья.
— Молодые люди, которые вышли на улицы Москвы летом 2019 года во время протестов против нечестных выборов — молодцы. Жалко их, конечно. Но задача власти была напугать всех. И они напугали.
О вине государства
— Государство виновато перед теми людьми, которых репрессировало. Сейчас с нами поступают не совсем правильно. Например, у нас такие же льготы, как и у ударников труда. Но, позвольте, в свое время у нас, репрессированных, забирали все, детям врагов народа не давали права получать образование, а ударникам труда, наоборот, все давали. Несправедливо. Я на лекарства трачу только 10 тысяч рублей в месяц. Тяжело живем. При этом в нашей области губернатор [Евгений Савченко] один из первых установил монумент жертвам политических репрессий, постоянно выделяет деньги на книги о политических заключенных. За сохранение этой памяти я благодарен.
Сын репрессированного по статье 58-10 УК РСФСР (Антисоветская агитация) и по национальному признаку.
Мария Фрейман, 43 года, Мурманск (приехала работать из Ухты в 1999 году)
Внучка репрессированного.
Александр Фрейман:
— В 1966 году Верховный суд реабилитировал отца. Тогда мне было 14 лет. И к этому времени я привык жить с отцовской статьей. Меня пытались дразнить: Фрей – еврей.
— В школе я никогда не получал пятерки по истории. Как бы не старался. Даже когда зубрил слово в слово. Учительница — партийный секретарь в школе — всегда ставила мне четыре или три. Чувствовалась в ней партийная стальная закалка.
Мы жили в так называемом «кулацком поселке». Это территория в два квадратных километра, на которой было около 300 дворов. Там жили не только политические осужденные, но и раскулаченные — крепкие хозяйственники, которых гнобила советская власть. Еще были рабочий поселок и город. Это был своеобразный мир.
Когда наша семья получила решение суда о том, что отец невинно осужденный, и государство признало репрессии, мы знали, что уехать с Севера будет крайне сложно, да и ехать было некуда. Все связи с родственниками были потеряны. И тогда реабилитация отца для меня уже практически ничего не значила. А вот для отца это был удар.
— За период следствия и ареста государство выплатило отцу компенсацию — 159 рублей в тех деньгах. Так государство оценило его молодость. Но у нас был родственник – военнопленный. Он дважды бежал из немецкого плена, за что был сослан. Вот его судьба еще горче. Он до сих пор считается виновным.
В 90-х годах государство нашло в себе силы публично признать, что творился произвол. Об этом говорили и писали. Власти даже попытались хоть как-то компенсировать членам семей это преступление. С 2000 года мне, например, назначили пенсию 750 рублей и предоставили льготу 50% на коммуналку. Тогда это был тренд говорить о репрессированных.
Сегодня об этом факте стараются не упоминать. А с льготой такой казус: если я из-за теплой погоды не использую отпущенный мне газ, то деньги следующим месяцем вычитают. А еще все больше разговоров и портретов Сталина. Этого людоеда и прочей нечисти. Короткая память у народа. На все годы неизменными остались чувства. Абсолютное неверие государству и ее институтам: полиции, юстиции, прокуратуре. За всю жизнь у меня не было повода сказать властям: спасибо, вы мне помогли.
Мария Фрейман:
— Когда я была ребенком, все уже приспособились, и мы не чувствовали, что живем в гетто. Ухта — город промышленный, и там все профессии очень тяжелые, поэтому нельзя сказать, что бывшие осужденные работали больше или в худших местах, чем те, кто их охранял. Хотя я тоже была фрейка-еврейка для некоторых.
Дедушку я помню в очень плохом состоянии. Он сидел парализованный, бабушка кормила его с ложки, а он плакал и плакал. У них был дом. Когда дедушка освободился, он умудрился построить свой дом. Представляете, сколько в нем было энергии.
— Чтобы дедушка сделал, если бы не был в заключении? Может быть, он бы завод построил.
Человек вышел ни с чем. Женился, родил троих сыновей и в то время нищее умудрился построить четырехкомнатный дом. Потенциал был огромный. Папа вспоминает отца. Он разговаривал очень мало вообще, а с детьми тем более. Я спрашивала, как звали моих прабабушку и прадедушку, но он не знает этого до сих пор. Когда дедушка Вилли освободился и родился мой отец, они уже умерли. А дедушка никогда не называл имена родственников.
Мария Фрейман
Самая большая боль — это когда человек рассуждает о тех возможностях, которые могли бы быть, если бы не было этой ситуации. Мой дедушка стал строителем не потому, что ему хотелось или он имел такое предназначение. Это самая большая тоска – каждому хочется быть тем, для чего ты был создан.
— Люди были обречены на Ухту. Мой сын-школьник мечтает поехать в Лос-Анджелес снимать кино. А мой отец даже думать так не мог.
Первой ласточкой был его брат. Дядя Федя, который правдами и неправдами начал разбирательства в шестидесятых годах по поводу реабилитации дедушки и смог поступить в Московский университет. Четыре года он сдавал экзамены блестяще, и его просто не брали. И этот пример, наверное, остановил моего папу. Четыре года поступать и при этом сдавать все экзамены на «отлично». Это просто страшно. Папа остался в Ухте. Учился и работал.
Я помню, как после перестройки появилось много газет о преступлениях Сталина против своего же народа. И мне кажется, что я помню тот день, когда родители получили реабилитационное письмо. Сначала его в руках держал папа, а там буквально два или три предложения написано. Потом долго крутила в руках мама. Они были обескуражены тем, что в нем нет извинения, только факт, что дедушка Вилли ни в чем не виноват. Тогда была такая веерная рассылка.
В 90-е годы я чувствовала себя очень комфортно, потому что это было время разоблачений. Когда я узнавала, что было скрыто за цифрами и документами, мне приносило это облегчение, потому что я вскрывала эти гнойные волдыри. Мне становилось понятно, как семья попала в водоворот и что с ней произошло.
— У меня было такое ощущение, будто со мной что-то сделали, но я забыла что. До сих пор я пытаюсь из этого выпутаться. Архивы в Ухте мы изучили, но в них практически ничего нет. Дело нашего дедушки хранится в Украине. И еще пару лет назад хотелось съездить и прочесть его, но сейчас отношения между странами такие, что возможным это не представляется. Мы хотим обратиться в «Мемориал».
Эта семейная история, она делает меня нетерпимым и иногда чересчур политизированным человеком. Меня очень раздражает, когда начинают приправлять «розовым цветом» те времена. Встречаются такие заявления, что на самом деле бараки были не очень холодные, например, и в них можно было жить. То, что происходит сейчас, меня это пугает: открывают памятники Сталину, появляются историки с доказательствами, что Сталин был хорошим менеджером.
Когда я еду по железной дороге, я думаю: "Офигеть! Вся страна оснащена! Но ведь ее построили рабы. Миллионы невинно осужденных, и им за это не заплатили ни копейки. А теперь компания РЖД этим пользуется и получает прибыль, и кто-то богатеет". Меня возмущает, что дата 30 октября становится все тише и тише. Мне кажется, скоро ее совсем не будут отмечать.
— Мой сын спросил меня, сидел ли кто-то из нашей семьи в тюрьме. Я ответила, да, мой дедушка. Илья: «А кого он убил?» — «Никого». — «А что он украл?» — «Ничего». — «А как такое может быть?» — «Я сама не знаю».
И этот репрессивный каток продолжает катиться. Сегодня в России сажают на четыре года за брошенный пластиковый стаканчик в представителя власти. В Испании отправили в тюрьму на срок до 13 лет организаторов референдума за отделение Каталонии.
Председатель Рязанского отделения Общероссийской общественной благотворительной организации инвалидов — жертв политических репрессий.
Сын репрессированного по статьям 142 и 190-1 УК РСФРС (Нарушение законов об отделении церкви от государства и школы от церкви; распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй).
За полгода до военной пенсии
— У христиан-баптистов не принято крестить с самого рождения, настаивать на выборе веры или тем более принуждать к этому своих детей. Человек сам должен сделать выбор в сознательном возрасте, поэтому папа спокойно вступил в Компартию. В 30 лет пришел к вере сознательно — после отпуска вернулся на подлодку с журналом «Вестник истины», который издавался в Московском духовном центре баптистов. И почти сразу стал отличаться от сослуживцев: не употреблял спиртного, не курил, не сквернословил. Когда у папы поинтересовались, что с ним случилось, он честно ответил, что обратился к вере. Что тут на подлодке началось! Папу уважали, ведь просто так невозможно было стать секретарем партячейки, и вдруг такое. Ему оставалось дослужить до военной пенсии полгода, и командир по-человечески подошел к нему: мол, ты помолчи эти полгода, выйди спокойно на пенсию, там уж верь в кого угодно. Но отец ответил, что не может лгать в ответ на расспросы товарищей. И его комиссовали, оставив без пенсии. Уважали его, относились хорошо, но избавились от папы сразу. И это при том, что Церковь Евангельских христиан-баптистов была на легальном положении, по Конституции не воспрещалась свобода вероисповедания. Это было при правлении Никиты Хрущева.
Николай Попов на флоте
Жизнь под колпаком
— Можно сказать, что и при Хрущеве, и в последующие годы мы находились «под колпаком» — за нами следили, прослушивали. Уже гораздо позже нам рассказали соседи: к жильцам этажом ниже приходили и изучали расположение наших комнат, чтобы установить прослушку.
— Официально — свобода вероисповедания, неофициально — инакомыслие было не нужно властям, не нужны были неподконтрольные. Русская Православная Церковь — РПЦ — этот термин придумал Хрущев, православные были подконтрольны, но и «одиночки», которые изучали библию самостоятельно, тоже были. Судили и ссылали и их тоже. А кто не входил в православную церковь, называли сектантами — с тех времен повелось.
Принципы жизни и взаимоотношений с властями таковы: мы никогда не были против власти, мы даже молимся за власть, но мы порицаем их методы работы и их действия. Мы не сопротивляемся и не протестуем до той поры, пока их притеснения не касаются нашей веры и нашего уклада жизни. К примеру, так было в 1966 году, когда баптисты со всех регионов пытались попасть на прием к Брежневу и рассказать о притеснениях, арестах. После навязанных в 1961 году властями изменений в устав церкви на службах не могли присутствовать дети, их нельзя было крестить до совершеннолетия, даже если это был их выбор. Ребенка могли отобрать и отправить в детдом. Среди «ходоков» был и папа. Тогда людей разгонять не стали, все прошло мирно, правда, ни к кому из руководителей их не пустили. А по приезде в Рязань тут же арестовали. Это был первый срок, который он отбывал в рязанском поселке Стенькино. В 1979 году снова дали три года и отправили в Норильск, в 1983 году — на пять лет в Якутск. Этот политический прессинг закончился только в 1987 году, когда Михаил Горбачев объявил амнистию всем узникам совести.
После «оттепели»
— Именно после этого для всех конфессий наступила «оттепель», мы очень воодушевились тем, что можно совершать службы, проповедовать, помогать нуждающимся не таясь. Папа до последнего дня принимал участие в миссионерской деятельности — например, ездил в женскую подростковую Льговскую колонию, был дружен с начальником и подопечными. Привозил туда гуманитарную помощь, организовывал концерты и проповеди. Это было «отдушиной» для девочек. Его приглашали в школы, другие тюрьмы.
Все начало стремительно меняться в 2008 году, уже после смерти папы снова, а с 2016 года стало нельзя просто стоять на улице и раздавать приглашение на проповедь или Библии — спросят, кто ты такой, какое имеешь право, а предъяви-ка удостоверение миссионера или еще какое разрешение… Мы все понимаем: закон Яровой направлен на спасение страны от терроризма, но какие террористы из баптистов?
— Мы проповедуем добро, любовь и всепрощение, все баптисты не пьют и не курят, не сквернословят — это наши догмы, это наша вера, мы это впитываем с детства — что в этом плохого?
В наши дни наша позиция такова: мы не собираемся влиять на государственный строй — это никогда не входило в наши планы, но участвовать в гражданской жизни страны непременно будем. Этого нам никто запретить не может.
Правнучка кулака.
— Василий Ведерников родился в 1878 году, умер в 1953 году. Он жил в деревне Зыково Шарангского уезда Вятской губернии, в довольно зажиточной семье: у них была небольшая скобяная лавочка и мельница. В деревне они с братом построили большой двухэтажный дом из красного кирпича, который делали сами.
В 1932-1933 годах Советской власти понадобился большой дом для правления. Решили, что лучший дом в деревне ― дом Василия Павловича, поэтому надо его раскулачить. Василий Павлович (ему тогда было уже 55 лет) не стал дожидаться экспроприации, а быстро уехал, взяв только самое ценное. Он уехал в Шахунью [Нижегородская область] вместе со своим сыном, там они быстро сделали землянку и сразу вернулись за семьей.
— Моя мама говорила, что их покидали на сани, накрыли меховыми полостями и увезли в эту землянку. В землянке прожили больше года.
Потом мой дед построил небольшой деревянный дом в Шахунье. Прадед там больше не устраивался на работу, занимался хозяйством.
Официально прадед репрессирован не был, его нет ни в каких списках. Но, по сути, он репрессирован, он потерял все. Наверное, если [советские власти] захотели бы, то нашли и отправили бы на Соловки ― он же жил в соседней губернии. Но раз они получили, что хотели, то не особо искали. Тем более он был не политическим, отдал все добровольно.
Моя семья много лет — до конца 80-х — думала, что Василий Павлович репрессирован официально, и все время боялась себя обнаружить. Например, моя тетя заканчивала педуниверситет в начале 70-х. Она хотела пойти учиться на переводчика, но, так как все они тогда стояли на учете и надо было иметь чистую биографию, она все время боялась, что найдут информацию про раскулаченного прадеда. Из-за этого она считала себя ущербной, в итоге уехала по распределению работать в сельскую школу. Она так и не вышла замуж. Моя мать и сестры постоянно ощущали свою ущербность. Хотя как оказалось потом, они могли строить карьеру и никого не бояться. А вот его сын, мой дед, в Великую Отечественную служил в войсках по линии НКВД.
— Я не знала прадеда, но даже у меня осталось ощущение, что советская власть нас обидела. Если бы наша семья продолжала жить так же зажиточно, была бы хорошая материальная база, когда мы поступали учиться, мы достигли бы еще больших успехов. Ведь прадед никого не эксплуатировал, все, что было, сделано своими руками.
Перестало быть страшно ближе к перестройке. Мое поколение этого страха уже не ощущало, я проходила распределение в 1977 году. Тогда к репрессированным уже изменилось отношение, не было осуждения, что в семье были кулаки, осужденные. Говорить, что все репрессии были несправедливыми, начали в 80-х. Мы узнали, что прадед не был репрессирован, в конце 80-х, когда подавали заявление на реабилитацию.
Сын и внук репрессированных по ст. 58-10 УК РСФСР (Антисоветская агитация).
— Мой дед жил в селе Мухино, сейчас это Зуевский район [Кировской области]. У него в собственности была мельница, в семье было девять детей: четыре мальчика и пять девочек. Деда репрессировали в 1933 году, описали все имущество, сказали освободить дом за сутки. Ему тогда было 64 года. Деда осудили на три года лагерей, он сидел, потом заболел, и его выпустили, он вернулся домой, а в 1935 году уже умер. Он был напористый человек, даже писал письмо [председателю президиума Верховного Совета СССР Михаилу] Калинину, что вот, мою семью выгнали из дома, все забрали. Конечно, ответа ему никакого не дали. Он реабилитирован в октябре 1989 года.
Отца забрали в 1937 году, признали, что он сын кулака и был в плену во время Гражданской войны, ― такие относились к категории неблагонадежных. Это была вторая волна репрессий, самая жестокая. Мой отец родился в 1899 году, воевал под Петроградом. Там он попал в плен, его увезли в Эстонию, он жил там на свободном поселении до 1928 года ― пока эстонское правительство не решило отправить его в Россию. Родители к тому моменту его уже не ждали. Он вернулся, стал вместе с дедом работать на мельнице. Ведь кроме них никто не умел этого делать, и советские власти отдали ее деду в аренду. Отца осудили "тройкой", дали десять лет. Где он их провел, неизвестно: он не вернулся, мы не знаем, где его могила. Он реабилитирован в апреле 1989 года.
Когда отца забрали, нам не было особенно страшно. Мама работала в колхозе, жилье было.
— Не могу сказать, как тогда относились к репрессированным: такое никто не обсуждал, таким не делились, если только в семейном кругу.
Так было до 1953 года, после смерти Сталина Хрущев выступил с разоблачением его культа, осуждением политики, которую проводил Сталин и его окружение. Признали, что репрессии были. У нас в семье если и была обида, то только на то, что наше родовое гнездо разрушено. Я даже не представляю, как сложилась бы наша жизнь, если бы не было репрессий.
Николай Прозоров и его семья
Пока не было закона о реабилитации, который выпустил Ельцин в 1991 году, о семьях репрессированных не вспоминали, как будто ничего не было. Я поступал учиться в лесотехнический техникум в 1950 году, закончил в 1954 году, у меня не было никаких проблем ни с учебой в лесотехническую академии в последующем, ни с армией, ни с трудоустройством из-за репрессированных отца и деда.
Когда закон только приняли [в 1991 году], льготы для нас были существенными: и бесплатный проезд, и лечение, ― но потом наше государство изменило закон, все льготы передали на уровень областного бюджета. Сейчас у нас остался только бесплатный проезд по железной дороге и выплаты по 600 рублей в месяц, еще скидка 50% на коммуналку. Льгот стало меньше, да и то, что записано, мало выполняется. Мы люди престарелые, куда нам ездить?
— Я никогда за свою жизнь не чувствовал, что государство обо мне заботится. То, что мы выжили, выучились, — это все [стало возможным] за счет нас самих.
Внуки репрессированного по статье 107 УК РСФСР (Спекуляция сельхозпродукцией) на 5 лет в Беломорский район Северного края (ныне Приморский район Архангельская область).
До раскулачивания
Виктор:
— Деда и его семью раскулачили. Жили они своим хозяйством: занимались земледелием и скотоводством. У семьи было два дома и один недостроенный сруб, лошадь, два вола, чтобы пахать землю, коровы. Излишки заготовок сдавали в приемные пункты, за это получали деньги. В семье было четверо взрослых мужиков, да и зима там на юге [ныне Волгоградская область] всего три месяца? Всем надо было есть и одеваться. Они в роду не пили, работать начинали рано. Отец в семь лет уже работал подпаском [мальчик, помогающий пастуху]. Жили хорошо, не голодали, а на время уборки урожая даже нанимали двух батраков. Батраков кормили завтраком, обедом и ужином, а потом еще и золотой пятак давали. Но они [батраки] голытьба [беднота] была, после работы деньги в кабаках пропивали — а семьи голодные. Так и жили: кто-то трудился, а кто-то пьянствовал. За что их раскулачили? Наверняка, дед не захотел сдать в колхоз скот, и сами не пошли туда работать. Вот и пострадали.
В ссылку
Виктор:
— Пришли в дом. Отправили в чем были, ничего не дали взять. Всю оставшуюся одежду, другие вещи из дома раздали голытьбе. В доме деда сделали начальную школу, второй дом увезли на хутор, а недостроенный сруб пропал, куда увезли, до сих пор не известно.
Валентина:
— Семью разделили. С матерью поехали братья Илья (отец Виктора и Валентины), Михаил и Максим уже со своей семьей. А отца семейства и женатого брата Сергея отправили в Казахстан.
На берегу Белого моря самым крупным был Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). А по всему побережью были разбросаны спецпоселения. Репрессированных привозили баржами, семьи без одежды, без инструментов. Потом на санях. За несколько километров от какой-нибудь деревни всех выгружали и бросали в лесу. Это закон такой был: до деревни не довозить. В ноябре 1930 года семья Решетниковых оказалась между деревнями Пушлахта и Золотица в Приморском районе. Ноябрь — это уже снег. Репрессированные ломали лапник [еловые ветви] и выстилали ими землянки, костры разводили. Так терпеливо и выживали. Ни в ту, ни в другую деревню народ переселенный не селился. Заранее деревенским было приказано: в деревни ссыльных не принимать, никакой помощи не оказывать. Рыбу ловить им тоже было зап?