Дом специалистов и его обитатели
Каким он был, город детства?
Рыбы, младенцы и остроумные певцы
В пятидесятых годах прошлого века пирамидки банок с крабами, выстроившиеся в окнах рыбного магазина на углу улиц Ленина и Пушкина, не производили впечатления на простого советского едока. Селедка стоила копейки, а самым демократичным рыбным блюдом считалась бочковая мельчайшая килька, которую продавали в бумажных кульках. Ее употребляли под водочку с пивом, просто выплевывая голову, и заглатывали целиком, смачно занюхивая ржаным хлебом.
Рыбный магазин был на пути домой, и мы часто забегали туда. Для меня самым интересным в нем было сооружение из толстого стекла, похожее на аквариум, с усатыми и неуклюжими зеркальными карпами. В кармане у меня были заготовлены кусочки белого хлеба, и мне почти всегда удавалось незаметно подсыпать крошки рыбкам и потом наблюдать, как они его едят. Продавец упаковывала нам уснувшую рыбу, мы приносили ее домой, чтобы зажарить, но когда начинали отмывать от слизи, караси и карпы приходили в сознание, нервно резвились в ванной, хлопая жабрами и пуская пузыри, требуя свободу, и мы с папой в который раз тащили ожившие дары рек в озеро сада Луначарского.
Рыбы благодарно виляли хвостом и растворялись в подводном мире. После всплеска было слышно, как журчит родник, питающий озеро. А еще в парке был летний театр, в котором когда-то пел Шаляпин.
…Помню, как в Уфу вернулось из Москвы мощное пополнение — Мубарякова, Юмагулов, Атнабаева, Абдразаков, Каримовы. В деревянном зале этого театра я смотрел их выпускной спектакль, после оглушительных оваций мы вышли в сад. Там в героических позах стояли античные скульптуры богов-олимпийцев, за ними светились огни ресторанчика и открытой эстрады, с которой позже поэт Газим Шафиков призывал комсомольцев совершать героические подвиги.
Давно уже нет там тех гигантских тополей, на срезе которых запросто можно было расположить кабинет секретаря обкома. Тогда пух был везде: он летал, его поджигали, от него чихали, тополь порождал моль, а моль дружно набрасывалась на шубы, свитера и бабушкины носки. В ажурной беседке старинные декадентские вальсы и бравые марши играл военный духовой оркестр…
Но вернемся к рыбному магазину. Его двор был заселен пестрой публикой, жизнь, особенно при хорошей погоде, протекала на свежем воздухе — сушилось белье, выбивались ковры, хозяйки ощипывали посиневших кур, а дети, собаки и коты играли в войну.
Вниз по Пушкина находился роддом. В дни торжеств на Советской площади новорожденные дружно встречали демонстрантов криками «Уаа! Ура!» и требовали повышенных порций молока. В обычные дни мамы с гордостью показывали своих чад, отцы суетились у окон роддома с авоськами и погремушками и выражали вселенское счастье. Многодетные папы вели себя скромнее и солиднее.
От запаха следующего после роддома здания у любителей сладкого начинались судороги. В его подвале располагался цех по изготовлению пирожных и разной другой выпечки. Женщины в белых халатах и чепцах, сами похожие на пасхальные куличи, облитые белой глазурью, месили сдобное тесто — раскатывали, нарезали и начиняли невообразимо вкусными джемами и вареньем.
За кондитерской открывался проход к двухэтажному деревянному дому — там жила Римма Лазаревна Фишер с братом и племянницей, мама часто заходила к ним, иногда со мной. Тетя Римма была некогда известной певицей — пела вместе с самим Собиновым. Брат ее сильно болел, при этом курил, заразительно смеялся и был оптимистом. За тетей Нелей, его дочерью, ухаживал Мидхат Галеев. Отойдя в сторонку, тетя Неля спрашивала у мамы: «Как он — серьезный мужчина, не пьет?»
Дядя Мидхат был певцом, озорным и веселым. Помню его шутку с бутафорской рукой, иногда он ее использовал для рукопожатия. Однажды после такого приветствия певец Магафур Хисматуллин в изумлении подпрыгнул, думаю, выше, чем прыгал Нуреев, а режиссер Анатолий Бакалейников, занимавшийся в это время репетицией оперы «Салават Юлаев», буквально сполз в руки карателей Салавата. В конце концов, уникальная рука пожелтела, через несколько месяцев стала ярко-оранжевой, как апельсин, и уже никого не пугала.
«Воскресный» сын
Дом специалистов на улице Ленина, 2 был чем-то вроде Дома на набережной из повести Трифонова: и действительно, некоторые жители исчезали оттуда надолго, но это было до нас. Смутно помню заселение моих родителей на пятый этаж. Соседом был геолог, на одной из стен в его комнате висела репродукция Вермеера, а мои мама и папа спали под романтическим Делакруа. Мне же стелили на двух стульях — я был «воскресный» сын, который жил у бабушки и не мешал родителям утверждать себя в искусстве.
На два дома жил и мой лучший друг — белоснежный немецкий шпиц Шарик, на фоне уфимского снега он растворялся, сливаясь с ним, как финский лыжник-снайпер, потом возникал неожиданно и громким лаем требовал открыть бабушкину калитку.
Посередине нашего двора-колодца была фигурка Красной Шапочки в овальном водоеме, ее постоянно заслоняли трепещущие на ветру простыни, семейные трусы и пододеяльники на шнурах и бечевках — на все это я взирал из кухни. А из гостиной открывался вид на медицинский институт, в обширном дворе которого ковыляло много собак, подопытные заискивающе и весело виляли хвостами при встрече с хирургами.
Под нами на четвертом этаже жил знаменитый бас Габдрахман Хабибуллин, у него была отдельная квартира. На пианино и комодах тикали десятки одинаковых красных настольных часов (видимо, их дарили за шефские концерты). Габдрахман-агай часто пел по радио про генерала Шаймуратова, который в огне не горит и в воде не тонет. По ночам в этой громадной квартире часто собирались компании наших родителей — поиграть в лото. У выкрикиваемых цифр были свои — театральные — прозвища. Вытаскивали цифру 88 — объявляли «сестры Валиахматовы», потому как они были дамы упитанные, номер 77 — «Хисмей», то есть Хисматуллин. Говорили, что у Магафура ножки такие. Почти у всех были клички, но никто не обижался. Когда великий тенор Петр Кукотов, встречая сына, объявлял: «Щеночек пришел!», все понимали как надо: он не выговаривал букву «с». Веселье продолжалось до утра.
Дядя Петя, неизменный Хозе моей мамы — Кармен, часто становился после спектакля жертвой моей «кровавой мести», я бросался на него со шпагой, и он красиво падал за пыльную декорацию.
Обитал в этом доме чекист N, живший с великой артисткой Башдрамы. Папу этот товарищ тоже допрашивал: отец работал и дружил с выдающимся режиссером Магадеевым — его расстреляли в 37-м, и таких историй в доме было достаточно.
Оазисом моего сердца был парк имени Матросова: потрясающий и странный вход в стиле сталинского ампира, справа шедевр деревянного зодчества с намеком на модерн и провинциальную постготику — кинотеатр «Идель», бильярдная пропадала в облаках папиросного дыма. Здесь встречались маститые артисты, художники, гудели, как бурзянские пчелы в улье. Я в суете прошмыгивал в комнату смеха и мужественно взирал на свои уродства, потом тихо возвращался, когда папа намелованными пальцами вытаскивал последний шар из лузы.
Слева в парке был маленький «Версаль»: фонтанчик «Девочка с зонтом» под деревьями, вместо барочных фигур — железобетонный Сталин, который клялся Ленину в верности, а на следующей мощной плите вожди уже отдыхали под сенью сосен. Полузарытый в землю цирк Шапито потрясал своей смертельной программой: братья-китайцы Ван Ю Ли метали ножи и прыгали через огонь, скакали на лошадях отчаянные джигиты, крались львы и тигры. Потом наступала короткая летняя ночь, слоны тревожно трубили, львы с тиграми рычали и тяжело вздыхали. Я чувствовал себя Левенбуком в долине реки Лимпопо!
…А верный друг Шарик погиб — его убили в котельной нашего дома какие-то бомжи в начале 1950-х годов.
Красавица-певица Магафура Салигаскарова была мамой-праздником.