Александр Агеев: «Когда затихнет распространение эпидемии, придет время психиатров...»
Коронавирус форсировал многие опасные процессы, включая беззаконие, и породил множество дымовых завес над происходящим. Что за кулисами?
«В 2020 году «усталость металла» достигла критичных значений, базовые несущие конструкции миропорядка ощутимо посыпались. COVID-19 выступил только триггером», — считает гендиректор Института экономических стратегий РАН Александр Агеев. В интервью «БИЗНЕС Online» он рассказал, что мир уже скоро будет другим, объяснил, в чем слабости России, и, самое важное, выдвинул тезис — тот, кто в мире опередит других по жизнеспособности своей «картины мира», будет лидером и в экономике.
«ТЕПЕРЬ у персонажа с косой появился новый инструмент — COVID-19 »
— Александр Иванович, в одной из своих последних статей вы назвали ряд событий, произошедших в начале 2020 года, триггерами — убийство генерала Сулеймани, срыв сделки ОПЕК+, теперь — коронавирус. Станет ли произошедшее прологом к фундаментальным изменениям в жизни мира, и какими, на ваш взгляд, будут эти изменения?
— Не уверен, что слово «пролог» здесь самое точное для характеристики того, что будет. Триггеры — это поводы, стимулы, импульсы, которые запускают лавину перемен, причина которых — долго накапливавшиеся дисбалансы. Прежние попытки как-то разрешить все эти противоречия, смягчить их, оттянуть неприятный момент их обострения предпринимаются уже довольно долго. Вспомним 2001 или 2007–2008 годы: всемирно срезонировавшие события маркировали срабатывание то одной мины, то другой, запуская каскады разного рода кризисов. Выходы из них были найдены большей частью путем «заметания под ковер», со сдвигом «на потом», паллиативно. В 2020 году «усталость металла» достигла критичных значений, базовые несущие конструкции миропорядка ощутимо посыпались. Без слова «кризис» не обсуждается теперь ни одно явление. Но уловима фальшь: упомянутый термин слишком мягок, на него подвешен второй смысл китайского иероглифа «кризис» — новая возможность, а это сегодня воспринимается как необоснованное клише. Так или иначе происходит нечто большее, чем прежде. И есть все основания полагать, что происходящие перемены, стремительные и для большинства внезапные, фундаментальны. Почему? Как минимум три обстоятельства показывают и доказывают эту фундаментальность: образ жизни, технологии, экономика.
Во-первых, фундаментальны перемены в образе жизни, мыслях, поведении людей и социальной организации всех без исключения современных обществ. Факторы, давшие этот результат, не сводятся собственно к пандемии. Они «накачивались» на планете давно. Корректно отсчитывать начало этих перемен со второй половины 1960-х годов.
Во-вторых, фундаментальны накопившиеся за последние десятилетия технологические возможности. Мы стоим на грани перехода в технологически новый — во многом дивный — мир.
И, в-третьих, фундаментальны трансформации в пространстве экономики и ее «всеобщего эквивалента» — финансов. В буквальном смысле доминирующая финансовая модель лопается, трещит по швам.
Конечно, стремительность всех этих перемен нужно оценивать по меркам исторического времени. Речь не о днях. Но накопился такой объем дисфункций, мутаций, «количественных изменений», артефактов беспрецедентности, что заставляет всех готовиться к появлению новой модели, а немногих — к ее внедрению. 2020-й будет манифестировать многие перемены, но их зрелый вид проявится позже. Скорее всего, раньше, чем нам кажется или хотелось бы.
— Давайте рассмотрим каждый из них подробнее. Когда вы говорите о пересмотре приоритетов социальных и экономических, и вообще кардинальных изменениях образа жизни, что вы имеете в виду?
— Образ жизни — это то, как люди рождаются, живут и умирают. Каждый из этих аспектов социально организован. И, возможно, типы обществ и культур разнятся более всего именно по этим критериям: отношением к жизни и смерти. Изменения в образе жизни коснутся, прежде всего, причин преждевременной смертности людей, начиная с младенческой смертности и вплоть до отношения к абортам. Теперь у персонажа с косой появился новый инструмент — COVID-19. Не первый и не последний, очевидно. Сюда же можно добавить то, как будет общество решать проблемы с эвтаназией, установлением пенсионного возраста, размера пенсий, социальным статусом старших поколений…
Если мы говорим о рождении детей, то нетрудно увидеть и здесь множественные перемены. Они не только в увеличении доли рождённых по технологии ЭКО или суррогатных детей. Это вообще очень болезненная тема репродуктивного здоровья — статистика в этой сфере удручающая. Добавим сюда и сдвиги в массовых социальных установках — перенос на поздние возраста времени появления первых детей, движение «чайлд-фри» и т. п. Особый вопрос — всевозможный криминал в связи с детьми.
Что же касается того самого «мига между прошлым и будущим», то налицо серьезные перемены в том, как происходит семейное, дошкольное воспитание, начальное и среднее образование, а далее высшее, дополнительное, непрерывное. Эпидемия COVID-19 форсировала применение дистанционных цифровых технологий, но и без этого триггера уже оглашены далеко идущие замыслы изменений в сфере образования. Вспомним образовательные реформы, вхождение в Болонскую конвенцию, ЕГЭ, стандарты, ювенальную юстицию, коммерциализацию и так далее. И это не частные эпизоды, это всё серьезный тренд, отнюдь не бесспорный, но опирающийся на мощные силы.
Дальше мы придем к тому, какова структура занятости, как строятся отношения работников, работодателей, включая государство. Как люди зарабатывают на жизнь? Как распределяется богатство в обществе? Насколько демократично? Насколько справедливо или несправедливо? Каковы перспективы безработицы и нищеты, в том числе, из-за упорства ревнителей технологических новаций, не всегда полезных и уместных, и из-за некомпетентности и безответственности тех или иных регуляторов?
Далее мы неизбежно поднимем вопрос о том, каковы отношения общества, бизнеса и власти, а также государств между собой, каково доверие между ними? Сколько недель уже эвакуируют россиян, застрявших где-то за рубежами родины? Все это аспекты нашей жизни. Многие из них существовали совсем недавно в формате «само собой». Оказалось, даже выгул собак — весьма регулируемый параметр, а массовые страхи и фобии — вовсе не архивная данность. Словом, по всем этим аспектам видно: сотрясается практически всё вокруг нас.
«МЫ ЖИВЕМ В МИРЕ, ГДЕ ОЧЕНЬ МНОГО СОБЫТИЙ ПРОИСХОДИТ ПО ПРИНЦИПУ ЧЕРНОГО ЯЩИКА»
— Эти перемены идут в силу каких-то естественных процессов, или же, по вашему мнению, они всё-таки они имеют, скажем так, каких-то инициаторов, тех, кто их поддерживает и продвигает? Потому что часто звучит точка зрения, что все то, о чём вы говорите, характерно для западных обществ, а дальше уже распространяется на весь мир. Или это объективные процессы, которые уже не остановить в силу социального и технического прогресса?
— Это давний вопрос о роли личности в истории и, соответственно, субъектности и объектности. Посмотрите на нынешнюю эпидемию. Сейчас много дискуссий о происхождении вируса. Что изменит определенный и принятый всеми ответ на этот вопрос? Пусть даже найдут фамилию, имя и отчество «изобретателя» этого вируса. Но это сейчас и не столь важно. Ведь понимание, что имеет место битва популяций — вируса и человечества, — не страшнее ли? Приписать кому-то злой умысел проще и удобнее.
Когда-то историки и другие специалисты достигнут консенсуса о том, был ли тут фактор человеческой ошибки или злого умысла. Но в любом случае мы живем в мире, где очень много событий происходит по принципу черного ящика. Мы не знаем в подавляющем большинстве случаев, что там внутри систем и процессов, влияющих на наши мысли, чувства, поведение, начиная от устройства автомобиля или телефона и вплоть до гипотез о происхождении Земли и вообще Вселенной. Мы пребываем в колоссальном незнании и неведении, вплоть до незнания о собственной природе и судьбе. Чтобы заполнить эти пустоты, люди склонны впадать в большое количество зависимостей, нередко приобретающих психиатрический характер.
Стремление априорно отметать злые умыслы в тех или иных историях, настаивать на «объективности» и, как следствие, полной неподвластности человеку исторических процессов наивно. Личность может сыграть огромную роль, особенно если эта личность обладает высокими полномочиями, возможностями, властью. Эта власть не безусловна, конечно. Так, мы недавно провели стратегическую игру «Мюнхен-38». С участием военных историков и специалистов по ключевым фигурам этой истории мы попытались смоделировать альтернативные сценарии, ответить на главный вопрос: можно ли было избежать последующей войны в Европе? Можете представить, сколь драматично развертывалась эта игра: в ее топку были вброшены все мыслимые и немыслимые аргументы, чтобы, словами поэта, «было бы всегда 21 июня, чтобы следующий день никогда бы не настал». Не получилось. История, состоявшаяся, неумолимо и безжалостно перемолола попытки создать ей альтернативу. Напомню, что незадолго до нападения Германии на СССР была проведена штабная игра, где на стороне нападавших играл Г. К. Жуков. Его игровые удары в реальности лета 1941 года практически реализовал агрессор.
Если еще углубиться в вопрос о «естественном» и «инициаторах», то наш «человейник» стал необычайно сложным. Только за вторую половину ХХ века население мира выросло в три раза. Дополним это невероятно выросшими объемами деятельности и взаимодействий, номенклатурой товаров и услуг, сотнями тысяч новых химических соединений, вовлеченными в оборот природными ресурсами десятками тысяч построенных сложных технических систем — ГЭС, АЭС, химических гигантов, аэропортов, супертанкеров и т. д. Увы, это не та ноосфера, которую пророчил В. И. Вернадский. Добавим в этот коктейль колоссальный объем инфосферы.
Простая иллюстрация проблемы — иерархии и сети. До какого предела сеть или иерархия работает эффективно? Например, в момент создания Организации Объединенных Наций учредителей было менее 50, но самых сильных отцов-основателей было меньше пяти. Другая ситуация, когда членов ООН стало 89. И совсем иная история, когда их около 200, когда даже в рамках G7 или G20 трудновато находить решения, когда только специализированных международных организаций сотни. Это совершенно разные системные ситуации.
В каком поле эффективнее действовать какому-то игроку — когда много других игроков или когда, наоборот, их ограниченное количество?
Бывает по-разному…
Но все-таки, когда мы видим какое-то беснующееся собрание, внешне — толпу, то, если внимательно приглядеться, можно рассмотреть какие-то управляющие импульсы в хаотическом ее поведении. Но все-таки, осмысливая происходящее, мы должны исходить из реальной сложности бытия современного общества. Известную поговорку «Это хуже, чем преступление, это — ошибка» имеет смысл продолжить: «Это хуже, чем ошибка, это — невежество». В текущем прикладном ракурсе это, в частности, решение дилеммы о централизации и децентрализации управления и определение базовых параметров управления. И, возможно, самый неуютный для многих риск — управлять по мнимым показателям.
— Вы говорите, что одним из фундаментальных изменений, которые ожидают человечество, будут представления о том, как люди должны жить и работать. Означает ли это трансформацию капитализма? И если такая трансформация хозяйственных связей в обществе и экономике идет, то как на нее повлияет коронавирус? Ускорит или, наоборот, что-то притормозит?
— Мне кажется, у нас весь разговор будет проходить рефреном категория «сложность». Хотелось бы избежать простых ответов на сложные вопросы, но при этом не затушевывать сложными формулировками довольно простые вещи. Капитализм сегодня стал термином «блестяще неопределенным». Как и его антитеза последних 200 лет — социализм. Оба термина сегодня в дискуссиях сегодня применяются как клише, вульгаты когда-то исключительно значимых принципов, «идей, ставших материальной силой». Тем не менее, социализм как система принципов, идеалов, норм и практик сегодня действует едва ли не для половины человечества, начиная с Китая и вплоть до многих стран Европы. Что понимать под «трансформацией капитализма»? М.Вебер, Ф. Бродель, И.Валлерстайн, Т.Пикетти представили весьма объемную динамику социального порядка Европы и других континентов в конкретных обстоятельствах истории ХХ века, как и К.Каутский, Р.Гильфердинг и В. И. Ленин, Н. Д. Кондратьев, Дж. М. Кейнс, фон Мизес, например. Библиография даст нам огромное множество ученых, не говоря уже о политиках первого эшелона, которые на практике разбирались с этими понятиями. Стоит вспомнить хотя бы дискуссию о возможности построения социализма в одной стране, нашей, между прочим, и дать простор фантазии, чтобы представить — каково это оказаться в положении глобального геополитического одиночества в 1926 году, когда рухнули надежды на революцию в Германии. А еще раньше — Кронштадтское и Тамбовские восстания, которые ускорили переход к НЭПу. Пришлось трансформировать догматы и ритуалы, идеологию и политику «всерьез и надолго». Как в 1960-е годы написал об этом весьма либеральный поэт: «Ленинец лишь тот, кто, когда хлеба нет, коровы дохнут, идет на все, ломает к черту догмы, чтоб накормить, спасти народ». Ни тогда, ни сегодня столь обобщенные ярлыки наподобие «капитализма» не давали ясной диагностики ситуации и перспектив. Требуются более совершенные оптики и метрики. Но в том, что касается коронавируса, то он, безусловно, выполняет роль катализатора процессов, начавшихся задолго до его появления как «всадника апокалипсиса». Расставлять плюсы-минусы от этих воздействий бессмысленно: что-то он заморозит, что-то разворошит, для одних первое — удача, для других второе — трагедия.
«КОРОНАВИРУС ВНЕЗАПНО ОБНАРОДОВАЛ НЕКОТОРЫЕ ЦИФРОВЫЕ ТЕХНОЛОГИИ, КОТОРЫЕ БЫЛИ МАЛОИЗВЕСТНЫ»
— Но общее направление, куда все сегодня движется, уже понятно?
— Область (аттрактор), куда нас все это ведет, просматривается. Очевидны три потока событий.
Первый — это цифровизация. Она маркирует происходящий технологический переворот и внедрение множества сквозных технологий, включая искусственный интеллект, структурированные данные, блокчейн, квантовые технологии, промышленный интернет и т. п. Технологическое развитие идёт циклическим образом, своими кондратьевскими шагами, вложенными в еще целую звонкую матрешку циклов. Однако сейчас его темпы ускорились невероятно: раньше проходили десятилетия от момента производства первого нового изделия до первых миллионов потребителей, теперь и года много по большинству новинок. Хотя крупные технические комплексы требуют по-прежнему многих лет для разработки и выхода в свет, а главное, наличия всего кокона институтов для них. Так или иначе, цифровизацию мы видим в быту и во всех структурах экономики и управления. Коронавирус внезапно обнародовал некоторые возможности цифровых технологий, которые еще несколько месяцев назад было малоизвестны. У многих это вызвало ментальный и психологический шок. Помощник и гость вдруг обрел статус едва ли не хозяина, даже имея в своих алгоритмах и интерфейсах с программерами массу «косяков».
Второе, что существенно, — глобализация. Сейчас налицо весь спектр мнений, от панических или эйфоричных возгласов, что всё, глобализации пришел конец, до противоположного тезиса о торжестве именно глобализации. Более корректна и более точна, на мой взгляд, точка зрения ближе ко второму полюсу. Хотя развивается множество процессов, по видимости увеличивающих полицентризм мироустройства, все-таки глобализация благодаря пандемии перешла в новую фазу. В конце концов, никогда человечество так солидарно и быстро не впадало ни в медицинскую, ни в информационную эпидемии. Закрытые границы и основательно прерванные авиасообщения не должны нас вводить в заблуждение о сути ситуации.
А суть, как мне представляется, в том, что современные технологические цифровые платформы позволяют самым сильным игрокам достигать конкурентных преимуществ, влияния и контроля не через интеграционные структуры, а фактически на началах «индпошива». Зачем сплачивать конкурентов в той или иной коалиции, если можно работать на индивидуальном уровне — как с потребителем, так и с любым партнером, клиентом, соперником? Раньше это было трудновато из-за сравнительно медленных линий связи, малых объемов электронной памяти, относительной закрытости обществ и тем более приватности бытия граждан большинства стран. Сегодня нужные данные почти о каждом дают телефонные биллинги, соцсети, навигаторы, платежные карты. Этот факт во многом объясняет, почему с такой легкостью Трамп пошёл на сворачивание много лет выращиваемых проектов трансатлантической и транстихоокеанской интеграции. Это объясняет также и то, как он легко идет на дискриминацию своих традиционных союзников, как жестко ведет себя с партнерами по «большой семерке» и НАТО. Сильный и старший всегда себя вел уверенно и с Германией, и с Японией, например, при всей их экономической мощи, хотя бы факту дислоцирования своих военных баз и ограниченности суверенитета этих стран после 1945 года. Но главные козыри включают технологическое и институциональное превосходство, обладание действующей в планетарном и ближнем космическом пространстве инфраструктурой влияния.
Как частный случай работы всей этой системы — избирательная кампания, когда, как оказалось, можно с помощью цифровых технологий дойти до каждого избирателя.
— То есть современная глобализация позволяет взаимодействовать напрямую?
— Да. Сравним с коммуникационными технологиями демократической партии: не осознав этой перемены, они работали «по площадям» и с прицелом на резонанс по общим идеологическим установкам человека. Но за общей, довольно абстрактной симпатией республиканцам или демократам, скрывается множество деталей, нюансированных установок. Так, человек может быть в общем плане, по формальной принадлежности демократом, но ему может не нравиться конкретно миграционная политика. И с ним можно вступать в общение не по поводу его общих принципов, а на уровне ситуационных ценностных установок. Всё вот это было очень эффектно продемонстрировано в 2016 году! Технологическая подоплека стратегии Трампа практически осталась для массового сознания в тени, под шум упреков о чьем-то внешнем вмешательстве.
Этот опыт придал Трампу убежденности в том, что так персонализированно можно отвечать на вызовы в области мировой экономики, технологического соперничества, ситуаций на конкретных рынках. Язык реализации этой убежденности — санкции, давление, штрафы, медийный прессинг, фиксация сфер влияния вплоть до Луны, но за всем этим карнавалом стоят новейшие информационно-технологические потенциалы управления.
— То есть, как и с избирателями, работать напрямую с нужными странами и рынками?
— Даже не со странами и рынками вообще, речь идет о конкретных контрагентах и продуктах. Цифровые технологии сегодня дают эту возможность мониторинга и воздействия. Это, без преувеличения, фантастические возможности. Конечно, надо относиться к этому критично, много и хайпа, и не все получается, никуда не исчез и «человеческий фактор».
Но есть и еще один важный момент. 7-8 лет назад стало ясно, что глобализация, понимаемая как рост мировой торговли, не дает ожидаемого прироста ВВП США. Процессы стали разнонаправленными. Мировая торговля растет, а удельный вес США снижается.
— Глобализация оказалась выгодна другим странам?
— Да, именно распределение выгод от разных секторов мировой торговли и от глобальных конфигурации цепочек добавленной стоимости оказалась невыгодным для США. Отсюда и лозунг Трампа «Сделаем Америку снова великой». За ним стоит осознание большей выгодности стягивания производственных цепочек и улавливания добавленной стоимости в пределах юрисдикции США. К примеру, если в 2015 году внутри США ведущие корпорации создавали порядка 12-15% добавленной стоимости, то Трамп нацелен на доведение этого показателя до половины. И этот процесс идет полным ходом. Попутно, благодаря цифровизации, зачищаются избыточные посреднические звенья, спрямляются деловые связи, появляются более плоские фирменные структуры. Термин «глокализация» довольно точно указывает на эти процессы. Чтобы стимулировать этот процесс, «приходится», почти как тому самому королю, который «тиран-деспот, коварен, капризен, злопамятен» из «Обыкновенного чуда», которому «то ли музыки и цветов хочется, то ли зарезать кого-то», применять весь спектр методов гиперконкуренции, подрыва рынков как ключевого инструмента достижения собственных преимуществ: «Приготовьте посуду и тарелки, я буду все это бить».
Но, в конечном счете, это ведет к росту и концентрации активов распределенного субъекта этой политики. В данном случае, Трампа и связанной с ним коалиции интересантов. Мы сейчас не вдаёмся в тонкости различения между большими силами внутри самих США. Не рассматриваем и рисунок протекания современного кризиса и антикризисных мер, хотя в них много захватывающего и отработанного до совершенства. Принципиально то, что происходящее сейчас, в том числе борьба с «коронакризисом», отвечает интересам как значительного числа крупных игроков американской экономики, так и довольно широких трудящихся слоев. Судя по итогам выборов 2016 года и настроениям в текущем выборном году, это резонирует с интересами большинства, пусть и не подавляющего, американских избирателей.
«МЫ НЕ МОЖЕМ НЕ ОТДАТЬ ДОЛЖНОЕ СПОСОБНОСТЯМ АМЕРИКАНСКИХ ПРАВЯЩИХ КРУГОВ ПРОДЛИТЬ СРОК ГОДНОСТИ ВАЛЮТНО-ФИНАНСОВОЙ ГЕГЕМОНИИ»
— Нынешняя модель капитализма построена на пирамидах, «пузырях», о чем неоднократно заявляли и что критиковали вы и многие ваши коллеги. Что ждёт эту гипертрофированную модель спекулятивных капиталов сейчас?
— Здесь важны два аспекта, без них все остальные формулы строить бессмысленно. Первое, это вопрос мировой валютно-финансовой гегемонии. Это тот самый третий поток событий, о котором зашла речь раньше. Гегемония — это существенный структурный параметр мировой экономики последних трех веков, если ограничиться индустриальной эпохой. В ХIХ веке, около 200 с лишним лет назад, таким гегемоном стала Великобритания с ее фунтом стерлингов, опиравшимся на золотой стандарт. Валютно-финансовая гегемония появляется при строго определенном наборе условий, включая доли в мировом ВВП, торговле, технологическом развитии, экспорте капитала и др. Она позволяет получать «сеньораж» — особый тип дохода страны, эмитирующей мировую валюту. Борьба за мировую валютно-финансовую гегемонию и контроль над институтами ее обеспечения была критически важной экономический и властной мотивацией крупнейших фигурантов и Первой, и Второй мировой войн, помимо фундаментальной схватки за рынки продовольствия, топлива, сырья и за контроль над транспортными коммуникациями. США уже в 1913 году могли формально претендовать на статус такого гегемона, замещающего Великобританию. Претендовали и другие силы, Германия, прежде всего. Но потребовалось примерно 30 лет, чтобы это утверждение американской гегемонии стало свершившимся фактом. Помимо упомянутых условий, статус гегемона предполагает умение управлять большими территориями и большими массами людей. До поры до времени США этим потенциалом не обладали, одной лишь Федеральной резервной системы для этого было недостаточно.
— Но это удалось по итогам двух мировых войн?
— Я скороговоркой сейчас говорю об исключительно серьезных вещах. Но в нашем контексте достаточно напоминания о канве событий.
Из Первой мировой войны мир вышел с нерешенными противоречиями как в сфере мировой торговли и финансов, так и геополитики, разрываемой множеством локальных конфликтов того времени и продолжением колониальных завоеваний. Во многом эти проблемы диктовались подавлением, несправедливым и неэффективным, объективно больших зон экономической активности, связанных с Германией, Россией и Китаем. Образовались зияющие, депрессивные зоны бартерных обменов на руинах бывших Австро-Венгерской, Османской, Российской империй, германских территориях, включая колонии, хотя их было у Германии меньше, чем у других метрополий. Крайне тяжелая ситуация была на Дальнем Востоке, где Япония предприняла попытку создать свою «зону процветания», неизбежно сталкиваясь здесь с интересами британской империи, Франции и США. Мировая экономика в условиях неустойчивости всех валют того времени не справилась с созданием единого инструмента, который был бы всеми признаваем, учитываем и который бы опирался на чью-то безусловную военно-техническую, экономическую и логистическую мощь. У Лондона в силу нарастающего ослабления мощи уже не было сил удерживать свое господство, а у США еще не было ни опыта осуществления гегемонии, ни некоторых критически важных ее компонент, ни сформировавшейся внутренней коалиции в пользу глобальной стратегии, ни готовности других тогдашних столпов мироустройства, великих держав, это признать. Черчилль, кстати, формально уступил Рузвельту пальму первенства в 1940 году.
В 1945 году, когда состоялись уже Бреттон-Вудские соглашения и были учреждены мировые экономические регуляторы, как главный экономический итог войны утвердились две «автономных» части мирового рынка, в одной из них которых, преобладающей по размеру, доллар стал мировой валютой. В США, СССР и Великобритании планы послевоенного мироустройства тогда разрабатывались на 25 лет. Это естественный, поколенческий горизонт стратегического планирования.
Вспомним кризисы конца 1960-х — начала 1970-х годов, когда, помимо прочего, США отказались от золотого обеспечения доллара. Тем не менее, он сохранил свой статус. В то время под нее была подведена нефтедолларовая база, затем ресурсы распавшейся «второй части мирового рынка». Этих допингов для дальнейшей экспансии хватило до начала нынешнего века и фактически до наших дней. Great job — мы не можем не отдать должное способностям американских правящих кругов продлить срок годности валютно-финансовой гегемонии. Как сто лет назад говорил Ленин: «Там есть умные руководители капитализма».
— А что теперь? После того, как мировую нефть проглотили и советское наследство тоже?
— Организационный капитал. У нас иногда некоторые эксперты, как вы и сказали, говорят, что доллар — это раздутая финансовая пирамида. Это не совсем точно, потому что в обеспечении доллара как мировой валюты выступает и организационный капитал США, включающий в том числе и силовой фактор, вся военно-технологическая мощь и инфраструктура.
Напомню, что и сегодня большую часть мировой «психологической доходности» опять же достаётся доллару. Это не пустая валюта, как иногда ее пытаются изобразить. Отсюда и желание мировых игроков, от компаний до целых стран и их населения, формировать резервы в долларах. Более того, привлекательность доллара была до последнего времени не только финансовой, технологической и организационной, но и мировоззренческой. Он символизировал определенный образ жизни, если мы говорим о модели капитализма, «американскую мечту». А сейчас эта модель меняется, потому что определенные силы полагают, что сегодня, в общем-то, можно не особенно заботиться о сохранении этого образа жизни и даже о его локализации именно в США. Бизнес-модели всегда связаны с определенным образом жизни и мировоззрением. Но это тема для другого разговора.
И вернемся к вашему вопросу о пирамидах. Еще один фактор, существенный для оценки перемен, связан с криптовалютами. Пока их доля в мировом обороте невелика, а волатильность слишком высока. Но показательно последнее решение Китая по созданию общегосударственной криптовалюты. Это серьёзно, потому что технологические цифровые платформы позволяют практически переходить к новому поколению денег и здесь у нас появляется сюжет о конфликте или симбиозе традиционных и цифровых валют и активов.
«К 1941 ГОДУ И НА НОВОЙ ВОЛНЕ, ПОСЛЕ ПОБЕДЫ, К 1960-М ГОДАМ, НОВЫЙ ТИП ЛИЧНОСТИ В СССР БЫЛ СФОРМИРОВАН»
— Вы упомянули среди факторов привлекательности экономической модели образ жизни, связанный с долларом. Ведь экономическая модель связана с тем, как человек себе представляет себя, каковы его жизненные идеалы и цели. Какое общество он строит и зачем оно существует. В этом смысле социализм отражал одно, классический капитализм 19 века — другое, капитализм последних десятилетий с его обществом потребления, уже часто символическим — третье. А что происходит сейчас с этим вот представлением о том, какой человек будет в этой новой экономике и что он там делает?
— Тут мы попадаем сразу в эпицентр проблемы. Давайте отмотаем историю на 100 лет назад. Примерно 100 лет назад произошло несколько эпохальных, действующих и поныне взрывов эволюции социума. Не говорим даже о том, что когда людей становится 8 миллиардов, это принципиально иная ситуация, чем когда их миллиард. Века назад возникло четыре типа человеческой эволюции, если хотите, антропологического строительства, то есть сознательного формирования типа личности, который нужен обществу и/или правящим элитам.
Первый — это СССР, социалистический порыв к высотам духа и справедливости, крайне драматический, но в любом случае это был шквал попыток создать новый тип человека, которого не было до этого времени. О нем мечтали только отдельные утопические общины, исходя из идей Фурье, Томаса Мора, многие общинные эксперименты в Латинской Америке. Штучные примеры. Энгельс находил много общего у первых христианских общин и социалистических коммун и общежительства вообще. Его российские товарищи, особенно из анархистов и эсеров, усматривали аналогии с крестьянскими общинами. После 1917 года, гражданской войны, «испанки» и голода, Кронштадта и вопреки НЭПу, возникли политические условия для формирования «нового человека». Положа руку на сердце, мы должны честно сказать, что к 1941 году и на новой волне, после Победы, к 1960-м годам, новый тип личности в СССР был сформирован. Его первая черта — это настроенность на творчество. Не важно, в комсомольской работе или научно-инженерной сфере, в социальной взаимовыручке или героизме на поле боя. «Первым делом самолеты, ну, а девушки потом», — это важно. «Забота наша простая — жила бы страна родная, и нету других забот». Это очень четкий приоритет социальных ценностей, солидарности трудящихся, патриотизма. Благодаря родившимся в окрестности 1924 года, когда снова стали не бояться рожать детей, завоевана Победа 1945 года. Из 100 мальчиков 1924 года рождения в живых в 1945 году остались трое. Иная жизнь была б в России, останься с нами все они…
Вторая черта этой модели определялась пониманием судьбы государства. Все верили в то, что государство отомрет. Но на конкретный период «живём в недружелюбном окружении»: неизбежна автаркическая система, сильное государство. И хотя упал на границы «железный занавес», это была всё-таки система с мировым авторитетом и влиянием, в апогее, в 1960-е годы и начале 1970-х годов вернувшая себе статус не просто державы великой, но сверхдержавы. Эти тезисы — не вкусовые утверждения, а математически рассчитанные характеристики. Мы с коллегами в начале нулевых годов провели очень тщательную и трудоемкую работу по анализу динамики страны в ретроспективе и сценарной перспективе.
И третья черта модели — «немещанство» как базис мировоззренческих ориентаций. Это ярко показано в сцене у Ильфа и Петрова, когда Остап Бендер хвастается в купе поезда перед комсомольцами своим миллионом. И все они шарахаются от него как от прокаженного. Срав?