Журналист должен держать дистанцию с теми, о ком пишет. Но в «Таких делах» все немного сложнее. Женя Волункова — о том, почему мы не можем забыть о наших героях, выпустив статью

Прежде чем набрать номер Елены, я кружу по квартире и бормочу под нос начало разговора. Что сказать человеку, который не помнит себя от горя? «Соболезную, Елена. Как это случилось?» «Представляю (представляю ли?), как вам тяжело. Получится ли у вас найти силы, чтобы рассказать?» Все не то, все не так.

Недавно студенты журфака меня спрашивали, как говорить с теми, кто переживает горе, смертельную болезнь, утрату. Им в ответ я тоже что-то бормотала — потому что я не знаю как. Да, мне часто приходится говорить с теми, кому прямо сейчас невыносимо плохо. Как-то разговор получается. Но каждый раз все происходит спонтанно, и я никогда не знаю заранее, как именно. «Важно быть честным, не переигрывать в сочувствии, не говорить банальщины типа “все будет хорошо”, если вы оба знаете, что не будет… А иногда говорить вообще не нужно, просто сидишь и молчишь, а человек говорит и плачет». 

Полгода назад Елена рыдала мне в плечо в московском Измайлове. Такой уставший, горький, безнадежный плач. Я его впитала и запомнила. Ее дочь Оля, глядя на мать, вытирала с подбородка ответные слезы, стекавшие из-под кислородной маски. Подключенная к аппарату ИВЛ, Оля боролась за каждый вдох и выдох, а ее мама — за жизнь дочери. Ради ребенка, этой прозрачной красивой девочки, Елена голодала, унижалась, просила. Оставила дом в Сибири, свернула горы: принеслась в Москву и нашла помощь. Перестала спать, потому что вдруг ночью с дочерью что-то случится, а она проспит, не услышит?

И вот Оля умерла. Ночью, как и боялась Елена. Должна была выкарабкаться, набрать вес, носить красивые платья, учиться, влюбиться, завести собаку, но умерла. И от каждого нового гудка в трубке, который вот-вот соединит меня с Еленой, я внутри себя падаю в обморок. Она говорила, что живет только ради дочери, она будет плакать, что я ей скажу?

— Алло (тихий, как шелест травы, голос).

— Елена, здравствуйте! Это Евгения из «Таких дел», я писала статью про Олю…

— Да, Женя, да…

Пауза. А потом тот самый плач, похожий на вой. Мне не пришлось ничего говорить.

Журналист ли я, когда Елена просит навестить ее после похорон Оли? Журналист ли я, когда она просит совета о том, как быть дальше? Журналист ли я, когда на ее сомневающееся «Я должна остаться в Москве ради сына, но боюсь, что не справлюсь», убеждаю в том, что, конечно, она справится. Когда говорю, что она сделала все, что могла. Что не должна себя винить. Что я обязательно приеду. И когда приезжаю, чтобы обнять ее и пить чай, кто я?

Я часто размышляю об этом. Кто я больше, журналист или благотворитель? Или есть какое-то другое слово (ну какой я благотворитель-то, в самом деле)? Кто мы все, журналисты странного издания «Такие дела», которые так часто сталкиваются с чужой болью?

Задача журналиста — рассказывать истории. Не подходить к героям слишком близко, не поддерживать связь. Не принимать чужое горе прямо в сердце, потому что одного сердца на всех не хватит. Просто делаешь свою работу, радуешься, если репортаж что-то изменил к лучшему. Так должно быть, но получается что-то не очень. 

Я не хочу знать

Когда разговариваешь с героем в хосписе, глупо думать, что он поправится. Но я всегда надеюсь на лучшее, даже если понимаю, что лучшее не настанет. Получить сообщение об уходе человека, с которым ты еще недавно разговаривал, — только вопрос времени. Иногда это месяц, иногда полгода, иногда больше. Но про некоторых героев понимаешь: новость о его смерти сделает тебе невыносимо. И ты пытаешься спрятаться и ни за что не узнавать.

У меня так было с бабушкой из хосписа в Екатеринбурге, где я неделю была волонтером. Я до сих пор не знаю, умерла ли Валентина Ивановна из 209-й палаты. Не хочу знать.

Я сразу в нее влюбилась. Бывшая учительница с громким, хриплым голосом, такая шутница, непосредственная и классная. Говорит мне: «Раз уж ты тут, милая, может, поменяешь мою повязку? А то кровь везде, сижу, как эта». У нее рак щитовидки, огромная, толстая повязка на груди похожа на кровавое месиво. А это мой первый день в хосписе, я толком ничего не умею и никогда не видела такой большой опухоли, и… Я отдираю все эти тряпки и пластыри, брызжет что-то розовое, пахнет, тошнит, трясутся руки. Ее крестик падает прямо в центр устрашающей раны, я его отлепляю, кладу на ее ключицу. «Ну вот, такая вот ерунда», — хмыкает Валентина Ивановна.

Когда все готово, я выхожу из ее палаты и сползаю по стене. А на следующий день меня ждет новая перевязка и разрезанное на кусочки зеленое яблоко. Еле ходящая Валентина Ивановна встала, дошла до ванной, помыла и порезала его для меня. 

Я люблю к ней приходить. Она много шутит, хохочет голосом из какой-то страшной сказки, рассказывает о своей жизни, учениках, о прыжках с парашютом, о большой квартире, где после смерти мужа осталась одна. Делится страхами о смерти и о том, как бы хотела, чтобы ее похоронили. Все пытаемся как-то заклеить ее рану, чтобы надолго, ничего не выходит, мои руки уже не трясутся. Уговариваю ее на стрижку, потом выйти в коридор на концерт. Любовь у нас взаимная, я не представляю, как скоро отсюда уеду. За три часа до самолета, пододвигая ко мне очередное зеленое яблоко, Валентина Ивановна записывает мой номер телефона на первой странице своего молитвослова. Приглашает в гости: «Вдруг я поправлюсь?» Тоже записываю ее номер телефона в блокнот и очень стараюсь не зареветь прямо тут, над тарелкой с яблоками. 

Через неделю собираюсь ей позвонить, а блокнота с телефоном нет, оставила где-то.

Проходит месяц, три, полгода. Я часто вспоминаю Валентину Ивановну, а однажды она мне снится. Я ведь могу найти ее номер через хоспис и позвонить: она точно обрадуется. Но следом мысль: «А если она уже умерла?» Рак умеет сжирать человека быстро: сегодня ты хохочешь и режешь яблоко, а завтра тебя уже нет. Представляю такой звонок в хоспис:

— Здравствуйте, это Евгения Волункова, я у вас работала, писала материал… Мне бы хотелось узнать, как дела у Валентины Ивановны, можно ли узнать ее номер телефона?

— К сожалению, Евгения, Валентина Ивановна умерла два месяца назад. Она вспоминала вас иногда, говорила, что хорошая была девочка, жаль, больше не приезжала. 

Кладу трубку и задыхаюсь от слез. И корю себя за то, что не позвонила раньше. 

Нет-нет, спасибо, я не хочу этого звонка, не хочу ничего знать, не хочу чувствовать эту вину, эту боль. Не хочу! И не звоню в хоспис. Когда понимаешь, что человека уже нет, но не видел подтверждения, так легче. Глупо, но легче. 

Чувствуя ваше плечо

Многие герои остаются с нами надолго, даже если их уже нет. Не знаю, как у других, но у меня воспоминания всегда ясные, теплые и щемящие. С тех пор, как я в последний раз видела Валентину Ивановну, прошло почти три года. А я помню и чувствую. Два года прошло с тех пор, как умер Михаил на руках у моей героини Тамары, а я вспоминаю их лица, ее руку на его голове — какая это была любовь!

Еще один мой герой, Иван, несколько лет писал мне короткие письма, нажимая единственным работающим пальцем на мышку. По одной букве, с невероятными усилиями, набирал на клавиатуре: «Здравствуйте, Евгения! Как поживаете?» Я всегда отвечала и радовалась — живой! Примерно полгода назад письма прекратились.

Елена из Самары, тонкая женщина пятидесяти лет, пережившая ад и одиночество, мечтала поправиться, чтобы быть рядом с молодым еще сыном, — ушла очень, очень давно. Я звонила ей до тех пор, пока она могла говорить. Я до сих пор помню, как звучал ее голос. Он меня всегда удивлял: такой молодой, звонкий, он просто не мог принадлежать больному, прикованному к постели телу…

Сколько героев еще уйдет — а я останусь?

 Сколько сейчас тех, с кем я поддерживаю связь, хотя понимаю, что смерть неизбежна? Понимаю — оставаясь на связи и пытаясь помочь, я делаю себе плохо. Почему тогда так происходит?

Я хотела работать в «Таких делах», потому что там — не совсем про журналистику. Там в первую очередь про людей. Мы — издание при благотворительном фонде. А я (вот и ответ!) журналист этого особенного издания. У нас редко бывают легкие темы и благополучные герои. Мы работаем не только затем, чтобы информировать, рассказывать истории, но и чтобы помогать. Наверное, поэтому журналисты «Таких дел» гораздо ближе к людям, о которых пишут. Иначе и быть не может.

И все же я не думала, что писать о людях будет порой так трудно. Что чужие истории могут проникать внутрь так глубоко. Иногда мне даже кажется, что я переполняюсь и больше не могу. В такие моменты я листаю наш сайт. Все эти лица, судьбы, люди, которые прошли через нас. И для которых, пусть и не всех, наша редакция смогла что-то сделать. Я читаю пожелания читателей, что «Такие дела» непременно должны выжить и продолжить работу, вижу искреннюю поддержку и набираюсь сил.

Мы много пишем о том, что нашему изданию нелегко оставаться на плаву. Очень неудобно писать об этом снова, но что поделаешь? Мы существуем на пожертвования, благодаря вам. Каждые ваши сто рублей — это еще одна человеческая история на нашем сайте, герой, жизнь которого может измениться к лучшему. Каждый ваш ободряющий комментарий — мотивация продолжать. И в очередной раз, выдохнув, позвонить, поехать в командировку. Понимая, что будет непросто, но чувствуя ваше плечо.

Я очень хочу, чтобы однажды настал день, когда мы полностью соберем необходимую для работы «Таких дел» сумму. Чтобы мы перестали переживать о том, скольким еще людям успеем помочь, прежде чем закроемся. Чтобы вообще не думали про «закроемся».

В день рождения «Таких дел» мы вспоминаем наших героев, живых и ушедших. Радуемся за тех, кому удалось помочь, и просим поддержать нас. Ежемесячное пожертвование в пользу нашей редакции на любую сумму — лучший подарок. Извините, что я все это на вас вот так опять вывалила. Cпасибо, что вы с нами. 

Оригинал

var link=document.createElement("link"),link_founds=document.createElement("link");url="https://takiedela.ru/wp-content/plugins/nuzhnapomosh/assets/css/",link.rel=link_founds.rel="stylesheet",link.href=url+"partners-form.css?v="+(new Date).getTime(),link_founds.href=url+"partners-form-founds.css?v="+(new Date).getTime(),document.head.appendChild(link).appendChild(link_founds);