«Стрельцов — это голова Хави на теле Балотелли». Писатель Александр Нилин — о советском и российском спорте, Бескове и Высоцком, Кокорине и Ефремове
Александр Нилин
Родился 31 июля 1940 года в Москве.
Советский и российский журналист, писатель. Учился в школе-студии МХАТ. Окончил факультет журналистики МГУ и Высшие сценарные курсы.
Работал в АПН и различных журналах. Автор книг «Невозможный Бесков», «Валерий Воронин — преждевременная звезда», «Стрельцов. Человек без локтей», «Эдуард Стрельцов: памятник человеку без локтей», «Видеозапись», «XX век. Спорт», «Век футбола», «На футболе», «Василий Трофимов».
Много ли осталось людей, которые по праву многолетнего знакомства могут называть Стрельцова — Эдиком, Высоцкого — Володей, а Табакова — Леликом? При этом постоянно извиняясь за такое вроде бы панибратство. Но как иначе, если с первым они под добрую бутылочку писали стрельцовскую биографию, а со вторым и третьим учились в школе-студии МХАТ? Какой смысл церемонно именовать их Эдуардом Анатольевичем, Владимиром Семеновичем и Олегом Павловичем, если это — искусственно, а глянцевых, парадных портретов наш герой писать никогда не умел и не хотел?
А многим ли в домашних условиях записывал от руки свое стихотворение Иосиф Бродский? Многие ли понимали масштаб будущего Нобелевскего лауреата, потому что ему это объяснила Анна Ахматова? Многие ли, учась в подростковом возрасте вождению автомобиля, едва не переезжали другого Нобелевского лауреата — Бориса Пастернака?
Писатель Александр Нилин — это спорт, литература, театр, кино в одной жизни, в одной душе. Его тоненькая вроде бы книжка «Невозможный Бесков» когда-то произвела бурю в моей юной болельщицкой душе, а позже вышли биографии Стрельцова и Воронина, лучше которых в нашей футбольной беллетристике я не читал ничего. Не будучи штатным футбольным или хоккейным репортером, наблюдая чуть со стороны, он проникал в главные сюжеты этих видов спорта так глубоко, как никто из тех, кто погружен в них слишком уж интенсивно.
Сегодня Нилину — 80. И по такому замечательному поводу несколькими днями ранее я еду к нему в легендарное Переделкино, центр всей его жизни. Вот указатель — дом-музей Евтушенко. Хозяин дачи указывает по телефону ориентир — дом-музей Окуджавы. За ним — поворот на проселочную дорогу направо, а там уже и Александр Палыч у порога.
Как же давно я мечтал об этом разговоре, который растянулся на шесть часов. И как же тревожусь сейчас, многие ли читатели спортивной прессы оценят его в силу, возможно, непривычной для них интеллектуальной насыщенности слов и рассказов моего собеседника. Но Нилин всегда тянул аудиторию за собой вверх, а не стремился удовлетворить низменную часть ее вкусов. Поэтому волноваться на этот счет мне не следует. А надо просто впитывать, думать и наслаждаться.
Кокорин интересует меня не как штрафник, а как талант, который за 10 лет остался на том же уровне
— Вас, биографа Эдуарда Стрельцова, не коробит, когда с ним начинают походя сравнивать Кокорина и Мамаева?
— Мне это сравнение кажется дутым. Во-первых, несопоставимые способности. Давайте я завтра пойду босиком на железнодорожную станцию — это что, сделает меня Львом Толстым? Так же и поступок Кокорина с Мамаевым не может сделать их Стрельцовыми.
Во-вторых, в процессе над Стрельцовым была задействована большая политика. Я всегда говорил, что он стал жертвой... оттепели. При Сталине никто бы не разрешил куда-то уехать, когда вы на сборе перед отъездом на чемпионатом мира. Эти костюмы, с которых все и началось, примеряли бы на базе.
Главное — ему же и ехать на эту дачу не хотелось, он чувствовал, что переборщил со всеми своими ошибками. К нему же весь год придирались. Написали в «Комсомолке» фельетон «Звездная болезнь» (тогда ведь автор, Семен Нариньяни, и придумал этот термин), отобрали звание ЗМС, стипендию — сиди себе тише воды, ниже травы! А потом они немножко бабахнули, поняли, что сегодня на базу все равно уже не вернутся, и неприятностей не избежать...
Кокорин меня интересует не как штрафник, а как человек, который, будучи чуть ли не талантливее всех, за десять лет на том же уровне и остался. Какое же тут может быть сравнение со Стрельцовым, который столько лет сидел, еще больше — не играл, но потом вернулся и стал сильнее. Кокорину не нужно быть игроком мирового класса. Ну, а зачем? Да, уезжать трудно — в том числе и менять место жительства. Но ведь уехал Шевченко.
— И не от кого-то, а от Валерия Лобановского.
— И получилось же! Вот слежу с симпатией за хоккеистом Панариным. Потому что уехал в НХЛ, не котируясь там заранее, — а теперь одна из главных звезд. И человек прогрессивный, толковый. Голова работает — и впереди целая жизнь.
Возвращаясь к Кокорину — не считаю, что их с Мамаевым надо было так наказывать. Да, вели себя как дураки. Ну, так накажите их финансово. Их можно ругать за то, что они плохо играют, но не за то, что много зарабатывают. А уж старшие футболисты выпивали столько, сколько этим и не снилось. Якушин говорил своим динамовцам, что сила ЦДКА в том, что они пьют вместе, поэтому у них и результат. А вы — по отдельности. Вопрос даже не стоял о том, что надо не пить! Вопрос стоял о том, что должен быть коллектив.
О Гарринче говорили: «Ну, это вроде нашего Трофимова»
— Вычитал у вас мысль: «Миф интереснее титулов». На ком вы это поняли? И как отучили себя от магии титулов?
— От магии титулов отвыкнуть трудно. Хотя мне самому было легко себя от них отучить — потому что у меня их нет. Инвалид первой группы — самый большой мой титул. А миф — запоминается. Миф — это образ, а ничего важнее образа нет. Он и создает легенду.
Сейчас легендой называют каждого второго — например, дикторов советского телевидения или футбольных пресс-атташе. Но это же смешно. Диктор не вызывает ничего, кроме сочувствия, — всю жизнь, как попугай, озвучивал вещи, которые не только не думал сам, но и которые в конечном счете были вредны твоей стране. Сочувствие — да, но какая еще легенда!
Никто из нынешних не видел вживую Стрельцова. Как-то показали запись матча с его участием, и с соседней переделкинской улицы Лермонтова позвонил мой хороший товарищ Игорь Кваша. Был взволнован: «От него же мяч отскакивает! А вы придумали из него...» Говорю: «Гоша, покажи сейчас людям ваш старый спектакль «Вечно живые» — думаешь, кому-то понравится? А легенда — есть».
Сейчас старый футбол, когда его показывают, действительно уже не смотрится. И это нормально. Интересно то, что в данный момент. Поэтому легенд осталось очень мало, а например, всех послевоенных футболистов забыли. Хотя ни про кого не говорили то, что сказали про Василия Трофимова. В 50-е годы о Гарринче звучало: «Ну, это вроде нашего Трофимова». Теперь уже, наоборот, говорят — «грузинский Месси», «узбекский Месси».
Но футбол — это не кино, а театр. Кино может жить десятилетиями, а театр — то, что происходит здесь и сейчас, при тебе. Так же — и когда смотришь матч. Увлекаешься — и не думаешь, что Григорий Федотов играл лучше. Или Качалов на сцене. Потому настоящих легенд и так мало.
— Я всегда наслаждался мифологией, касающейся Федора Черенкова. Для всех аксиома, что Бесков как-то отпустил его в Горный институт на экзамен с матча против киевского «Динамо». А оказалось, что не было в природе такого матча!
— Всем не хватает таких историй. Черенков — это князь Мышкин. Настолько выпадающий из обычного футбола характер, что этого достаточно, чтобы стать героем фильма. Стрельцов, Бобров — былинные характеры. А Черенков — последний любимый футболист страны. В нем видишь что-то необычное, он слабый, не такой, как все. Из-за нетерпимых фанатов, навязывающих себя, пропало это понятие — любимый. Почему его и будут всегда помнить. Уезжал, возвращался, заканчивал, снова возвращался, проводы красивые ему устроили... И ему ничего не было нужно. Не будет сервелата — бутербродика с сыром достаточно.
— Есть ощущение: чтобы стать мифом, надо либо рано умереть, либо отсидеть, либо попасть в автокатастрофу, либо страдать какими-то тяжкими недугами. Можно ли прожить большую жизнь без трагических поворотов — и при этом превратиться в легенду?
— Ну, Лев Толстой-то кое-что прожил. В любом случае — сделать что-то надо. Или — было надо. Сейчас, конечно, много выдуманных фигур. А Высоцкого никто не раскручивал, Бродского не печатали. В мифе много совпадений и никакой закономерности. Есть много людей, которые заслуживали, но не получилось. Что-то должно совпасть.
— Одно из таких совпадений — триумфальное возвращение. Не могу себе представить, как можно отсидеть столько лет, трудиться на тяжелых работах — а потом дважды стать лучшим футболистом СССР и забивать за сборную.
— Работы были разные, но не в этом дело. Эдик все это время не видел футбола! Меня вот это поражает. Когда уже вернулся — конечно, ходил на стадион, приглядывался. И когда в Лужниках с трибуны смотрел на Пеле, против которого должен был играть еще в 58-м, — об этом можно снимать отдельное кино. Но как можно столько лет не смотреть футбол, а потом выйти и со всеми разобраться — вот этого не понимаю. Что там, люди дурака валяли все это время? Придумывали новые тактические схемы, да и футболисты были получше нынешних. Хотя ему тоже потребовался целый круг, чтобы забить первый гол. Но потом...
И его нового сначала плохо понимали. Первым понял молодой дриблер Миша Гершкович, и Эдик ему говорил: «Ты — мой самый лучший партнер». И публике долго пришлось приноравливаться — Стрельцов ведь стал совсем другим. Он уже не бежал, а брал силой мысли.
— Лучший партнер Эдуарда дотюремного периода, Валентин Иванов, мог бы стать таким же мифом, как Стрельцов? Или жизнь у него какая-то слишком правильная?
— Он бы не стал — потому что менее индивидуален. Классический футболист. В чем-то и техничнее. Но таких данных, как у Стрельцова, у него не было. И это, кстати, пример. Правильно выстроенная жизнь. А ведь Иванова никто так не любит, как он того заслуживает. Может, еще и потому, что он был тренером — а тренер всегда кого-то душит, давит, проявляет нетерпимость.
Это несправедливо, но это так. Такую жизнь рассматривать не столь интересно. Хотя можно. Если заметили, у меня в «Стрельцове» он достаточно много участвует. Просто не так, как этого хотелось Лиде (Лидии Гавриловне, жене Иванова. — Прим. И.Р.). Но он — при чем. Неизвестно, что было бы без него. Заслуга Кузьмы еще и в том, что он понял будущее Стрельцова.
— В хорошем смысле.
— Да. Он знал толк в футболе — и понял: с этим парнем, пусть он и enfant terrible, мы вдвоем сделаем все. А если я не дам ему ходу, буду один, можно так всегда и играть с ветеринарами. Большей фигуры, чем Иванов, для «Торпедо», если вдуматься, не было.
Что такое был молодой Эдик? Как-то мы смотрели матч дома с торпедовцем Борей Батановым и договорились отмечать каждый гол. И вот Стрельцов получает мяч на своей половине поля под удобную ногу — и как-то так его обрабатывает, что Батанов говорит: «Можно уже выпить». А ведь еще полполя надо было пройти. Забил! Не остановить.
Если ты такой большой талант, как Стрельцов, — можно все. Но как дорого это обходится? Когда-то Всеволод Бобров сказал мне такую фразу: «Я себя ненавидел, если не делал то, что себе наметил». Мог Стрельцов такое сказать или даже так подумать? Конечно, нет! В этом разница. Бобров — спортсмен. Стрельцов — нет, что и интересно в его характере. Таких людей в стране полно. Милые, добрые, великолепные люди, но у них нет локтей.
— Ваша книга о Стрельцове так и называется — «Памятник человеку без локтей».
— Но у этих людей, в отличие от него, нет и гениальных способностей. А может, и есть — но не совпало. Бобров — это как Алексей Маресьев. После 46-го года — все, с такой травмой в футбол можно было не играть. В хоккей — еще как-то. Его так ударили о борт, что кардиограмма показала инфаркт. Он считал, что инфаркта в 26 лет быть не может.
Но, видимо, он был. Бобров очень рано умер. Был в гостях у кого-то на даче, катались на лодках, он сказал: «Тяжело весла нести». Все подумали, что он острит. А Олег Белаковский, врач сборной, тут же: «Сева, немедленно в больницу!» Если тяжело — это сердце. И такой человек играл в хоккей до 35 лет. Причем в таком состоянии Бобров лучше всех провел первую Олимпиаду с нашим участием — в Кортина д'Ампеццо в 56-м году, где сборная СССР выиграла золото, а сам он стал лучшим снайпером.
У Боброва не было таких данных, как у Стрельцова. О физических возможностях Эдуарда говорю так: «На тело Балотелли поставлена голова Хави». Да, отдаленный пример — но сначала только эту мощь все и видели! Сколько здоровых парней потом примеряли к Стрельцову — и никто никем не стал. Да и Балотелли — никто в большом масштабе.
Потому что у Эдика — и голова фантастическая. В чистом виде гениальность, потому что человек не может пропускать в футболе пять лет, а потом дважды становиться лучшим в стране. За это время сменились две тактические схемы — но он же не знал, что они сменились. Для него это не имело значения. Как сказал Женя Ловчев: «Если человек умеет играть, какая ему разница — три защитника или четыре?»
Слова «великий», «гениальный» и «легендарный» сейчас надо запретить!
— Как работается, когда вам под 80?
— Обойдусь без интеллектуальных пошлостей вроде «В 80 жизнь только начинается». Но вообще-то у меня замедленное развитие. Сейчас понимаю то, что надо было понимать лет в 25. И хочу об этом написать, потому что вся моя прошлая жизнь — написана. Для меня наиболее интересна сегодняшняя. С этим пониманием.
В 80 лет многие не только не пишут книг, но уже и не читают. Сидеть вечером и смотреть сериалы, наверное, веселее. А мне и некогда эти сериалы смотреть. Сейчас в месяц выпиваю одну бутылку коньяка, а не разом всю, как у нас принято. И ничего же не случается — оказывается, можно и так жить!
В шахматы не играю, хотя всегда ими пассивно интересовался. Еще с 1948 года, когда в Москве был матч-турнир за звание чемпиона мира, а я учился в первом классе. Не видел ни Ботвинника, ни Смыслова, ни Кереса, но представлял себе их. В газетах об этом много писали, к тому же мне нравилась терминология — черные, белые, короли, кони, слоны... Один малый из нашего класса, Гена Бурд, который потом уехал в Америку и стал доктором биологических наук, показал мне ходы. Но дальше я не продвинулся, потому что пути к победе не видел и на доске мог создать лишь хаос.
И вот сейчас думаю — если рассмотреть мою жизнь как проигранную шахматную партию со всеми этими спонтанными ходами, то это и есть ее, моей жизни, сюжет. Я производил впечатление, будто что-то умею. Моя вторая жена говорила, что я соответствую своему знаку по восточному гороскопу — Дракону. То есть химера, которой нет, а есть только впечатление.
А моя третья, нынешняя жена говорит, что книга обо мне должна называть «Человек по имени Бы». Что могло бы быть. Вот из этих вещей и хотел бы сделать сюжет. Я сегодняшний мне сейчас интереснее, чем тот, прежний. Если успею эту книгу закончить — будет неплохо. Тогда это уже не проигранная партия, а ничья. Выиграть ее нельзя — вторых 80 лет мне никто не даст.
— А что бы вы посчитали победой?
— То, что все ею считают. Успех. У меня же театральное воспитание. Это значит, что должны быть аплодисменты, а где они? Хотя успех — тоже категория относительная. Никто не знает Владимира Шарова, Михаила Шишкина, Фридриха Горенштейна — лучших писателей. Мы жили с Шаровым в одном доме, но он, который младше на 12 лет, был для меня ребенком.
Мы несколько раз выпивали с его отцом, а о том, что сам он писатель, я узнал уже фактически после его смерти. О чем сейчас жалею, потому что ничего подобного у нас вообще больше нет. Но это искусство никогда не будет массовым. Во Франции говорили: «Убери триста интеллектуалов — и нет страны». Так вот, если бы у нас была элита из таких вот трехсот интеллектуалов...
Слова «великий», «гениальный» и «легендарный» надо запретить, настолько их смысл сейчас размыт! Был бы Пушкин жив — как бы о нем сейчас говорили?
Насаждаемое невежество слишком далеко зашло. Оно действительно застревает в голове, даже какая-то реклама, которую ты сто раз на дню слышишь. Хочешь выкинуть ее из головы, потому что из-за нее можешь забыть что-то настоящее. А не получается.
— Когда-то о футболе здорово писали большие поэты и писатели — Евтушенко, Трифонов, Кассиль. Сейчас таких нет. Очень жалко.
— Евтушенко в своем стихотворении о знаменитом московском матче 1955 года СССР — ФРГ вспомнил инвалидов войны, которые, по сюжету, приехали на матч на колясках, и милиция перед ними расступилась. Вот это мне очень понравилось, хотя, конечно, было фантазией — инвалидов в Москве уже не было, их оттуда выслали, чтобы глаза людям не мозолили. Прекрасно, что он вспомнил о них и «привел» на этот матч! Куда их на самом деле никто бы не пустил — такое было к ним на самом деле отношение.
И ведь их не жалели — наоборот, публику раздражало, что они ездят везде, попрошайничают. Хотя никто не знает, как многие другие ветераны воевали, — а эти-то уж точно. Для них надо было создать санатории — а мы вместо этого делали атомную бомбу. И то, что Евтушенко написал такое — гораздо важнее футбольного матча. Он хотя бы напомнил, что эти люди — есть!
— Культ вратаря в нашей стране — это заслуга Кассиля, создателя «Вратаря республики»?
— В большой степени. У вратаря всегда отрицательные эмоции, при любом варианте. Сколько он их должен пережить! А к Кассилю отношусь по-особому. Он же тоже из Переделкина, его дети — мои приятели. Дима, младший, не увлекался футболом, а Володя — чрезвычайно. Всегда их вспоминаю. Но, если бы я до такой степени любил футбол, как он, — никогда бы ничего не написал. Не создал же театральный роман.
Как мы в футболе выражаемся, Бродский прибавлял до конца жизни
— Вы с Иосифом Бродским смотрели на Ордынке бокс с участием вашего друга Виктора Агеева. Понимали тогда масштаб личности поэта? А то ведь точно Сергей Довлатов писал: «У гениев есть соседи. Но готовы ли вы признать, что ваш сосед — гений?»
— Это Шкловский сказал еще до Довлатова, а тот модифицировал. Между прочим — действительно сложно. Но, во-первых, Бродский не был соседом, а приехал из Ленинграда уже с очень громкой известностью в кругу специалистов. Ни Твардовский, ни Чуковский — никто не понял масштаба. Но для нас Ахматова была в авторитете. И, если она его так высоко ставила, — как я мог сомневаться? Мы с Бродским ровесники, и все же я уже понимал.
— А почему, по вашим словам, вам стало жалко себя, когда Бродский не одобрил Агеева и сказал, что он дерется, как хулиган на улице?
— Потому что в этот момент я был увлечен созданием образа Агеева. Потом осознал, что Бродский понимал этот вид спорта как английский классический бокс, и ему хотелось большего академизма. Тут прямая параллель: ведь и сам Иосиф не классичен. Это есть и у Агеева в боксе.
— Бродский оставил вам дарственную надпись: «Сашенька, не меняйтесь ни в одну, ни в другую сторону». Что поэт имел в виду под одной и под другой?
— Эти слова он всем оставлял, как я потом узнал. В этой истории интересно другое. Бродского не печатали. А мы одного нашего друга ночью готовили на сценарные курсы. У него, талантливого художника, не было ни одной литературной работы. Мы за него сочиняли всякие эссе. Бродскому негде было ночевать, он сидел на диване, но спать не ложился — неудобно, когда все что-то делают.
А мне очень нравилось его стихотворение «Волхвы забудут адрес твой...» И, чтобы не терять время, я попросил: «Иосиф, я наизусть его не помню. Можете написать мне его от руки?» И он написал, а под ним оставил эту фразу. Мне это нужно было не как автограф — больше-то мне взять стихотворение было неоткуда, оно не было опубликовано. Девять лет назад оно со многими другими вещами сгорело. Но я до сих пор помню его наизусть.
— С трудом понимаю, что вас удержало от звонка Бродскому в 1991 году, когда вы добрались до Нью-Йорка. Страх разочарования?
— Нет, страх за себя. То, что я ничего не сделал за это время. Я и сейчас бы не позвонил. Ни Евтушенко, ни кто-то другой на меня такого невозможного впечатления не производил — даже Высоцкий. А Бродский, уехав, сделал гигантское движение вперед. Мне-то что, я не пишу стихов — но он написал и превосходное эссе. И вообще, очень себя развил.
Люди обычно останавливаются. Понимая это, человек часто мучается и превращается не пойми в кого, в собственную противоположность. Кому-то лучше, оказывается, умереть или повеситься. Но, когда человек продолжает до самого конца двигаться, говоря нашим футбольным языком — прибавлять...
— Слава Богу, хоть вы не выражаетесь, как многие сейчас, — «добавлять».
— Ни в коем случае. Когда человек до конца прибавляет — других таких примеров, как Бродский, и не приведешь. Ну, пришел бы к нему в Нью-Йорке, рассказал бы несколько анекдотов из его прежней жизни, частью которой я был. Он хорошо ко мне относился. Мы с будущей женой Натальей, с которой тогда были едва знакомы, даже фигурируем у него в эссе — мол, все время шутим, работаем в АПН. Кто там, кроме меня, работал? Но я понимал, что это осталось не более чем ностальгическим воспоминанием.
Когда я в третий раз женился в 55 лет, то подумал, что в кругу писателей с футболом интересным быть не смогу. И тут вручали «Букер» Василию Аксенову. Я сидел за столом со знаменитым Анатолием Гладилиным. Не помню, чтобы мы до его эмиграции были особенно знакомы. И тут он мне говорит: «Саша, когда я уезжал, вы были корифей спортивной прессы. А теперь вы кто?» Ничего себе, подумал я. Оказывается, все когда-то было!
Говорил жене: «Наташа, меня знает пол-России, а тебя — шесть ученых евреев». Имел в виду не национальность, а образ. Она отвечала: «Да, но только они тебя никогда знать не будут, потому что не интересуются футболом». Сейчас ситуация поменялась, и те шесть меня знают, а пол-России — нет. Что лучше — черт его знает. В каждом кругу — свои герои.
— За «Торпедо» следите? По-прежнему к нему небезразличны?
— Конечно, это не то «Торпедо». У меня же такая история сначала была с ЦДКА. Когда его расформировали, а потом он вернулся под названием ЦДСА — это была уже не та команда. Кстати, их нынешний тренер мне нравится. Как и Семак в «Зените», который занят делом. Хотя команда у него — все равно домашнего уровня. Но у нас весь футбол обречен на то, чтобы быть домашним.
С переизданием книжек о Стрельцове и Воронине, кстати, широкий жест сделал Александр Мамут, болельщик «Торпедо», что трогательно, 1960 года рождения, то есть никаких звезд он не видел.
— Вы рассказывали, что Стрельцов болел за «Спартак». А мог за него сыграть?
— Его звали. Не знаю, так это или нет, но сам Эдик мне говорил: «Мне было неудобно перед Никитой Палычем». Тот был старше чуть ли не в два раза, и ему пришлось бы его заменить. Мне бы тоже было жалко, потому что меня во дворе и школе называли Симоняном. Хотя он меня за что-то не любил. Вроде бы я где-то сказал, что для нападающего очень важен фарт, и с его помощью он много забил. А как? Без везения ничего не бывает!
Высоцкий-однокашник и 11 завтраков со Стрельцовым
— Вы говорите о насаждаемом невежестве. С другой стороны, 25 июля, в день памяти Высоцкого, весь день на телеэкране — только он. Фильмы, программы, концерты. В этом тоже ощущается перебор, но хотя бы достойного человека вспоминают.
— Только вот если бы было о нем хоть одно умное словцо — и хотя бы одно без пошлости! Почему другим надо петь эти песни — тем более хором? Зачем ему такая любовь? Другие артисты ведь, как нарочно, поют его плохо, бездарно. Зачем, кто бы о чем ни говорил, — обязательно цитата из него?
Может, я придираюсь, но у меня к Высоцкому особое отношение — он мой однокашник. И меня больше волнует его судьба, степень влияния, сюжет жизни. Он был артист — и умер оттого, что такое напряжение выдержать нельзя. На фиг были бы наркотики, если были бы силы? А вполсилы — не получается, нельзя. Как-то он пришел на программу «Кинопанорама» — и никак не мог начать песню. Я все понял — не было сил, поэтому он не мог попасть в свою волну.
— Каким юный Высоцкий был на ваших глазах?
— Тогда у него еще песен не было. Были сценки, анекдоты, шутки — в антракте он всегда был на виду. Студентам каждый день хочется придумывать что-то необыкновенное, и Высоцкий был на хорошем счету. Но — не в амплуа героя. Помню, как-то он пришел с репетиции, сел — и тут из аудитории выходят Валентин Никулин, впоследствии актер «Современника», и Витя Большаков — был у нас такой парень на курсе. Они спорили, Валя, как всегда, горячилась. И Высоцкий говорит: «Что мы спорим? Мы все — из творческой самодеятельности, а Витя органичен, он лучше всех нас». А в результате — где Большаков и где вышеназванные господа?
Володя был на курс старше меня. Познакомились в первый же день, поскольку два парня с моего курса были в самодеятельности вместе с ним. Героев он не играл. А еще сделал то, что в итоге оказалось правильным, тогда же выглядело стратегической глупостью. Все хотели в «Современник», потому что Олег Ефремов — свой. Он же хотел в театр имени Пушкина, а там фиг чего дали играть.
Он — в Театр миниатюр. Тоже не то. Тут Высоцкий все-таки захотел в «Современник». Но было правило, что нужно показаться в каких-то ролях из репертуара этого театра. И он сделал неудачный выбор — взял то, что играл Евстигнеев в «Двух цветах» и Табаков в «Третьем желании». В обоих случаях он так не мог. Если бы его туда взяли, было бы очень глупо, потому что не было бы Таганки. А Таганка была — его. Юрий Любимов его сначала тоже не очень хотел, но уже была легенда с песнями. И там все получилось.
Но тоже было непросто. Лучшим артистом на Таганке был Николай Губенко. Кроме ВГИКа, он учился в цирковом училище. А это и акробатика, и многое другое — не сравнить с тем, чему учили нас. Но Губенко ушел в кино, и Высоцкому открылся актерский шанс, который он не упустил. Он очень здорово поработал над собой физически и даже внешне изменился — был несколько угловатый, а тут черты стали более жесткими. Многому пришлось научиться, потому что Губенко эти вещи делал. Он играл Керенского в «Десять дней, которые потрясли мир», там было много всяких трюков, и Высоцкий их все сделал! Он очень хотел сыграть Гамлета. Считал эту роль вершиной. И когда он сыграл ее в 1970 году — дальше все уже было ему менее интересно.
В кино у него тоже была довольно сложная судьба, потому что он — характерный актер. А новое амплуа ему дали песни. После них его уже все захотели снимать героем. Не всегда в итоге снимали, но режиссеры уже видели его в главной роли, что раньше не предполагалось. И на Таганке он стал героем, потому что существовала эта легенда.
— Глядя на ваших соучеников-легенд, никогда не жалели, что решили после второго курса уйти из школы-студии МХАТ?
— Разные варианты прокручивал. Например, то, что я — старейший артист. Но никого не сыграл. Что, таких артистов не было? Товстоногов пришел и сразу сказал — кто актеры первого положения, кто — нет. Когда у кого-то что-то не вышло, актеры не относятся к этому свысока, потому что понимают: вот не сложились карты. Когда я встречал своих старых товарищей, народных артистов, никто никогда не говорил: «У тебя, Сашка, не вышло». Ты ушел — твое дело, твой выбор.
У тебя может быть элементарно внешность не для кино. Так даже про Высоцкого на первых порах говорили! Характерных актеров могут взять, а могут — нет. А герои — не всегда талантливы. Мне что нравится в американском кино: все эти красавицы — еще и очень хорошие актрисы. Но такое редко бывает.
Наверное, и правда все, что ни делается, — к лучшему. История неудачи так же интересна, как и история удачи. Просто истории удачи чаще рассказываются зрителю и читателю, который сам живет плохо, и ему приятнее читать ее, чем историю неуспеха. Но если читать русскую классическую литературу... Почему мы все вышли из гоголевской «Шинели»? Кто такой Акакий Акакиевич?
— Как сказали бы сейчас — типичный лузер.
— Да. Но почему-то это работа так много изменила в представлении о литературе вообще. А когда это еще и примеряется на себя... Ни о чем сейчас не хочется говорить категорически. Вот началась эпидемия коронавируса — и спутала всем все карты. И она ведь может не кончиться при моей жизни.
Как говорит мой товарищ Толя Найман (поэт, прозаик, переводчик. — Прим. И.Р.): «Саша, при вашем образе жизни одна книжка — это уже событие! Когда их писать?» Ответил ему: «Я их может, вообще не писал бы, если бы меня взяли в газету».
21-й век я встретил в 60 лет. Помню, отмечали юбилей вдвоем с Сережей Микуликом, и он подарил мне пенсионное удостоверение. Служба кончилась, в журнале, где работал, от меня отказались. Ушел на улицу — никаких перспектив. И с 2004 года уже должен был умереть от онкологии. Так все главное, болея, я и написал за эти 16 лет! Это получился мой век, который я начал пенсионером.
Допустим, для Стрельцова были какие-то заготовки из прошлого, начиная с литературной записи его воспоминаний, которая имела больше успеха, чем все остальное, вместе взятое. Потому что тогда никто не верил, что может быть книжка Стрельцова, — тираж в 50 тысяч раскупили в тот же момент. Хотя выпускало ее партийное издательство «Советская Россия», и туда много чего не вошло. Никто же не хотел браться, потому что не издадут!
— Это какой год был?
— По-моему, 80-й. Еще до перестройки. Да и писали, прямо скажу, в необычных условиях.
— То есть?
— Сидели так же, как с вами сейчас, только выпивали огромное количество водки. 11 дней мы таким образом «завтракали», употребляя каждый раз 0,7 литра на двоих. Чесали языками, рассказывали разные истории. Никаких вопросов я не задавал — просто вспоминали случаи из жизни. Потом Эдик отдыхал. Затем просыпался, мы опять выпивали, он ложился спать окончательно, а я ехал домой. И вот в этой паузе, пока я его ждал, было скучно, и иногда я что-то записывал. Какие-то композиционные соображения, не его слова.
А потом Раиса, его вторая жена, пожаловалась в издательство — что, по ее мнению, это какая-то афера, потому что выпивать можно и без книжек. После чего завтраки закончились, но я сел и все написал.
— С одной стороны, понимаю Раису. С другой — если бы не такие условия работы, он бы никогда не был так откровенен. Да, может, вы рушили его и свое здоровье, но более ярко запечатлевали личность в истории.
— Помимо этого, у нас было определенное внутреннее совпадение. Мы первый раз хорошо пообщались после банкета в Мячкове в конце чемпионского сезона «Торпедо» 1965 года — первого для Эдуарда после возвращения. Ночью сидели с ним и выпивали, а потом не виделись долгое время.
Сначала издательство «Молодая гвардия» хотело публиковать его литературную запись. А я написал про него фактически первый. Правда, мало кто читал, потому что это было в журнале «Физкультура и спорт». А, допустим, не в «Юности», где Женя Рубин написал от имени Вали Иванова.
— Первый — разумеется, во второй его футбольной жизни?
— Конечно. При этом нельзя было ни слова писать о том, что он был в заключении. Да и вообще посвящать ему отдельные материалы было нежелательно. В общем, писать с ним книжку никто особенно не рвался, а я приехал договариваться. Он, конечно, принес бутылку водки. Потом — еще две. Тут уже и мама насторожилась, задалась вопросом — а обязательно ли? Но тогда книгу не разрешили, все это отменилось. Вернулись к этой идее лет через десять. Тогда она уже вышла.
В той книге не было одного важного компонента. В ней был снимок Эдуарда с ручкой и подписью, как трудно было работать. Все страшно хохотали, зная, что он ничего не пишет. Но когда он уже умер, прошло много времени, и я навещал его маму (а она меня уже любила, говорила даже: «Ты для меня вместо Эдика»), я к чему-то сказал: «Интересно, а из тюрьмы он хоть открытки присылал?»
Она достала кипу писем — и мне отдала. Если бы эти они были тогда... Мы организовали еще одно издание — уже с письмами. Оно вышло большим тиражом, но никто уже не покупал. Время настало такое. Девяностые годы.
— А в годы пятидесятые отношение к печатному слову было совсем другое — и не всегда в хорошем смысле. Вы всегда говорили, что фельетон Семена Нариньяни «Звездная болезнь» был одним из факторов, которые привели Стрельцова в итоге за решетку.
— И фельетон был очень талантливый. Абсолютное вранье от начала до конца — но придуман остроумно. Вот вам оболтус, который ничего не знает, думает, что море соленое из-за селедки, которая в ней водится...
Да Стрельцов был не глупее самого Нариньяни. И очень хорошо учился, когда вышел на свободу и еще не знал, что ему дадут вернуться в футбол. А когда поступил в инфизкульт в Малаховке, Миша Гершкович говорил, что Эдик учился лучше него, быстрее понимал. Но в школе тренеров уже не занимался никак — был к этому равнодушен. Не очень верил, что станет тренером. Он не мог быть начальником. А вот дети его обожали, поскольку он с ними разговаривал на равных.
— Возвращаясь к фельетону — люди сейчас с трудом поймут, как статья в газете способна ударить наотмашь по жизни ее «героя».
— Всё! Следующая инстанция после фельетона — тюрьма. Так у него и оказалось. Общественное мнение уже было целиком против Стрельцова.
— Дочка партийной начальницы Екатерины Фурцевой, якобы отвергнутая Стрельцовым, и жестокая месть мамы — это полный бред?
— Мама же не сумасшедшая, правда? Знаете, за кого эту Светку-конфетку, с которой я учился, выдали замуж? За сына Фрола Козлова, на тот момент второго человека в государстве (члена президиума ЦК КПСС. — Прим. И.Р.). Зачем ей Стрельцов? Там нужен был династический брак. Может, он ей и понравился по фотографии — Эдик был очень симпатичным. Но зять-футб?