Александр Куприн. Безмерная жадность к жизни

Во Франции он не прижился: «Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры… Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь о том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России, а только черную дыру». «Прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками, песнями, криками, образами, запахами и вкусами, а теперешняя жизнь тянется передо мною как ежедневная, никогда не переменяемая, надоевшая, истрепленная фильма». Мамин-Сибиряк вспоминал, что Куприн любил не только разглядывать, но и обнюхивать людей. Ему были дороги минуты и часы, когда «в человеке, в бесконечной глубине его души, тайно пробуждается от беспечного соприкосновения с землей, травами, водой и солнцем древний, прекрасный, свободный, но обезображенный и напуганный людьми зверь». И в «Листригонах» звучит это же слово: «Когда-то так радостно и легко жили люди, веселые, радостные, свободные и мудрые, как звери». Как звери — для Куприна это высшая похвала. Уверен, что это сам Куприн в «Яме» исповедуется словами журналиста Платонова: «Видишь ли, я — бродяга и страстно люблю жизнь. Я был токарем, наборщиком, сеял и продавал табак, махорку-серебрянку, плавал кочегаром по Азовскому морю, рыбачил на Черном — на Дубининских промыслах, грузил арбузы и кирпич на Днепре, ездил с цирком, был актером, — всего и не упомню. И никогда меня не гнала нужда. Нет, только безмерная жадность к жизни и нестерпимое любопытство. Ей-богу, я хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной и испытать роды; я бы хотел пожить внутренней жизнью и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого встречаю». Здесь не случайно обрисован только нижний, так сказать, этаж бытия — в этот увлекательный перечень не попадает ни искусство, ни наука, ни философия, ни политика. В «Куполе святого Исаакия Далматского» Куприн объясняет свой уход с Юденичем без всяких ссылок на отсутствие политических свобод — ему важно ходить, ездить, спать, есть, говорить, думать, молиться, работать, не спрашивая разрешения… «И главное — неприкосновенность дома, жилья…» Поэтому я не думаю, что в благостных купринских интервью тридцать седьмого года все вписано руками политруков — таким действительно было его мироощущение последних лет: «Даже цветы на родине пахнут по-иному».