Митрополит Феофан: «Из шестерых детей в моей семье я был самым младшим»
Памяти владыки: «БИЗНЕС Online» публикует отрывки из его не публиковавшихся ранее бесед-воспоминаний. Часть 1-я
Эти беседы с казанским митрополитом Феофаном были записаны в течение нескольких лет, на протяжении которых один из авторов «БИЗНЕС Online», Валерий Береснев, с ним дружил. Это была именно дружба: с размолвками, нечаянными откровениями и телефонными звонками в районе полуночи. Рассказывал владыка и о своем прошлом: о крестьянском детстве, о том, как из Курска судьба забросила его в Москву, а затем — в Израиль и Аргентину, где он стал настоящим церковным дипломатом.
«КОМСОМОЛЬЦЕМ И ПИОНЕРОМ Я НИКОГДА НЕ БЫЛ»
— Владыка, расскажите о том, как вы пришли к православию. Ваше взросление пришлось на хрущевское и брежневское время, когда православная церковь — после короткой сталинской послевоенной «оттепели» — снова оказалась под жестким запретом.
— Я вырос в семье религиозной, вера у меня была с детства. С другой стороны, мое становление происходило в те годы в тех же условиях, что и у любого другого представителя советской молодежи: школа, армия, институт… Когда я оказался в гуще советской жизни, у меня появилось чувство неудовлетворенности этим современным миром. «Нет, правда не здесь», — говорил я себе. Посвящать свою жизнь борьбе за светлое будущее я не хотел. Точнее, не ставил это своей главной задачей. Потому что человек должен жить здесь и сейчас и не заботиться о завтрашнем дне. Как заповедовал Христос — довольно с каждого дня своей заботы.
— Вы были комсомольцем?
— Нет, никогда не был. Я вам скажу даже больше: я не являлся пионером. И никто из моих братьев не состоял в пионерии. Мой отец высказался категорически против подобного. Нрав у него был крутым, и он так нам и говорил: «Если кто-то в пионерском галстуке домой придет, на этом галстуке и повешу!» И мы не стали пионерами. В школе об этом знали и не настаивали.
— Почему такое резкое неприятие? В вашей семье кто-то пострадал от советской власти?
— Как верующий человек отец на дух не переносил идеологию коммунизма. При этом он не был противником государства — власть есть власть, а всякая власть от Бога, полагал он. Но коммунистическую идеологию считал безбожием, богоборчеством. Однако как гражданин он исполнял все свои обязанности и не отказывался служить в армии.
В связи с этим я расскажу интересный эпизод из жизни отца. Когда началась Великая Отечественная война и в 1941 году последовал всеобщий призыв в армию (не помню точно, было ли на календаре 23 или 24 июня, но шли самые первые дни войны), отец тоже начал собираться. Как тогда проходили такие сборы? Обычно мужчины надевали на себя самое старенькое и ненужное: видавшую виды фуфайку, грязные штаны и прочее. У отца же хранился его единственный выходной костюм, в котором он когда-то женился, и этот костюм оставался еще очень хорошим. Собираясь, он именно его и надел. Мать плачет, причитает, провожая мужа, а тут еще увидела его в парадном виде: «Андрей, ну зачем тебе этот костюм?! Куда же ты в нем в окопы? Сними!» А отец ни в какую, отвечает: «Что же я, в старье пойду? Я ведь иду Родину защищать». Так и отправился на войну. Вот вам, пожалуйста — как в одном человеке может уживаться неприятие коммунистической идеологии как богоборческой, а с другой стороны — верность Отечеству, которое надо защищать.
В этом как раз и состоит сила верующих людей. Что бы кто ни говорил, но во время войны церковь, гонимая и угнетенная, первой встала на защиту России. Кто выступил 22 июня 1941 года, когда советская власть и лично Иосиф Сталин еще хранили растерянное молчание? Митрополит Сергий Старогородский — будущий святейший патриарх. Давайте вспомним, что он тогда сказал: «Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить Родине в тяжкий час испытания всем, чем каждый может». Этот призыв был адресован всему народу СССР — и рабочим, и крестьянам, и интеллигенции.
«МАТЬ МЕНЯ УВИДЕЛА И ЗАПЛАКАЛА ТОЖЕ — НЕ О ГАЛОШАХ, А СКОРЕЕ ОБО МНЕ, О НАШЕЙ ЖИЗНИ»
— Вы родились уже после окончания войны, в 1947 году…
— Думаю, что сегодня очень немногие могут представить себе тот семейный уклад, в котором проходило мое детство. Курская область, всего несколько лет, как окончилась Великая Отечественная война. Мой край буквально лежал в руинах — были разрушены дома и вся инфраструктура. Одна из самых кровопролитных битв Второй Мировой состоялась здесь, на Курской дуге, и об этом еще очень хорошо помнили те, кому довелось уцелеть. Все жили крайне тяжело и голодно, а для нас послевоенные трудности усугублялись еще и тем, что родители наотрез, принципиально отказывались вступать в колхоз. Они считали, что это неприемлемо для русского крестьянина и христианина. Однако другой работы в деревне просто не оказалось. Нашу семью называли «единоличниками», и это проводило четкую границу между нами и остальными. Если у колхозника в руках бывало по 25–50 соток земли, то «единоличнику» разрешалось иметь лишь 15 соток. К тому же колхозные крестьяне, несмотря на суровость советских законов, имели возможность подворовывать, а мы, разумеется, нет. Впрочем, как православный мой отец никогда не пошел бы на воровство и никому из близких такого бы не позволил. И при всем при этом в семье было шестеро детей…
Чем мы жили? Естественно, у нас было свое подсобное хозяйство, но, как я уже сказал, на 15 сотках. Поэтому, кроме пахоты на земле, мой отец подрабатывал. Сейчас его назвали бы частным предпринимателем. Он оказался неплохим плотником, да и вообще довольно крепкий мужик! Из нас, своих детей, он сколачивал маленькую артель, и мы пилили на доски деревья. Помню огромную пилу — метра 2, наверное, — он ею орудовал! Потом отец ходил по селам и продавал доски — все заново отстраивались после войны, и это было востребовано. Кстати, нередко отцу доводилось работать и в колхозах, не будучи колхозником — он просто брал небольшой подряд и тут же получал за него какую-то копейку. За счет того, что мой родитель имел живые деньги, мы жили не хуже, чем колхозники. Впрочем, иногда по старинке в ход шел натуральный обмен. Я никогда не забуду, как поздней осенью отец возвращался с работы и гнал впереди овец — штук 6 или 7. Это как раз и был его колхозный заработок.
А моя мать была хорошей портнихой, и у нас в доме почти всегда работала ручная швейная машинка. Деревенская голытьба ведь не ходила по шикарным городским магазинам — новые вещи чаще всего перешивались из старых. Мать шила юбки, штаны, рубашки. За это получала плату натурой — яйцами, молоком… Так что ее швейная машинка тоже нас кормила. И вот однажды… Мне было лет 6, пожалуй. Подъезжает на бричке к нашему дому налоговый уполномоченный в кожаной куртке и говорит: «У вашей семьи — недоимка!» А тогда, надо заметить, мы платили налоги буквально за все — за каждую яблоню в саду, за каждую курицу в курятнике. Если же вдруг возникала недоимка, уполномоченный имел по советскому закону право что-то забрать из семьи. Тем более что мы не колхозники, а «единоличники» — с нас и спрос другой, более жесткий. Он начал шарить по дому и увидел материнскую машинку. Взял ее под мышку и понес. «Забираю! — говорит. — В счет государства!» Мать бросилась за ним вдогонку с плачем: «Ирод, что ты делаешь! У меня шестеро детей, как мы будем жить?!» Но комиссар с независимым видом, не оборачиваясь, подошел к своей бричке, кинул туда машинку и сразу уехал. Такая сценка, сродни рассказам писателя Василия Белова (которого я впоследствии хорошо знал), до сих пор стоит в моей памяти. Однако, в отличие от беловского художественного вымысла, это правда. Это часть моего прошлого.
Я уже упоминал, что отец был принципиальным противником всякого воровства. Даже в самые голодные годы он нам внушал: «Не смейте — ни колоска взять с колхозного поля, ничего. Воровать — грех! И чтобы в дом никто ворованное не приносил». В связи с этим — вот еще один характерный случай из моего детства. Моему старшему брату было в ту пору лет 12, мне — 9 или 10. За 3 километра от нашего дома находилась железнодорожная станция, а близ нее — поля, где выращивали свеклу. Потом ее грузили на составы и отправляли на сахарный завод. К станции обычно везли машинами, а дороги были плохими, ухабистыми, и свекла то и дело сыпалась из кузова на обочины. Неудивительно, что крестьянские дети ее подбирали. Существовала даже специальная уловка: ребятня устраивала засаду в лесу, запрыгивала сзади на грузовик и сбрасывала свеклу за борт. Шоферы редко обращали на это внимание: они понимали, какая бедность царит кругом. Те, кому доставалась свекла, тащили ее домой — корову кормить или самогонку варить. Вот и мы с братом притащили в семью полмешка свеклы. И были несказанно рады, что смогли вернуться с прибытком. Отец увидел и спрашивает: «А что это у вас?» Мы: «Свекла». — «А где взяли?» — «На дороге». — «А кто вас туда посылал?» Мы не знаем, что и ответить. А отец продолжает свои расспросы: «Ты ее выращивал? Нет? А зачем тогда собирал?» Мы с братом мнемся: «Корову хотели покормить». Спокойным голосом, который страшнее всякого крика, отец говорит: «Забирайте и несите туда, откуда взяли. Собирали на дороге? Вот туда и верните».
А идти обратно до дороги — около километра. Но делать нечего — взвалили снова на себя мешок и понесли. Тем все и кончилось. Но никогда не забуду отцовские наставления того времени: «Запомните: если вы не сажали, не поливали, не растили, значит, это не ваше. То, что сами вырастили на своей земле, — ваше».
— Судя по всему, ваш отец был уникальным человеком. К тому времени русское крестьянство уже оказалось наполовину уничтожено: коллективизацией, ссылками, лагерями, войной. Откуда в нем такой крестьянский кодекс чести?
— Это вера. Больше ниоткуда. Мне иногда думалось, что о своем отце я могу целые легенды складывать. Скажем, он отказывался работать на Пасху, как бы на него косо ни смотрели. Говорил: «Под расстрел — так под расстрел!» Но начинается война — он надевает лучшую рубаху и идет защищать Родину. С одной стороны, он всегда отрицал коммунистическую идеологию как безбожную, а с другой — помнил, что как бы ни называлась сегодня Россия (СССР или как-то иначе), она его Отечество. Это почти без преувеличения героические поступки.
— А из шестерых детей в семье вы по счету какой?
— Я шестой, самый младший. Нас было пятеро братьев и одна сестра. Вот, кстати, еще одна зарисовка из нашей послевоенной жизни. За нашим невысоким домом находилась низина. Каждый раз, когда начиналась весна, там образовывалась проталина и показывалась первая трава, хотя вокруг дома еще лежал снег. Помню, что моего брата Михаила, который стал потом священником (ныне он покойный), постоянно тянуло поиграть на улице — надоедает ведь целый день в хате сидеть. Тогда он переносил нас на себе на эту зеленую полянку, мы играли там около часа, и босиком домой по снегу! Одежонки практически нет, и на ноги обуть нечего, какое-то старье наматывали.
И вот как-то мать купила нам новые галоши — роскошь по тем полуголодным, нищим временам. Весной, когда снег стаивал, обнажалась черная водянистая земля, по которой босиком ходить было невозможно. Приоткрывались и колхозные картофельные поля, где остатки прелой прошлогодней картошки выступали на поверхности. Мы ходили ее собирать — про себя называли такую картошку «преликами». Приносили домой, мать ее мыла, чистила, добавляла муки и пекла оладьи. Так вот, пошли в очередной раз за «преликами», и я нацепил галоши. Сам себе в подобной обувке богачом казался! Но чернозем на полях сырой, вязкий, и я быстро утоп в своих галошах. Они остались глубоко в земле, а я помчался в дом с плачем. Мать меня увидела и заплакала тоже — не о галошах, а скорее обо мне, о нашей жизни. А я, не переставая, рыдал и при этом боялся, что меня побьют за мою нечаянную потерю. Но обошлось — родители поняли, что мне и без того горько.
— Как называлась деревня, в которой вы жили?
— Очень необычное название, оно и сейчас сохранилось в Курской области за моей деревней — Дмитриевская Колония. Когда в автобиографии я указываю местом своего рождения «колонию», меня обыкновенно спрашивают: «Вы что, родились в тюрьме?» Я отвечаю: «Да нет». — «А почему тогда колония?» Объясняю: все просто. Километрах в 12 от нас находился районный центр с большой деревней Фокино. Там жило много людей, и земли на всех не хватало. И где-то в 1925–1926 году часть крестьян из Фокино переселили к нам как «колонистов». Отсюда и пошло новое название деревни — Дмитриевская Колония.
Вот таким было мое послевоенное детство. Мой отец, кстати, прожил долгую жизнь — 85 лет, — несмотря на то, что вернулся с войны с тяжелым ранением в грудь. Но мое отторжение от советской идеологии формировалось самостоятельно, хотя и не отрицаю, что под влиянием отца. Когда уже в молодости я стал для себя оценивать и пошлость жизни, и слова, и поступки взрослых, то для себя решил: «Нет, такое светлое будущее мне не по душе». И я начал искать что-то другое. Но при этом у меня даже мысли не возникло стать священником. В ту пору я никогда о подобном не думал.
«ПОСЕЛИЛСЯ В КОЛОКОЛЬНЕ. В КОМНАТКЕ ТЕМНО, СЫРО, КРЫСЫ БЕГАЮТ»
— А в вашем роду до этого были священники?
— Нет, в моем роду священников прежде не оказалось. Отец просто являлся верующим. Однако, побывав однажды в семинарии в Троице-Сергиевой лавре, я понял: это мое. Так начался перелом в моей жизни. И в какой-то момент он привел к тому, что я решил сжечь все мосты, связывающие меня со светской жизнью, и поступить в семинарию. Но здесь поначалу меня ждало разочарование.
Я никогда не был зашоренным на своей религиозности и никогда не выглядел изгоем среди своих сверстников. Наоборот, я часто становился заводилой: всегда очень хорошо учился, прекрасно знал свою армейскую специальность, потому меня ценили как толкового парня. Однако, когда я решился идти в семинарию, сфера духовного образования находилась под колпаком. И при этом господствовал принцип властей — допускать в семинарию молодых людей, так сказать, не очень далеких. Почти юродивых. А перспективных туда старались вовсе не допускать.
— То есть на входе господствовал селекционный отбор, направленный на то, чтобы способствовать вырождению православия и его полному вымиранию. Говорят, такую установку в 1960-е годы дал спецслужбам еще Никита Хрущев.
— Да, поэтому делалось все, чтобы не допустить таких людей, как я. Зато в семинариях бросалось в глаза большое количество… как бы это сказать, чтобы не обижать… выходцев с Западной Украины. В основном из сельских ее местностей. А вот граждан из Центральной России или больших городов блокировали — делалось все возможное, чтобы их не пускать. За приемом тщательно следили. К каждой семинарии был прикреплен человек из КГБ или из совета по делам религий. Вступительные экзамены тщательно отслеживались. А я, насколько помню, прекрасно сдал вступительные экзамены в Московскую духовную семинарию, дождался, когда вывесят списки поступивших. И вот читаю, читаю, а там «не прошел по конкурсу». Я даже растерялся: как так? Увидел ректора, подошел к нему. Он говорит: «Ты не унывай. Вот тебе мой совет: чтобы твоего духу не было в Московской области. Уезжай — я тебя направлю в Смоленск». И пишет на моих глазах короткую записку к епископу Смоленскому и Вяземском Гедеону (в миру Александру Николаевичу Докукину, впоследствии митрополиту Ставропольскому и Владикавказскому — прим. ред.). А потом вручает ее мне со словами: «Поезжай, а через год возвращайся поступать».
Надо сказать, что в те времена прописка в Московской области много что значила. Многие об этом могли только мечтать — столица и примыкающие к ней районы считались элитарными. И вот мне предлагают бросить Москву, бросить Подмосковье, выписаться и зачем-то переехать в Смоленск. Вам сейчас ничего не говорит словосочетание «московская прописка», а для людей 1960-х годов это было целое достояние, своего рода символ принадлежности к элите. Отказаться от всего этого добровольно — на самом деле очень серьезный шаг.
Но я все-таки решился. Отправился в Смоленск, пришел к епископу. Владыка Гедеон распорядился, чтобы я прислуживал в алтаре. Поселился, помню, в колокольне. Моя комнатка оказалась на третьем этаже — чтобы попасть в нее, нужно было залезать по приставным лестницам. В комнатке темно, сыро, крысы бегают. Но ничего. Я очень много занимался, как мне и советовал ректор. Нужно сказать, что ректором Московской духовной семинарии и академии в те годы являлся будущий митрополит Филарет [Вахромеев], ставший впоследствии патриаршим экзархом Беларуси. Замечательный совершенно человек, сейчас он на покое. Тоже ведь помогали церкви как могли, пускались даже на хитрости, чтобы православие не иссякло, не вымерло. И я много читал, занимался, изучал церковную жизнь, прислуживал в алтаре. А через год снова приехал в Троице-Сергиеву лавру — поступать.
«НИКАКОЙ КГБ СО МНОЙ НЕ БЕСЕДОВАЛ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ ПОСТУПИЛО ОТ МИТРОПОЛИТА НИКОДИМА»
— Как вас встретили на этот раз в «Троице»?
— Епископ Филарет мне говорит: «Слушай, давай мы прямо сейчас соберем приемную комиссию и примем у тебя экзамены пораньше». Хорошо, так и сделали: собрались, приняли у меня экзамены. И снова владыка неожиданно заявляет: «А теперь вон отсюда, чтобы духа твоего не было! Я тебе скажу, когда надо снова появиться». Ну вот, думаю, опять, что ли, не приняли? И ушел, совсем опечаленный. Но потом мне сообщили, что я зачислен, причем сразу на второй курс.
— То есть года, проведенного в Смоленске, вы не потеряли.
— Да, меня тщательно испытывали. Поэтому экзаменаторы поняли, что у меня серьезная подготовка. И сразу на второй курс.
— А почему владыка Филарет опять сказал вам: «Чтобы духу твоего не было»?
— Потому что в семинарии уже вовсю шныряли представители КГБ, присматривались к поступавшим. Слежка стала тотальной, но прежде всего по Московской области. А я на этот раз приехал из Смоленска, где обо мне толком ничего не оказалось известно. А почему он мне сказал: «Чтобы духу твоего не было»? Да чтобы никто из москвичей ненароком меня не опознал при встрече. Узнали бы, донесли, и снова я мог попасть в черные списки непоступивших.
— Поступить в советские времена в семинарию — это почти спецоперация!
— Да, но благодаря такой «спецоперации» я все-таки оказался среди семинаристов Троице-Сергиевой лавры. Учился я действительно хорошо. Владыка Филарет ко мне продолжал присматриваться, а к концу учебного года снова вызвал меня и сказал: «Ты не должен лоботрясничать. Впереди лето: подготовься и сдай третий курс экстерном. И сразу пойдешь на четвертый». И вот я три месяца вместо каникул пыхтел над книгами, усердно занимался и все-таки сдал все дисциплины за третий курс. Семинарию я в итоге окончил с отличием, у меня в аттестате стояли круглые пятерки, после чего был зачислен в академию автоматом. Там уже учился год за годом, тогда же принял монашество…
И вот интересная вещь: с одной стороны, меня поначалу ни в какую семинарию не пускали. Не потому, что я был каким-то опасным для советской власти человеком, а потому, что против меня работала вся выстроенная система. С другой стороны, попав в семинарию, я продвигался очень стремительно, и больше никаких препон мне не чинили. Митрополит Никодим [Ротов], бывший тогда председателем отдела внешних церковных сношений Московской патриархии, уже в конце третьего курса академии предложил мне со временем отправиться на работу в Русскую духовную миссию в Иерусалиме. Но в то же время меня попросили не говорить об этом предложении никому, даже ректору. Потом в мой адрес звучали всевозможные домыслы, обвинения… Но точно могу сказать: никакой КГБ со мной не беседовал, предложение поступило от митрополита Никодима. А через определенное время меня вызвали в Москву и сообщили, что я утвержден для работы в миссии. Конечно, это вынуждены были согласовать со спецслужбами, и при этом наверняка обсуждалось, что я за человек. Но предложение о работе в Иерусалиме поступило мне от владыки Никодима и ни от кого больше.
Помню, что в то время я ощущал себя самым счастливым человеком. Сколько жило тогда в Советском Союзе? 240–250 миллионов граждан. И со всего СССР в иерусалимской духовной миссии нас собралась маленькая горстка — три-четыре человека. И ты — из этих 240 миллионов. Потому, конечно же, я чувствовал себя счастливым. Что такое была наша миссия? Просто малая свеча русского православия у гроба Господня. И мы понимали ту огромную ответственность, которая возлагалась на нас.
— В позднюю брежневскую эпоху в Израиль уже переселилось огромное количество выходцев из Советского Союза, продолжавших говорить на русском языке. Вам приходилось с ними общаться?
— Да, это была довольно обширная эмиграция. Но вспомните: такие люди приехали в Израиль совсем по иным причинам, нежели мы, и совершенно с другими убеждениями. Они себя позиционировали не просто как евреи, но и как иудеи. Тем не менее мы для них, видимо, олицетворяли покинутую ими Россию. Поразительно, но к нам в миссию постоянно шли репатрианты из СССР — кто поплакаться, кто просто услышать русскую речь, поговорить. А некоторые — даже с просьбой помочь им вернуться обратно в Союз. Это был очень сложный период, но к миссии постоянно тянулись люди, чувствовавшие свое родство с русской культурой.
«В УРУГВАЕ ПРИЕХАЛИ В НЕБОЛЬШОЙ ГОРОДОК. МУЖИКОВ СОБРАЛОСЬ ЧЕЛОВЕК 200 — БОРОДАТЫЕ, СУРОВЫЕ, ДРЕВНЕРУССКИЕ»
— Владыка, в Вашем опыте работы за границей Аргентина и Латинская Америка стоят немного особняком. Вас привыкли считать «специалистом по мусульманским странам и регионам», однако Ваш путь церковного дипломата и подвижника начинался не исламском мире, а в таких пестрых и полифоничных уголках мира, как Израиль и Южная Америка. Расскажите, какой след оставило в Вашей душе пребывание в Аргентине, строгой католической стране с испаноязычным населением?
— Земля в Латинской Америке сказочная: кажется, что вот он — тот край, где текут молоко и мёд. Я провел там три года (с 1984-го по 1987-й) в качестве секретаря экзархата Центральной и Южной Америки. Это было серьёзное послушание, но я слыл уже человеком опытным: за плечами у меня было пять лет церковно-дипломатической работы в Иерусалиме.
Кому-то может показаться удивительным: что делать православному пастырю на латиноамериканском континенте, где традиционно сильной считается католическая церковь и социалистические учения всех мастей, от последователей Че Гевары до сторонников Сальвадора Альенде? Между тем, здесь большое количество нашего православного брата. Еще с дореволюционных времен тут существовала старообрядческая церковь, а в Буэнос-Айресе стараниями Константина Победоносцева и других выдающихся людей той эпохи была отстроена посольская церковь. И недаром: в одной лишь Аргентине, на мой взгляд — не менее 600 тысяч славянского населения.
А как складывалась славянская диаспора? Из нескольких волн эмиграции — причем, как до революции, так и после нее. Скажем, поляки, желая в конце 1930-х годов освободить для себя западные украинские земли, вербовали украинцев на освоение новых территорий в Аргентине и других латиноамериканских государствах. Желающих нашлось столько, что их отправляли туда целыми пароходами. Обещали райскую жизнь и невиданные блага — то есть все то, что Запад обещает Украине и по сей день. А украинцы — народ работящий, землю любят, трудиться на ней умеют. На родине, как им казалось — негде развернуться. Поэтому они с радостью откликались на призыв своих «западнославянских братьев» и отправлялись в Аргентину в надежде получить новые земли.
И вот приезжали, выгружались на берег. Какие-то маленькие конторки принимали их у себя, наскоро пересчитывали и скопом вывозили в джунгли. Говорили им: «Видите, сколько свободной земли?! Вот сколько у джунглей отвоюете, столько у вас и будет». В результате, люди оказывались в тяжелейших условиях. Но украинцы, как я уже сказал, народ трудолюбивый, они не растерялись. Да, многие погибали, но многие — выжили. Из них и сложилась в Аргентине довольно значительная славянская община.
Затем — послевоенная эмиграция. Ведь после Великой Победы очень многие «перемещённые лица» (советские граждане, оказавшиеся в военный период за пределами СССР, в основном — угнанные в Германию — прим. ред.) не пожелали, вернее — побоялись возвращаться в Советский Союз из страха оказаться в сталинских лагерях. Часть таких «перемещенных лиц» уехала в Аргентину. В то время из Германии были организованы тайные пути для бегства в Южную Америку — прежде всего, в Аргентину, Бразилию и Чили. Этим, как известно, воспользовалась часть нацистских преступников, но не только они. Те, кто не хотели оказаться «под победителями», тоже бежали за океан.
Следующая эмиграционная волна связана с культурной революцией в Китае. В Шанхае до этого жило достаточно русских, в принципе — целая провинция. Когда в КНР стали распространяться агрессивные антирелигиозные настроения, когда начались притеснения, русская община принялась подыскивать для себя новое место. И, опять-таки, люди вынуждены были бежать в Аргентину.
При этом нельзя сказать, что русские в Аргентине напрочь теряли чувство Родины. Наоборот, когда шла Великая Отечественная война, русская община, несмотря на разную идеологию, разные взгляды (кто-то бежал от революции, кто-то всю жизнь боролся с красными), начала объединяться. Собирали по домам гуманитарную помощь (вещи, продукты) и отправляли в СССР. Нравственный подъем, чувство сопереживания Красной армии были очень высокими. Поэтому, когда после мая 1945 года советское посольство в Аргентине стало агитировать эмигрантов возвращаться в Советскую Россию, многие поверили и устремились в Москву, Ленинград и другие родные города. Им обещали дома, земли, но вместо этого легко было оказаться в лагерях где-нибудь в Казахстане. Разумеется, это быстро стало известно и не прибавило доверия к советской власти. Русская община в Латинской Америке про себя решила, что Советский Союз — это лживое государство, и с ним нельзя иметь никаких дел. Это убеждение укоренилось в нескольких поколениях эмигрантов. Но именно с этой паствой нам надо было работать.
Это был, как понятно из сказанного выше, очень разношерстный люд — как в социальном, так и в политическом плане. Общим у них было одно — вера. В Буэнос-Айресе по этой причине в разное время было построено шесть православных храмов. Кроме этого, наша паства была объединена в русские национальные клубы — тогда их насчитывалось около шести. От каждой семьи предусматривалось одно членство в таком клубе, в котором, по приблизительным подсчетам, могло состоять до 1000 человек. С семьями получалось под сто тысяч — не так уж и мало. А ведь в Латинской Америке полно других русских людей, которые не объединены ни в какие клубы — они сами по себе.
На фоне разочарования в России, которое охватило эмигрантские круги, Русская православная церковь играла огромную роль — она не просто напоминала о Родине, не просто помогала отправлять обряды «отцов и дедов» — она показывала человеческое лицо той страны, которую многие считали погибшей или навсегда утраченной. Да и потом… Возможно, одно из самых главных достоинств человека — это способность забывать, стирание памяти, неспособность долго «пережевывать» негативный опыт. Если кто-то заточен на рефлексию идеологически — тогда да, негативная память долго сохраняется. Но основная масса — либо забывает, либо размышляет просто: да это было, но ведь все со временем меняется. В конце концов, та или иная трактовка прошлого — зависит от аргументации. А православная церковь, как никак, никогда не была советским учреждением, а наоборот, имела отличную от официальной идеологию.
Работа у экзархата была трудная и важная. При русских клубах мы организовывали воскресные школы, давали уроки русского языка. Или просто проводили встречи в традициях местных русских клубов — жарили баранину или говядину, о чем-нибудь неспешно беседовали (кстати, большей частью говорили о России). Надо учесть, что в ведении экзархата находилась не одна только аргентинская часть — это еще и Бразилия, и Мексика, и практически весь южноамериканский континент, где существовали свои православные приходы.
Кстати, в Уругвае с нами произошел один забавный случай. Как-то приезжает к нам посол Уругвая и говорит: «У нас есть один русский городок, но мы никак не можем наладить с ними отношения. Нелюдимые они какие-то. Попробуйте с ними поговорить — они вроде бы православные». Хорошо, мы согласились. Поехали вдвоем с владыкой Лазарем (Швецом) (на тот момент — епископ Аргентинский и Южноамериканский, экзарх Центральной и Южной Америки до 1989 года, впоследствии — митрополит Симферопольский и Крымский — прим. ред.). От Монтевидео, столицы Уругвая, наш путь протянулся еще километров на сто с лишним. Места красивейшие! Так и стоит перед глазами: среди цветущих равнин то бурно, то плавно течет река, которая так и называется — Уругвай. Если бы не пальмы, картинка могла бы напоминать Днепр или любой другой южнорусский «пейзаж с рекой».
Наконец, прибыли в небольшой городок. Объявили сбор в клубе, собралось человек 200, в основном, мужики — бородатые, суровые, древнерусские. Мы что-то им говорим, они мрачно слушают, но я чувствую — нет контакта! Потом выходит вперед один старик и жестко заявляет: «Что вы тут нам проповедуете? Ваша церковь наших дедов батогами била!» Вижу: тучи над нами сгущаются, и никакого понимания у этих суровых мужичков мы не найдем. Нам уже шепчут: «Смывайтесь отсюда, они могут и пакость какую-нибудь учинить». Что делать — мы уехали. Это оказались молокане (одна из крупнейших сект в Российской империи, отрицающая иконы, крестное знамение и клир, были распространены на Кавказе и Волге, селились также в Турции, США и Южной Америке — прим. ред.). Наладить с ними контакт — действительно, очень сложно: молокане живут замкнутыми общинами и не испытывают никакого доверия к «чужим». С теми же старообрядцами общаться намного проще: они тоже суровые, но понятные и близкие нам по причине принадлежности к единому православному корню.
«ПОТОМ ДОЛГО СРЕДИ МЕСТНОЙ РУССКОЙ ОБЩИНЫ ХОДИЛА ПОБАСЕНКА: КАК ВЛАДЫКА КРЕСТОМ ПОБЕДИЛ ПАРТОРГА»
— А с белой эмиграцией как складывались Ваши отношения?
— С белыми не было никакой открытой вражды, ни даже разногласий. Хотя они и считали нас «под красными», относились насторожено, но не более.
Вспомним, что это были последние годы Советского Союза. За всеми гражданами СССР, жившими по долгу службы за границей, был установлен тщательный надзор. Мы, не исключая и духовных лиц, раз в неделю встречались в советском посольстве, отмечались, смотрели фильмы, слушали лекции. Кстати, еще один забавный случай расскажу. Перед лекциями было принято играть между собой в шахматы. Помню, первый раз пришел в посольство и сразу же оказался в атмосфере своего рода шахматного турнира. Хорошо играл здешний парторг (посольство было большим, и парторг ему полагался по штату). Увидел меня, посмотрел оценивающе — все-таки новый священн