Иногда они возвращаются
Более десяти лет Дмитрий Воденников называл себя мёртвым поэтом – стихи от него ушли. В конце ноября 2020 года интернет-издание «COLTA.RU» опубликовало его первый после долгого молчания поэтический цикл.
– Вы снова пишете стихи. Как вы себя сейчас чувствуете?
– Я снова написал стихи. Они, как несколько потных поддавших солдат, пришли, нахлынули, поиграли мной, как котёнком. Ногами попинали и ушли довольными. Я потрогал себя лапкой, понял, что всё болит, но ничего не сломано, и заковылял в канаву. Я не знаю, пишущий у меня сейчас период или нет. Там что-то бродит, но когда они вернутся опять – бодреньким галопчиком, группкой поддатых солдат – я не знаю. Но я, как котёнок с плохо сросшейся лапкой, помашу им и скажу привет. И пойду навстречу, ковыляя уже на трёх лапках и с разорванным ухом. Потому что это самое сильное, что есть в моей жизни.
– Можно ли выгнать этих солдат?
– Нет, они сами могут уйти. Но ты понимаешь: я отдам за них всё. Мне нравятся строчки Ахматовой:
Отыми и ребёнка, и друга,
И таинственный песенный дар.
А у неё отняли и сына, и мужа, и дар – она не писала какое-то время. Это настоящие строчки. Она отдала Льва (что кажется невозможным для матери), она отдала и Гумилёва, и Пунина, но таинственный песенный дар поместила в конец списка. Гений тебя пробалтывает.
Меня завораживает мысль: написать стихи, которые ты никогда никому не покажешь. Может быть, ты их напишешь, когда ты будешь умирать. У тебя возникнут невозможные четыре строчки. И ты не успеешь их произнести, даже если захочешь. Например, ты будешь парализован. Тебе будут предлагать укольчик, но он спутает твоё сознание. И тебе захочется прокричать: запиши то, что я хочу сказать. А тебе уже иголочку принесли, и тебя уже укололи. И ты уже уплываешь. И это будут последние твои стихи, которые ни для кого, но они уже будут. Может быть, ты испытаешь дикую жалость из-за того, что ты не можешь сообщить миру эти четыре строчки. А может быть, ты, ни к кому не обращаясь, скажешь: «Господи, это мои лучшие стихи – как хорошо, что их никто не увидит». Они станут разгадкой твоей жизни и рухнут с тобой в бездну.
Когда я пишу, я нахожусь почти в преддверии этого. Когда я умирал, я видел поэму, которую я так и не дописал.
Стоит ли что-нибудь этого? Ничего не стоит. Ни слава, ни любовь. (Хотя это очень важная история.) Мандельштам шептал что-то, когда был в лагере, когда умирал от истощения. Скорее всего, это были стихи.
– В одном из интервью вы сказали, что алкоголь плохо влияет на поэтический слух. Но не развили эту тему.
– Стихи приходят очень сильным шумом, гулом, с отдельными фразами, строчками, словами, они приходят как облако смысла, как куст, размеры которого ты не очень представляешь. Куст, который лезет из тумана. Куст, который лезет в освещённую комнату, когда за окнами тьма и он стоит в темноте. Ты пишешь только фрагменты – веточку, потянувшуюся к тебе. И задача человека, к которому пришёл звук, – очень точно всё расшифровывать, выхватывать. А звук – это прежде всего искажение, помехи.
Так был открыт факт, что Вселенная расширяется. Учёные ловили излучения, но вдруг к ним стал приходить какой-то искажающий шум. Просто шум. Сначала они подумали, что это помёт голубей на антенне, они её очищали, но шум всё равно оставался. И тогда они поняли, что эти помехи в их точно настроенном аппарате доказывают, что Большой взрыв был.
Тебе кажется, что это помёт, голуби, листья, а это на самом деле – рождение Вселенной, пришедшее из прошлого. Тебя и так очень сильно нагружает приход стихов, и на первом этапе алкоголь может навредить. Вы уйдёте в запой или просто будете пить, увлечётесь интернетом, новой любовью вместо того, чтобы вытягивать звук. Но, с другой стороны, когда ты долго пишешь один стишок, наступает второй период – ты находишься в настоящем процессе, вынести из которого тебя ничто не может, и ты просто заболеваешь. В этот момент алкоголь уже не навредит. И, может быть, это даже хорошо – алкоголь тебя немножко отупляет, и у тебя в голове нет этого скачущего стада. В тебе десять рогатых особей, но не пятьдесят. Конечно, алкоголь – вещь губящая. Мы прекрасно знаем, как он погубил, например, Бориса Рыжего – очень хорошего поэта.
– Возникает вопрос: не есть ли это его судьба. Вы верите в судьбу?
– Нет. Например, Блок. Он умер, потому что он всего лишь человек. Мы всего лишь люди, что бы мы ни говорили по поводу голосов и бьющего в нас луча. (А он бьёт, и голоса есть.) Мы всего лишь жалкие коробочки, где бегает кровь, где лежат почки, сердце, которое побаливает. Но Блок мог пережить этот кризис здоровья. Представьте, какие бы стихи он писал в Советской России. Он дожил бы до 37-го года. Наверное, его бы не репрессировали, потому что это почти невозможно. Может быть, его бы убили или отравили, как Горького. Но репрессировать его не смогли бы. Даже Ахматову не смогли. Мне кажется, нет у нас никакой судьбы, у нас есть наш странный организм: слабый, иногда сильный, который, пережив какие-то катаклизмы, снова может расцвести. Не организм, а наш дух, наш дар.
Я десять лет молчал. Я написал новые стихи и не хотел их никому показывать. Я послал их некоторым людям, в том числе Авдотье Смирновой. Она спросила меня: Дима, а как же вы смогли вытерпеть эти десять лет, как вы смогли их прожить? А я ответил (единственно, как я мог ответить): у меня не было другого выбора. У тебя нет другого выбора, но вдруг что-то происходит в твоём организме и к тебе возвращается дар. Это самое поразительное, что случается в нашей жизни. Даже не любовь. Ничто не стоит этого постороннего шума.
Я не верю в судьбу, но верю, что я, как хорошо откалиброванный прибор, могу услышать эхо Большого взрыва и извлечь какие-то мирозданческие законы, шёпот и шелест. Но сначала я их приму за голубей, за шум листьев.
– А выбор людей, которые ловят этот звук, случаен?
– Не знаю. Я думаю, все мы, начавшие писать, преодолеваем собственную бездарность. (Марина Цветаева назвала Брюсова преодолённой бездарностью.) На самом деле каждый, что-то сделавший и делающий, – преодолённая бездарность.
– Чем преодолённая бездарность отличается от гениальности?
– Ничем. Это и есть гениальность. Преодолеть бездарность – это преодолеть закон притяжения. У тебя нет крыльев, но ты взмахнул своими руками, которые были приспособлены только для того, чтобы хвататься за ветки, и вдруг полетел. Ты преодолел свою бездарность и стал гением. Стал Кощеем Бессмертным.
Мой поэтический цикл заканчивается стихотворением про Кощея Бессмертного, и меня вдруг озарила мысль: на самом деле Иисус Христос – антипод Кощея Бессмертного. Под одним постом в «Фейсбуке» о программе, посвящённой Блоку, женщина написала: когда они в школе разбирали поэму «Двенадцать», её ученик сказал, что Христос мёртв. У него был белый венчик, который надевают, когда кладут в гроб. Перед этими двенадцатью, которые представляют советскую власть, идёт умерший Иисус Христос. Помните, у Бродского есть поэма «Шествие»? Это такое шествие мёртвых. Блок увидел финал – всё умерло. Христианство умерло, только что родившиеся большевики умерли, старый мир умер, мы все – умерли. Это Данте. И всё это – только из-за венчиков.
Когда мы вдруг докручиваем себя до состояния приёмника, мы становимся гениальными. Но это происходит не со всеми. Мы что-то должны с собой сделать. И Блок – это преодолённая бездарность.
– А кто может преодолеть свою бездарность?
– Человек, который вывернет себя наизнанку и поймёт, о чём он должен говорить. У нас на семинаре есть мальчик, он написал потрясающий верлибр. Но когда он пишет рифмованные ритмизованные стихи, я говорю ему: какая потрясающая строфа, а что перед ней – что это за муть? Это момент, когда ты Иван из «Конька-горбунка». Ты должен прыгнуть в эти странные три котла, и не факт, что ты оттуда выберешься. Это и позволяет тебе стать гением.
Гений должен быть безумным. Скорее всего, иметь какую-то патологию, по терминологии большинства людей. В тебе должна быть рана. Рана есть во всех. Но нужно не побояться принести её в жертву. Ты и её предашь. Ты её изживёшь, а потом будешь спекулировать над ней, присосавшись, как чужой щенок. Художник делает именно это.
– У гения может быть благополучная жизнь?
– Стихи уходят, и ты вполне благополучно продолжаешь существовать. Стихи же не пишутся постоянно. Пока человек не пишет стихи, он может успеть сделать все свои делишки: в банк сходить, квартиру приватизировать, выгодно жениться. У тебя есть для этого возможность. На самом деле поэт – очень хитрое существо. Он одновременно пишет и за собой пишущим наблюдает. Он плачет и одновременно за собой плачущим наблюдает. Более того, даже когда он ничего не пишет, а просто плачет, он всё равно что-то откладывает себе в голову. Пришедшую строчку, ситуацию. Но я не понимаю, как другие люди, которые не пишут, не рисуют, не поют, справляются с этим, потому что для нас жизнь – это материал.
– Но при этом люди, которые не пишут, находятся на самом деле внутри этой жизни, в ней самой. И они проживают её без повтора, в отличие от поэта, который работает на историю. Поэт всегда над.
– Но и в самой этой жизни. На самом деле ты и в эту историю так же погружён, как и просто человек, но одновременно ты ещё и наблюдатель. А это мучительное состояние, потому что ты должен разорваться.
– Я делю поэта на большое Я и малое Я. Большое – то, которое слышит звуки. А малым попользуются в рамках этой столько-то летней жизни и выбросят его.
– Но, что удивительно, с малым Я ничего и не происходит. Происходит только с большим, которому безразлично, насилуют тебя или нет. Это самая большая фантастика. Большому плевать даже на расставание и чужую смерть. В тебе стоит стержень, который делает из тебя постоянного наблюдающего, в том числе за своими страданиями, за своими криками.
И самое тяжёлое – когда в тебе остаётся этот наблюдатель, но ты не можешь его применить. Тебе незачем всё это переживать, ты не можешь это описать – у тебя отняли дар, стихи ушли, шоркая тапочками. Это самая большая потеря.
– В одном из своих интервью вы говорили, что иногда не понимаете, о чём ваши стихи. Сейчас что-нибудь изменилось?
– Я не понимал, о чём они, когда их писал. Мне казалось, что я пишу об одном, но оказывались они совсем о другом. Как-то я сказал своей подруге: я написал стихотворение, в котором нет ни гробов, ни могил, и прочитал:
И чтобы жизнь твоя всю жизнь стоймя стояла
одним упругим и цветущим кубом
и чтобы всё это твоей могилой стало,
но только я твоей могилой буду.
Я понимал, что оно о другом. Я не видел там могилы. Через меня говорил голубиный помёт на антенне.
– Вы называете себя атеистом. Но во что вы всё-таки верите? Макс Вебер писал, что мы должны определить, кто для нас наш Бог, а кто – наш демон. Кто ваш Бог и ваш демон?
– Для начала Бог – это не про блоковские белые венчики. У меня на компьютере всё время возникает переливающаяся иконка. Я до сих пор не знаю её предназначения. И она исчезает. Бог – это такая иконка, которая возникает на экране компьютера. И он радужный, похожий на голограмму. Мы его выключаем, но мы всё время помним, что он может возникнуть и снова начать крутиться. В момент любви, например.
– Это Бог, или божок, или следы Бога?
– Я не знаю. Это какой-то смысл. Это нечто, что больше нас и что имеет право нам подсказывать. Конечно, это не персонифицированное существо.
Бог – некий центр какой-то идеи вне тебя, он вынесен, он возникает над левым полушарием или ещё выше. Я Бога чувствую – как со стихами.
– А демон?
– Демон – это ты. Твоя больная психика, твоё неумение удержать человека, желание разрушить жизнь. То, что внутри.
– Где граница между проговариванием собственной травмы и поэзией? Сейчас многие пишут верлибром, но часто вместо стихотворения получается рассказ о тяжёлой жизни.
– Это зависит от интонации, от степени ярости, яркости, с которой ты это проговариваешь. Ты можешь написать прощальное письмо так, что оно станет стихотворением. Поэзией становится неожиданный стык слов. Я думаю, что непишущие люди были поэтами и они могли написать такое письмо, которое стало бы верлибром. В этом смысле и хорош верлибр – тебе не надо придерживаться ритма и рифмы, и, следовательно, в тебе меньше инерции.
– Важный критерий – инерция. Стихотворение – это преодолённая инерция?
– Да, в верлибре есть большая возможность преодолеть инерцию. Не нужно писать о себе. Не нужно писать о травме. Большинство людей совершают ошибку: они думают, что, если они напишут о своей травме, это станет стишком. Не станет. Пиши косо, пиши не о себе, даже если срываешься, даже если твоё «я» прорывается и сносит всё. Все постоянно хотят самовыразиться. Но мы, на самом деле, не настолько интересные. Через нашу обезьянью сущность прорывается то, что больше нас. Вот к этому надо очень серьёзно относиться. А к себе надо относиться проще.
– Новая этика большое внимание уделяет толерантности. Должен ли поэт быть толерантным?
– Поэт изначально толерантен, потому что настоящее стихотворение – это стихотворение, написанное сверху всего. Пола, гендера, расы.
– Может ли поэт сопротивляться времени как социально-культурному контексту?
– Поэт всегда немножко на своей волне. Поэтому у него нет задачи сопротивляться, он немножко о другом. О шуме, который падает тебе на антенну, которая направлена в космос, чтобы считать информацию. Тебе кажется, что это листья, а выясняется, что это эхо Большого взрыва.
– Можете ли вы представить, как бы вы писали, если бы жили век назад?
– Это были бы 1920-е годы. Маяковский, Мандельштам, Ахматова, Багрицкий, Хармс. Я не очень понимаю, что бы я там делал. Мандельштам писал:
Попробуйте меня от века оторвать, –
Ручаюсь вам – себе свернёте шею!
Меня нельзя от века оторвать. Я начинаю задыхаться, потому что это невозможно. Мне нечего там делать, я существо этого времени. Я не знаю, какие бы я стал писать стихи. У меня не было бы моих учителей: Сергея Гандлевского и Елены Шварц. Не было бы этого роста. А ведь поэзия передаётся из уст в уста. В старшем поколении ты вдруг находишь людей, которые в какой-то момент становятся для тебя толчком, маяком.
Это поразительно: поэзия же совершенно поступательное движение, поэтому ты не можешь вернуться в другое время. На самом деле должна была быть Елена Шварц, а перед ней обязательно Заболоцкий, Мандельштам и Ахматова. И в этом смысле тебя нельзя оторвать от позвоночника. Нельзя взять тринадцатый позвонок и поставить его на место второго.
– Тренд XXI века – верлибры. Верлибры – это социально-культурный контекст или позвонок?
– Позвонок. Это рост. Поэзия росла, росла, росла, прошла через Мандельштама, через советских писателей, ушла от Бродского и вдруг исчерпала себя. Неслучайно появились Всеволод Некрасов, Ян Сатуновский, Иван Ахметьев, Лев Рубинштейн, Вера Павлова, Александр Анашевич. Мы ползём, мы меняемся.
– Завидовали ли вы когда-нибудь другим поэтам?
– Да, так было с Кириллом Медведевым, когда он появился. И я написал об этом в предисловии к его книге. Завидовать надо не принижая человека, а наоборот, очень сильно подбрасывая его в воздух. Таким образом ты сам лечишься от зависти.
Мне нравится Фёдор Сваровский, я понимаю, что я так не могу, потому что я не знаю, из чего это сделано. И, конечно, Линор Горалик. Все чужие любимые стихи вызывают в тебе чувство неполноценности, потому что ты не случайно их любишь. У Фета есть:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя.
Я завидую этой строфе, это я её должен был написать. Я завидую и Мандельштаму, и Шварц, и Гандлевскому. И Всеволоду Некрасову:
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть свобода
– Этой осенью в «Бомборе» вышла ваша книга «Блокнот с заданиями для писателей и поэтов». В ней вы писали про стихи на стенах. Вы когда-нибудь находили свои стихи на уличных стенах?
– Да. Я фотографирую надписи, и как-то я увидел какой-то связный текст и ужасно обрадовался. А потом я понял, что это мой текст. Но однажды я нашёл свои стихи на стенах в своём районе, и это мне уже не понравилось.
– Вы бы хотели, чтобы люди и дальше на стенах писали ваши стихи?
– Да. Я бы хотел, чтобы меня любили, а мои стихи жили. Они не могут жить только в головах. Мне говорили, что мои строки помогали в трудные периоды. Я очень благодарен людям, которые занимаются своей обычной работой, живя в деревне, пишут мне: спасибо, Дмитрий Борисович. И как тут можно играть в то, что тебе всё равно? Ты не для этого писал.
Если ты написал свои настоящие стихи, они уже никуда не уйдут из твоей истории, даже если ты больше никогда ничего не напишешь. Это как долюбленность. Всё кончается, все расстаются, но когда тебя долюбили, тебе уже ничего не страшно. Дальше ты можешь и один.
«ЛГ»-ДОСЬЕ
Дмитрий Борисович Воденников – поэт, прозаик, эссеист.
Родился в 1968 году. Автор четырнадцати книг стихов и прозы. Лауреат премии «Книга года»–2019 в номинации «Поэзия года». Дипломант премии «Московский счёт» (2003 г.). В 1999 г. Сборник «Holiday» вошёл а в шорт-листы премии Андрея Белого и премии Антибукер. Ведущий авторской радиопрограммы «Поэтический минимум».Выступает с лекциями в Англии, Германии и городах России. Живёт в Москве.