Константин Воробьев и Ольга Самошина. «Ни в парше, ни в парче, а так, вообче»

Они поженились восемнадцатилетними, на втором курсе театрального института. За сорок лет дважды...

Они поженились восемнадцатилетними, на втором курсе театрального института. За сорок лет дважды расставались — а снова встретившись, просили друг у друга прощения и прощали. Делали это искренне, поэтому входили в новую старую жизнь без потерь.

— Константин, немногие даже из числа поклонников знают, что вы сын Владимира Воробьева, который считается родоначальником отечественного мюзикла; автора любимых несколькими поколениями фильмов «Остров сокровищ», «Свадьба Кречинского», «Труффальдино из Бергамо». Не думаю, что вы скрываете родство...

— Да нет, конечно! Что вы! Другое дело — не кричу об этом на всех углах. Я очень горжусь отцом, масштаб личности и таланта которого по-настоящему стал мне понятен уже после его ухода.

В каждом папином спектакле: и в «Отражении» о блокадном Ленинграде, и в мюзиклах по трилогии Сухово-Кобылина, и в музыкальной комедии «Мерси, или Старинный водевиль» по повести Окуджавы — да во всех без исключения! — присутствовала пронзительность. Качество, почти не встречающееся в современном театре, тем более музыкальном. Сама жизнь отца была пронзительной — и даже его смерть.

Когда началась война, он был совсем маленьким, но запомнил, как ехал в кузове грузовика через Ладожское озеро, а в небе кружили немецкие бомбардировщики. Чтобы не бояться их гула и взрывов снарядов, дети засыпали — включалась защитная реакция.

Бабушка Настя до конца дней корила себя, что не смогла спасти старшего сына, умершего во вторую блокадную зиму. Она работала на заводе и однажды из-за непрекращающихся обстрелов несколько дней не могла попасть домой. Пятилетний папа трое суток провел в квартире с мертвым братишкой.

По сей день фильмы и спектакли о блокаде меряю отцовским «Отражением», а услышав песню, в которой умирающая девушка рассказывает историю своей любви, всегда плачу. Наверняка видел более высокохудожественные вещи, чем у отца, но ни одна так не трогала.

Талантами бог наградил его сполна. Помимо того что папа имел безусловный режиссерский дар, он прекрасно разбирался в музыке и сам ее сочинял, писал либретто, киносценарии, стихи, играл на десятке инструментов, замечательно рисовал, собирал-клеил макеты парусников и кораблей...

О том, что масштаб личности отца соизмерим с его многочисленными дарованиями, свидетельствуют хотя бы обстоятельства, при которых он оставил руководство театром.

На постановки Владимира Воробьева невозможно было достать билеты, тем не менее не всем в труппе нравилась эстетика мюзикла, которую главный режиссер Театра музкомедии привнес в театр и развивал на протяжении полутора десятилетий. Часть актеров ратовала за оперетту «в чистом виде», и отец, почувствовав, как внутри коллектива тлеет конфликт, предложил: «Давайте устроим голосование. Если будет перевес недовольных хотя бы в один голос, я уйду».

Его ошибкой было разрешить голосовать не только актерскому составу, но и билетерам, гардеробщицам, швеям, боготворившим старых опереточных артистов, которые в большинстве своем и желали возвращения «чистого жанра». Перевес ностальгирующих по прежним временам был мизерный — но в тот же день отец написал заявление. Актеры, которым, несмотря на непростой характер главрежа, нравилось с ним работать, умоляли остаться, но отец был непреклонен: «Нет. Я сам предложил голосование». Согласитесь, это поступок. Кто бы еще пошел на такое? Я подобных примеров не знаю.

Ольга: Конечно, это был драматический момент. Помню, в один из тяжелых дней пришла навестить Владимира Егоровича еще в старую квартиру на Фонтанке. Мама Кости Тамара Ильинична была в отъезде, а хозяин сидел на кухне — в халате, небритый, с орехоколом в руке — за огромным столом, заваленным скорлупками грецких орехов. Владимир Егорович не курил и не пил, потому не мог прибегнуть к привычным для многих творческих людей методам снятия стресса. Сомневаюсь, что колка орехов здорово помогла при сумасшедшей энергетике Владимира Егоровича, беспрерывном фонтанировании идеями, которые теперь оказалось некуда применить... Но он не был потерян, озлоблен — напротив, я видела перед собой красивого и мудрого человека.

Из-под горы скорлупок свекор извлек газету и протянул мне:

— На, почитай.

Статья называлась «Укрощение строптивого». Пробежав по строчкам, я сказала:

— Владимир Егорович, наверное, такой публикацией и гордиться можно.

Константин: От театральных и кинокритиков, а еще больше от цензоров отцу доставалось всю жизнь. Особенно последние поглумились над телемюзиклом «Свадьба Кречинского». Отца и написавшего для фильма музыку композитора Александра Колкера даже не предупредили о «кастрации», и премьера ленты на ТВ для обоих стала ударом, от которого они долго отходили.

Чиновники изъяли все, что могло заставить зрителя задуматься, сопереживать. Был убран весь Сухово-Кобылин, вся мистика, которую отец обнаружил у автора, и та, которую, придумав сам, логично вплел в повествование. Из глубокого, почти драматического произведения сделали музкомедию, зачем — не знаю. Возможно, беспокоясь о здоровье нации.

У меня иные, чем у отца, отношения с мистикой — я скорее благожелательный созерцатель. Сам не замечаю знаков, не вижу вещих снов, но верю, что другим дано. Папе часто снились вещие сны, один из которых так меня поразил, что остался в памяти на всю жизнь. Ночью к нему пришел давно почивший старый актер и попросил: «Володя, приезжай на кладбище — у меня из могилы какая-то доска торчит...» Вскоре отец с кем-то из коллег поехал на погост и увидел: из глубины могильного холма выдается край деревяшки. Когда откопали и вытащили, оказалось, что это стиральная доска. Как она попала в толщу земли, остается только гадать.

До сих пор слышу от коллег и зрителей: «Фильм Владимира Егоровича «Свадьба Кречинского» стал для меня откровением». Что ж, может, и урезанный вариант произвел на кого-то сильное впечатление, но это не умаляет моей обиды за папу, создавшего, по сути, совсем другое кино...

— Знавшие вашего отца люди безусловно признают его редкий режиссерский талант и так же единодушно говорят об очень непростом характере и взрывном темпераменте...

— О, это да! Помню, как под крики отца на кухне как бомбы взрывались хрястнутые им об пол трехлитровые банки с вареньем. После выплесков такой мощной энергетики крики режиссеров на площадке казались мне потом детским лепетом.

Папа меня по-своему любил, ни разу пальцем не тронул, но я его побаивался, из-за чего однажды случилась неприятная история. Учился я из рук вон плохо, и преподаватель физики потребовал, чтобы назавтра в школу явился непременно отец. Я принялся умолять:

— Только не это! Пусть лучше мама! Прошу вас! Пожалуйста!

— Но почему? — чуть ли не испуганно уточнил учитель.

— Понимаете, папа у меня немножко такой...

— Какой? — не унимался физик.

— ...сумасшедший.

Наутро мама отправилась в школу, а вернувшись, сдала меня отцу — пересказала мой диалог с учителем. Состоялся серьезный разговор:

— Ты правда сказал, что я сумасшедший?

— Такого не было, — начал на ходу выкручиваться я. — Это он сам сказал, а на меня свалил!

Папа тогда сильно обиделся и несколько дней со мной не разговаривал.

Поначалу, еще до появления на свет моего младшего брата Димы — сегодня ведущего актера БДТ, мы жили впятером в одной комнате большой петербургской коммуналки: папа, мама, я, баба Настя и ее мама, моя прабабушка, которая была совсем старенькой и уже не вставала с кровати. У нас с бабушкой был отгороженный ширмой закуток, где она читала мне книжки. Особенно я почему-то проникся сказкой «Королевство кривых зеркал» и помню, как слушая ее в десятый раз, наблюдал за отцом. Освободив угол обеденного стола, он клеил из папье-маше и раскрашивал маски для легендарного спектакля «Зримая песня», поставленного курсом Товстоногова в ЛГИТМиКе.

— У вас в студенческие времена ведь тоже был спектакль, который до сих пор помнят зрители, — «В списках не значился», где играли Плужникова. Впрочем, давайте сначала о том, как решили стать актером.

— Восьмой класс окончил с такими отметками, что оставалась одна дорога — в ПТУ. Но папа, включив авторитет, убедил дирекцию школы взять меня в девятый. Поскольку в доме царила творческая атмосфера, совет отца поступить в студию при народном театре «Синий мост» под руководством Генриетты Яновской я принял с готовностью — два года там провел, участвовал в спектаклях. После этого было логично поступать в ЛГИТМиК.

Позаниматься со мной папа попросил актрису своего театра Полину Борисовну Банщикову — кстати, бабушку Ани Банщиковой. И вот первый тур. Набиравший курс Рубен Агамирзян задает обязательный вопрос «Кого бы вы хотели играть?» Ответ должен показать, видит или нет абитуриент себя со стороны. Ну а поскольку мой папа ставил мюзиклы с романтическими героями, оказавшимися в драматической ситуации, я и выдал: «Хочу играть Кречинского, Гамлета...» В коридоре меня перехватывает Банщикова: «С ума сошел?! В зеркало смотришься? Ты характерный!»

На втором туре уже другой член приемной комиссии задает тот же вопрос, и я бодро рапортую: «Хочу играть деда Щукаря, Митрофанушку», — и дальше перечисляю весь комедийный репертуар. Агамирзян смотрит квадратными глазами: вот это трансформация!

Папа очень переживал за меня на всех этапах поступления. Зная, что жутко стесняюсь высыпавших по всему лицу юношеских прыщей, приехал в ЛГИТМиК во время проверки абитуриентов на киногеничность, и когда подошла моя очередь предстать перед объективом, тихонько выдрал шнур камеры из розетки. Оператор ничего не заметил, и комиссия сталась без моих кинопроб.

Первые месяцы в институте я жутко комплексовал из-за того, что поступил благодаря авторитету отца — вроде как по блату. Приподнял меня над землей второй педагог курса Малыщицкий, за что ему бесконечно благодарен. Было задание сделать этюд на беспредметное — я придумал собирать морковку с грядки. Тягаю корнеплоды один за другим, и вдруг слышу восторженный возглас Владимира Афанасьевича: «Что это было?! Свершилось чудо!» Тут я понял, что нахожусь в институте не очень-то и по блату.

Я любил Малыщицкого за его любовь ко мне и за спектакль «В списках не значился», хотя ни одна роль не далась так тяжело, как Плужников. В восемнадцать лет нет ни жизненного опыта, который помог бы ассоциациями, ни актерских навыков — откуда им взяться на втором курсе? А Малыщицкий и Агамирзян ждали от меня правды, полного погружения в образ. Оставалось играть нутром, крайним напряжением всех моральных и физических сил.

Премьера прошла на волне адреналина. Публика семь раз вызывала нас на поклоны под нескончаемые овации и крики «браво!». На втором спектакле зал битком — как и на третьем, и на четвертом, и на седьмом. Выходили на поклоны по десять-двенадцать раз. Для студенческой постановки такой аншлаг и такой прием — сенсация. А мне с каждым спектаклем становилось все тяжелее. Давал себе обещание: «Не стану рваться — буду просто говорить текст», но выходил на сцену — и снова играл на пределе сил.

Ольга: Не подумайте, что последнее — преувеличение или рисовка, Косте подобные вещи вообще несвойственны. На каждом представлении и без того тонюсенький, как веточка, он терял два килограмма — мощнейший по энергетике спектакль держался на его нерве. После очередного показа в Петербурге через очень небольшой перерыв повезли «В списках не значился» в Ташкент. Там дали семь спектаклей. Точно не помню, на котором по счету это случилось...

Второй акт начинался в полной темноте, потом звук трубы — тьма рассеивалась, и зрители видели Лену Сафонову (она играла Мирру), меня (тетю Христю) и лежащего на моих коленях Костю. Я гладила его по голове и повторяла: «Вот ты и вернулся, миленький, вот ты и вернулся».

Слышен шелест занавеса, через несколько мгновений раздастся звук трубы. Я говорю Ленке: «Кости нет! Что делать?!» Вдвоем в полной темноте несемся за кулисы, зовем шепотом: «Костя, Костя». Обнаруживаем его лежащим под занавесом. Смотрит на нас огромными синими глазами и говорит: «Я больше не могу, у меня нет сил». Подхватываем его под руки: «Костя, хороший наш, надо закончить спектакль...» — и чуть ли не выносим на сцену. И опять он играет так, что у всех ком в горле.

Роль Плужникова и сегодня, спустя тридцать с лишним лет, остается для Кости неким мерилом, гамбургским счетом. Иногда слышу от него: «Наверное, сейчас «В списках...» уже не смог бы играть».

Константин: Тогда у меня были силы, которых сегодня нет. Многое накоплено, за плечами — мешок ассоциаций, вытащив одну из которых, могу заплакать, другую — «по щелчку» прийти в ярость. Но с такими ролями, как Плужников, это не прокатит. Во всяком случае, для меня.

— Правильно помню, что вы поженились вскоре после премьеры «В списках не значился»? Расскажите, кто кого приметил первым, как Константин ухаживал и как родители с обеих сторон отнеслись к столь раннему браку?

Ольга: Когда впервые увидела Костю, решила, что передо мной мальчик из очень простой семьи, тихий, неприметный. Но это впечатление держалось до его первого выхода на площадку. Сначала он так прочел Пастернака, что все, кто слушал, были потрясены до глубины души, потом начались этюды, и опять ему не было равных. С первых дней в институте у Кости была своя ниша, своя стезя — об этом знали и педагоги, и однокурсники. А он будто стеснялся похвал. У меня был шок, когда узнала, что этот скромнейший парень — сын Владимира Егоровича Воробьева, которого обожал весь Петербург. Узнала, кстати, уже после того, как начали встречаться, и до этого успела полюбить. Но сначала, еще при знакомстве, поймала себя на ощущении: передо мной близкий человек. Я очень любила папу и маму, между нами была глубокая связь, и Костя показался таким же родным.

— Теперь понятно, что помогло Константину при его стеснительности завоевать сердце самой красивой девушки курса.

Ольга: Вряд ли самой красивой, но довольно яркой — определенно. В период ухаживания Костя любил удивлять: сажает в троллейбус, машем друг другу на прощание, а на следующей остановке он влетает в салон. Представляете, бежал за троллейбусом от улицы Некрасова до улицы Чайковского!

Константин: Когда мы решили пожениться, папа был против, я даже с ним поругался. Не то чтобы Ольга ему не нравилась — просто, как он считал, раннее обзаведение семьей помешает мне творчески развиваться. С Олей до последнего гадали, придут мои родители на свадьбу или нет.

Ольга: Пришли, да еще и с кучей даров. Как сейчас вижу Владимира Егоровича, достающего из большой коробки сумасшедший по тем временам дефицит: бутылки «Рябины на коньяке», икру, сырокопченую колбасу. От Кости знала о сомнениях будущего свекра: а не с дальним ли прицелом выхожу замуж за сына главного режиссера Театра музкомедии? Может, с моей стороны и нет никакой любви? Поэтому при первой же встрече четко разъяснила: «Владимир Егорович, не волнуйтесь. Я не стану проситься к вам в труппу — у меня слуха нет».

Мои родители-актеры оценили талант Кости, посмотрев премьеру «В списках не значился», а когда он пришел делать мне предложение с огромным букетом колокольчиков, мама растрогалась до слез, а потом призналась: «В этот момент я полюбила его как сына». Спустя какое-то время, будучи уже женатыми, везли папу с празднования дня рождения его друга. После торжества он, очень редко позволявший себе выпить, был немного подшофе и всю дорогу плакал: «Костя, как мне тебя жалко!» Это было проявлением огромной любви...

Почему-то мы хотели скрыть от однокурсников свадьбу. Может, я такая тихушница. О предстоящем событии знала только Лена Сафонова, моя близкая подруга и свидетельница. Костя позвал в свидетели одноклассника.

До свадьбы остается дней десять, мы за кулисами разгримировываемся после очередного спектакля, и вдруг на весь учебный театр гремит голос Агамирзяна: «Самошина, ты что, замуж за Воробьева собралась? — Я пришипилась в своем углу, молчу, а Рубен продолжает: — А то у меня Воробьев-старший спрашивает:

— Ну что, Самошина хорошая девочка?

— Да, хорошая! — отвечаю».

После того как мастер нас сдал, пришлось делить гостей на два дня: в первый — родственники и свидетели, во второй — однокурсники. Как противница пышных торжеств не стала шить белое платье — отправилась в ЗАГС в сине-зеленом, которое надевала на все вступительные туры. Костя был в торжественном белоснежном костюме, а я делала вид, что ни при чем.

В день нашей свадьбы, тринадцатого июля 1979 года, в Летнем саду вандалы порушили больше десятка статуй. И кто-то из свидетелей будто бы видел перелезающую ночью через ограду невесту в белом пышном платье. Милиция стала опрашивать всех «брачевавшихся» в тот день.

Во время занятий вдруг открывается дверь в аудиторию и грозный голос объявляет: «Самошину, Воробьева и Сафонову срочно в ректорат!»

Теряясь в догадках о причине, мы, неизменно дисциплинированные, законопослушные, плетемся по вызову. Ректор нас огорошивает:

— Вашу троицу вызывают на Чехова, 15! (По названному адресу и тогда и сейчас находится отдел внутренних дел.)

Ошарашенные, наперебой спрашиваем:

— Что случилось? Зачем? В чем дело?

— А это вам лучше знать! — недобро прищурившись, отрубает ректор и делает знак рукой: дескать, свободны.

Идем в милицию. Там нас вызывают по одному, опрашивают где праздновали и кто был с нами тринадцатого июля. Мои и Костины показания совпадают, а присутствовавшая на обоих торжествах Лена начинает путаться в гостях и пополняет список первого дня фамилиями нескольких однокурсников. Милиционерам это кажется подозрительным, и по второму кругу нас пытают уже втроем — чтобы уличить в нестыковках. Слава богу, мне приходит в голову мысль спросить, в каком платье была невеста, штурмовавшая ограду. Услышав, что в белом, радостно вопим хором: «А у нас в сине-зеленом! Весь в белом — жених!»

Я всегда была девушкой крупной, и Агамирзян, которому рассказали о визите нашей троицы в милицию, смеялся: «Самошина бы точно не полезла!»

— Вы ведь оба дебютировали в кино, уже будучи парой: сначала Константин в «Острове сокровищ», потом Ольга в «Противостоянии».

Константин: Съемки в «Острове сокровищ», где — опять же «по блату» — получил роль Дика Джонсона, стали для меня моральным испытанием. Отец взрывался, кричал на актеров, звуковиков, членов операторской группы. А я сгорал от стыда. На озвучке он сцепился с игравшим Джона Сильвера Олегом Борисовым, а поскольку и у актера темперамент был о-го-го, их «творческие дебаты» слышала вся округа. Слава богу, через какое-то время пришли к согласию и помирились.

Отчего-то неловко чувствовал я себя и перед Валентином Никулиным, пробовавшимся на Джорджа Мерри — роль, которую отец потом решил сыграть сам. Сделал он это, безусловно, блестяще, но Никулину наверняка было обидно.

Отец и трюки выполнял сам, за что на него страшно злились каскадеры: дескать, хлеб отбирает. Помните сцену взятия форта, когда несколько человек поднимают на огромном шесте Джорджа Мерри на стену? Сложнейший даже для профессионалов трюк папа выполнил не моргнув глазом.

И в случае с «присвоением» роли, и в истории с шестом гонорар волновал его меньше всего. Желание драйва, любовь к морю — вот что им руководило. Вряд ли многие знают, что по первому образованию Владимир Воробьев — инженер-конструктор, окончил Ленинградский кораблестроительный институт. А в ЛГИТМиК, как сам говорил, его подтолкнуло тщеславие.

Мастер курса Товстоногов, конечно, был для папы авторитетом, однако он и с «великим Гогой» конфликтовал, уходил со скандалом из института, но, кажется, был единственным, кого мэтр взял обратно. Бунтовал отец везде: на подлодке в «автономке» во время студенческой практики восстановил против себя весь кубрик тем, что постоянно строил соседа за выхлопные выбросы — тот подолгу гонял впустую дизельный двигатель.

Не самые радужные отношения сложились и с Костей Райкиным, которого после «Труффальдино» узнала вся страна. Кажется, больше нет ни одного фильма, где мой тезка был бы столь же обаятелен и привлекателен, где продемонстрировал свою невероятную пластику. После «Труффальдино» они не общались — уверен, из-за папиной сложности. Но Аркадий Исаакович позвонил после премьеры телемюзикла и поблагодарил за сына.

Скоро выпускаюсь в спектакле, который будет идти не в моем родном Молодежном театре на Фонтанке, а на сцене Театра комедии имени Акимова, а там и в труппе, и в цехах служит немало людей, когда-то работавших с отцом. Удивительная вещь: никто не вспоминает о его буйном темпераменте — только о невероятной творческой интуиции, гениальных находках и постановках, на которые рвался весь Ленинград. Со временем память стирает второстепенное, остается только главное...

Отец был единственным из жильцов, кто воевал с соседями, устроившими в одной из квартир парадного наркопритон. Мы почти уверены, что и погиб от их рук, хотя за убийство были осуждены другие...

У Фрейда написано, что сознание в толпе усредняется. У отца никогда не усреднялось — он всю жизнь был против всех.

— Бедная Тамара Ильинична... Как же она терпела характер мужа?

Константин: Думаю, с трудом... А если серьезно, взаимоотношениям родителей непросто давать оценку. Мама была великой труженицей, очень скромной и терпеливой.

Ольга: Тамара Ильинична и Владимир Егорович знакомы с детства — росли в одном дворе, учились в одной школе, вместе окончили кораблестроительный. Став студентом Товстоногова, Владимир Егорович попал в совершенно иной мир. Тамара Ильинична с двумя детьми будто бы осталась на прежнем, обжитом острове, а муж поплыл в другие, далекие океаны. И там у него, конечно, случались встречи. Уверена, Тамара Ильинична глубоко переживала увлечения мужа, но всегда ждала его в тихой гавани...

У меня перед глазами встает картинка с последнего дня рождения Владимира Егоровича, одиннадцатого сентября 1999 года. Костя был на съемках, его младший брат тоже почему-то не смог прийти. Из гостей были мы с дочкой Полей и сын Димы Арсений. Прошедшие разные пути, Владимир Егорович и Тамара Ильинична сидели рядом как родные люди, он ее обнимал, говорил, что бесконечно любит. И это было абсолютно искренне!

— Константин, вам случалось вступать с отцом в открытую конфронтацию?

— Как уже говорил, я его побаивался, поэтому серьезный конфликт был лишь однажды, после чего мы больше года не разговаривали. Слава богу, незадолго до папиной гибели успели помириться.

— Что стало причиной ссоры?

Ольга: Можно сначала я расскажу о взаимоотношениях Кости и Владимира Егоровича? Конечно, не могу претендовать на полную объективность, но это поможет понять масштаб Костиных эмоций во время конфликта.

Мой папа Борис Андреевич Самошин был прекрасным артистом, но приходя домой, становился мужем-мужем и папой-папой. А вот Владимира Егоровича невозможно представить домашним, ручным. Он все время пребывал в творческом мейнстриме — может потому, что профессия режиссера забирает человека целиком.

И его отношения с Костей были далеки от отцовско-сыновних — во всяком случае, в моем понимании. По молодости, когда казалось, что Воробьев-старший особенно несправедлив, я горячо, даже яростно вступалась за мужа.

Константин: И была едва ли не единственной во всем окружении папы, кто конфликтовал с ним на равных.

Ольга: Меня сильно задевало, что Владимир Егорович смотрит на сына исключительно через призму творчества: зная, насколько Костя талантлив, предъявляет к нему чрезвычайно высокие требования и никогда не снисходит до похвалы, хотя понимает, как для него это важно.

Несмотря на периодически случавшиеся стычки, я любила ходить в гости на Фонтанку, потому что знала: там ждет творческий драйв. Если у Владимира Егоровича было хорошее настроение, он брал в руки банджо, ногой бил в барабан, тарелки и одновременно играл на закрепленной на шее губной гармошке. Человек-оркестр!

Во всем, что касается творчества, у него было потрясающее чутье. Не мы ему (хотя были много моложе!), а он нам открыл «Наутилус Помпилиус». В ту пору об этой свердловской группе в Петербурге вообще никто не знал, а Владимир Егорович, услышав у кого-то из коллег запись песен «Гудбай, Америка» и «Я хочу быть с тобой», сказал: «Гениальные ребята! Играют самобытный русский рок».

Константин: Кажется, папа действительно никогда не хвалил меня в глаза. Его оценку я узнавал от других. Как-то после спектакля «Ла-фюнф ин дер люфт», поставленного Сашей Галибиным (кстати, тоже учеником Агамирзяна) в Молодежном театре на Фонтанке, ко мне за кулисы пришел знакомый отца, переполненный эмоциями: «Костя, мне твой папа посоветовал посмотреть спектакль — сказал, гениально играешь. Я не слишком поверил, все-таки отец про сына... Но это вправду потрясающе!» Было приятно, что отец хвалил, — пусть я и узнал не от него самого.

Еще окружающие говорили, что он меня зомбировал. Доля правды в этом, наверное, была. Перед каждыми зарубежными гастролями папа, изъездивший всю Европу, давал наставления: сходи в такой-то магазин, купи то-то. И я, как запрограммированный робот, отправлялся искать магазин, которого зачастую на прежнем месте уже и не было. Жена, коллеги уговаривали: да брось ты эту затею! Но как я мог? Отец же велел...

Расскажу трагикомическую историю, свидетельствующую о том, что папа меня все-таки любил и жалел. С другом, сегодня известным режиссером телесериалов Антоном Сиверсом, нас пригласили на актерскую свадьбу в ресторан Петербургского ВТО. Хорошо выпив, решили выйти на улицу покурить. Охранник предупредил: «Обратно не войдете». «Как бы не так!» — подумали мы, но по возвращении столкнулись с непреодолимой преградой в виде этого самого «секьюрити» — субъекта абсолютно нетворческого. А у меня с такими всегда был и остается сильный внутренний диссонанс.

Парень на дверях оказался не очень горячим, но нам удалось вывести его из себя. Кто ж знал, что он профессиональный боксер, да еще и победитель в боях без правил...

Ольга: Жду Костю с той свадьбы, а его все нет и нет. И вдруг звонит кто-то из артистов: «Только не волнуйся! Твой муж герой, он, обливаясь кровью, сам вел машину до больницы! Получил ногой в челюсть, двойной перелом скулы, но врачи сказали, что ничего страшного».

Едва дождавшись утра, мчимся с дочкой в больницу. Идем по коридору, а навстречу вереницей — коллеги, уже побывавшие в палате. Событие-то в театральной жизни Санкт-Петербурга наиважнейшее: актер бесстрашно вступил в поединок с боксером-профессионалом! Однако увидев меня, каждый, приветственно кивнув, вдруг начинает колоться. Причину их прысканий не могла понять, пока не вошла в палату. На кровати сидело нечто гуманоидное и разноцветное: сине-красно-желто-зеленое.

Константин: У меня прибавилось еще одно лицо — справа.

Ольга: Тут я тоже раскололась, но не от того, что смешно, а от неожиданности: даже предположить не могла, что такое бывает. На сломанную челюсть Косте поставили скобу, а поверх наложили шины — несколько недель он, бедный, мог есть и пить только через трубочку.

Константин: Незадолго до ЧП я был утвержден в андеграундную картину «Присутствие», где главную роль играл Алексей Петренко, мне же достался эпизодический водолаз. Еле ворочая языком, звоню из палаты режиссеру:

— Не могу сниматься, у меня не лицо, а синяя подушка.

Тот отвечает:

— Ничего, наплевать, давай, как только сможешь, на площадку.

Попросил лечащего доктора выписать пораньше. Выхожу из больницы уверенный, что меня никто не встречает. Пройдусь, думаю, пешочком до дома — люблю гулять на длинные расстояния, а в палате все бока отлежал. И вдруг вижу спешащего навстречу папу (мама едва за ним поспевает), который спрашивает:

— Ты что ж нас не дождался-то?

— Думал, не придете.

И тут папа зарыдал:

— Да что мы, звери, что ли?!

Стоял и плакал, а мы с мамой бегали вокруг и не знали, как его успокоить.

Режиссера мой вид не испугал — впрочем, на момент начала съемок опухоль наполовину спала. А с оставшейся я, может, и некий колорит фильму придал: сидит такой водолаз с раздутым лицом — то ли на дне о валун приложился, то ли акулы потрепали.

— Ну а теперь давайте все-таки вернемся к причине вашей жесткой ссоры...

Константин: В папину комнату, где хранились макеты кораблей, горы бумаг с записями идей и карандашных набросков для новых спектаклей и фильмов, коллекция гитар, которые он привозил со всего мира и даже заказывал у мастеров, вход без его разрешения был строго запрещен. Полина, которой было десять лет, нарушила запрет, да еще что-то из «экспонатов» взяла в руки.

Отец устроил по этому поводу скандал, я вступился за дочь, припомнив родителю старые обиды: когда Полинка и сын моего брата Арсюша были маленькими, постоянно слышал от отца: «А вот наш... А вот ваша...» Почему так, ясно: Дима с семьей долго жили под родительским кровом, я же ушел в восемнадцать, поселившись после свадьбы у Оли и ее папы с мамой — но все равно было очень обидно. Ну а то, что он напустился на Полинку, которая для меня всегда была светом в окошке, довело ситуацию до разрыва.

Не разговаривали больше года. Помирились, когда родители приехали посмотреть дачу, которую мы купили в Луге. От Петербурга сто пятьдесят километров — далековато конечно, но это единственное место во всей Ленобласти, где сухой климат, а у Оли астма.

Поздоровались с отцом сквозь зубы, ходили мимо не глядя друг на друга, а потом он предложил: «Ну что, пойдем выпьем?» Со стороны практически непьющего человека это была жертва, которую я оценил.

Когда сели обедать, между нами уже все сладилось. Отец сыпал шутками, все смеялись. Потом я возил его по красивым местам, которых в окрестностях Луги множество: на озеро с лебедями, в сосновый бор, запечатленный на картинах Шишкина, к старому живописному мосточку. На следующий год они с мамой купили дачу на нашей же улице, через два дома.

Последний папин сентябрь был тихим и теплым. Мы ездили за прутиками яблонь, потом вместе их сажали. Жарили шашлыки, сидели у костра, разговаривали. Отец был увлечен идеей постановки «Макбета» и глядя на огонь, размышлял вслух: «Ведьмы ведь тоже, наверное, собирались у костра...» Оля права: из творческого состояния он не выходил ни на минуту.

Ольга: О смерти Владимира Егоровича мы узнали во время зарубежных гастролей. Точнее гастролировал только Костя, мы с Полей его сопровождали. Когда стало известно, что театр «Фарсы» отправляется на автобусе в турне по Франции, объяснила двенадцатилетней дочке:

— Если папа поедет один, заработает неплохие деньги, которых хватит на покупку многих нужных вещей. Мы можем поехать вместе с ним, но тогда почти все потратим на еду и гостиницы.

Полина на мгновение задумалась, а потом спросила:

— Мама, ты хочешь быть богатой или счастливой?

Решили, что хотим быть счастливыми, и поехали всей семьей.

О том, что Владимира Егоровича больше нет, первой сообщили мне, а уж потом я — Косте. Его первым порывом было лететь в Петербург, но как подвести театр, коллег? В гастрольной труппе шесть актеров, каждый занят во всех спектаклях, расписанных на две недели вперед.

Трагическое известие пришло двадцать второго декабря, незадолго до отправления труппы из Марселя в Париж, где Костя после рассказов отца очень хотел побывать. И вот теперь ехал туда в слезах.

Константин: Поначалу нас не оставляло чувство, что смерть отца неправда. В нем было столько энергии и жизни — и вдруг скоропостижная кончина... Мы же не знали, что его убили. Это было гораздо страшнее, но объясняло причину.

Милиция арестовала двух парней, которые на суде, по словам мамы, постоянно путались в показаниях. Я на процессе не был, не нашел в себе сил.

В последние годы чувствую с папой особенную связь. Часто с ним разговариваю, порой прошу: «Помоги!» С радостью замечаю у девятилетнего внука Елисея доставшееся от прадеда большое чувство юмора. Без него человеку творческой профессии нельзя. Юмор даже самому важному событию придает многоплановость, помогает воспарить над неизбежным: что все мы смертны, что «жизнь была напрасна, что жизнь прекрасна...» У папы был этот полет — и в спектаклях, и в жизни.

— Полина у вас появилась на свет после десяти лет брака. Долго откладывали рождение ребенка, потому что делали карьеру?

Константин: Нет. Мы очень хотели малыша, ответственно к этому готовились: я не позволял себе даже пива, бросил курить. Но на раннем, очень раннем сроке Олю случайно толкнули на сцене — и не получилось. Тогда мы отпустили ситуацию: бог решит, что пора, — тогда и родим. Решил бог, когда нам было по двадцать восемь — самый возраст, чтобы стать родителями. Олина беременность была таким счастьем! А уж когда дочку принесли из роддома — такую маленькую и беззащитную... Помню, какой трепет испытывал, глядя на нее, боялся рядом дышать.

Поле было несколько месяцев, когда Олю вызвали на съемки, а мне поручили накормить ребенка из бутылочки. Первый раз — до этого дочка знала только мамину грудь. Сделал дырку в соске — Полинка не пьет, орет. Увеличил отверстие — содержимое бутылки уже льется, но она все равно не ест. Кричит, надрывается, а у меня в голове одна мысль страшнее другой: ребенок уже столько часов голодный, а вдруг с ней что-нибудь случится? И когда все стали возвращаться — сначала тесть с тещей, за ними Ольга — набросился на них с обвинениями: «Бросили меня одного! Я чуть с ума не сошел! Рыдал как ненормальный!»

Ольга: Он и коляску с Полей возил так осторожно и бережно — будто не по земле, а над ней.

Вообще, конечно, Костя был и остается для Полины папой-папой. Дочка не очень любила кукол, ей больше нравилось возиться с маленькими игрушечными зверушками, и Костя устроил ей на даче целый лесной мир: прорыл канавку для речки, перекинул через нее мостик, насыпал островок. Из коры вырезал лодочку, на которой зверушки плавали по речке. Все было сделано с такой любовью, таким вдохновением. Помню, в какой восторг пришла Поля, увидев это великоле?