Не расслабляйся, эмигрант!

Михаил ОКУНЬ почти 20 лет живет в Германии, оставаясь при этом истинно русским поэтом.

Михаил ОКУНЬ

Родился  в 1951 г. в Ленинграде. Служил в армии. Окончил Ленинградский электротехнический институт им. В.И.Ульянова (Ленина). Работал инженером, литературным консультантом в Ленинградской писательской организации СП СССР, редактором, журналистом.

Первая публикация в ленинградской газете «Смена» (1967). Первый сборник стихов вышел в 1988 г. в «Лениздате» как лучший по итогам 18-й конференции молодых литераторов Северо-Запада. Автор девяти сборников стихов и трех книг прозы, выпущенных в издательствах Петербурга, Москвы, Гельзенкирхена (Германия). Последний сборник «Февральская  вода» выходил в 2018 г. Стихи и рассказы публикуются в журналах и антологиях России, Германии, США, Финляндии, Бельгии, Украины на русском, английском и немецком языках. 

Шортлистер литературных премий «Честь и свобода» Санкт-Петербургского русского Пен-клуба (1999) и Бунинской премии (2007). Лауреат премий журналов «Урал» (2006) в номинации «Поэзия», «Зинзивер» (2014, 2016) в номинации «Проза», «Футурум АРТ» (2016) в номинации «Проза», «Звезда» (2019) в номинации «Поэзия». Дипломант 5-го Международного литературного Волошинского конкурса (2007) в номинации «Крымский мемуар». Золотая медаль 2-го Международного конкурса современной литературы «Лучшая книга – 2010» (Берлин, 2011) в номинации «Малая проза». Лонглистер Русской премии (2016) в номинации «Поэзия».

С 2002 г. живет в Германии. 

 

***

Когда безвестный сумасшедший

рванул внезапно под машину,

стоявший у окна Приспешнев

(чертежник) выронил рейсшину.

 

Карета «скорой» подлетела.

Ему бы выпить граммов двести...

Он щупал собственное тело

и представлял себя на месте

 

того... Так что же миром правит? –

зачем твердил он эту быль:

«Все жду: кого-нибудь задавит

Взбесившийся автомобиль...»

 

 

***

 

Вот откроют наши коммуналки

Нараспашку, и экскурсоводы

Повлекут сквозь быт, родной и жалкий,

Стаи понаехавших народов.

 

Это – прокопченной кухни яма.

Кран один, но всем – отдельный столик.

Графики дежурства прут из рамок

(Клал на них Витюля-алкоголик).

 

Там велосипед торчит из стенки.

Швейная машинка? – тети Насти ж!

Где футбол наш, сбитые коленки?..

Отворяй, Сергей! Иосиф, настежь!

 

 

***

Потянется жизнь от вокзала

Поскрипывая, бормоча,

С пакгаузами из металла,

Из красного кирпича. 

Кладби́ща годов девяностых

Не скроются в сизой дали.

Вопросов там не было: просто

Страна приказала – легли. 

В Поповке и Тосно не тесно

От пятен искусственных роз.

И лезет стишок неуместный,

Рассеянный, словно склероз.

 

  

Цветы

 

Купил у входа шесть искусственных цветов,

Почему-то воняющих каплями мяты.

Спрашиваю у одного из продавцов:

«Почему они у вас помяты?»

 

«Это как раз еще ничего! –

Отвечает он, моргая слезящимся глазом. –

Чтобы распрямились все до одного,

Мы их всю ночь держали над газом».

 

Газ горел, ночь тянулась, тоска...

Но работать надо четче.

Экономили, скряги, наверняка,

Подкручивали газовый счетчик.

 

Я посмотрел на этих людей,

Одетых в буро-зеленые плащи, –

Вылитые крокодилы!

Где взять другие цветы? – ищи-свищи!

Воткнул шесть проволочных стеблей

В сырую землю могилы.

 

 

Горсад

Прямо от ворот полуразрушенных –

Призрак сада, граждане, для вас!

Поспешают с рубликом засушенным

К бочке со славянской вязью «Квас». 

Шаг замедлят у дивчины гипсовой,

Обреченной временем на слом.

(Но по челюстям, хрустящим чипсами,

Все еще способной дать веслом.) 

Или сядут в голубую лодочку,

На счастливый остров отплывут,

В павильон, где ржавую селедочку

Под графинчик водки подают. 

 

 

Бражник

 

Вот бражник сумерки взрезает,

Вращая мертвой головой.

И вожделенно запускает –

Куда захочет – хобот свой.

 

Украшен жемчугами ночи,

Он полосат и мохновит.

Он бабочек ночных не хочет,

Взалкав изысканных сильфид.

 

Его душа полна соблазнов,

Теней его невинных жертв.

Он изощрен в любовях праздных,

Лишь помани́т – и ты уж мертв.

 

Летит, летит ужасный бражник,

Во тьме запутывая след.

И отощавший свой бумажник

Сжимает, словно пистолет.

 

 

***

 

Напряжена страна

на выезде и въезде.

А человек без сна

сидит в чужом подъезде.

 

Он на витраж глядит,

что на Большом проспекте.

И безразличен быт

ему в любом аспекте.

 

На старом витраже

причудливы павлины.

Земную жизнь уже

пройдя до половины,

 

он выйдет из дверей

на зимний дождь под утро –

по лужам фонарей,

по пленкам перламутра…

 

 

***

К неизвестной реке примыкает село.

Вот сельмаг, а кругом непролазная осень.

Я сижу на крыльце. Небо камнем легло.

Понимаю, зачем в этом сне меня носит. 

Чтоб я жил среди них в напряженье всех жил,

Чтоб годами смотрел в эти горькие рожи.

И какой-то сопляк забухать предложил,

А старик остерег: «С Бураком осторожней...» 

Я сказал Бураку: «Брат, веселый дебил!

Захотелось тебе до меня докопаться?»

Но чем дальше весь этот бардак заходил,

Тем все меньше тянуло меня просыпаться.

 

 

***

 

На Кузнечный, за творогом, – утром,

Вечерами обычно в разлив.

Возвращение из Петербурга…

Был ни снежен февраль, ни дождлив.

 

Проходными плутал, понимая,

Что не встретишь знакомых здесь лиц.

Только серая липа хромая,

Скверик, ввинченный в землю под шлиц.

 

И теперь, чтобы в памяти детской

Окончательно я не застрял,

«Дай мне срок!» –

Как в той фильме советской

Непутевый герой повторял.

 

 

 

Человек в пальто

 

Гляжу в окно – с какой же целью

Там человек в пальто, с портфелью,

Идет, идет который год?

 

Заброшен из пятидесятых?

В его плечах клубится вата,

Нелеп, как старый анекдот.

 

Но что-то знает, безусловно!

Не зря уверенно и ровно

Ему дается этот ход.

 

А я, хоть в те года родился,

Своей стране не пригодился, –

Мне нечего сказать ему.

 

Но я спокоен в бурном мире.

Сижу тишком в своей квартире,

Не подотчетен никому.

 

 

 

***

Человек воспитан на портвейне,

Не вкушал он итальянских вин.

Не бывал ни в Пизе, ни в Равенне,

Ни в лабазе «мировых новин». 

На паленке из ларька взращенный, 

Обладатель истощенных сил,

Вкус имеет он, не развращенный

Ароматами дурных текил. 

И его давно покойный папа

Не стерпел бы фальши или лжи.

Ну какой обствассер, что за граппа?! –

Помни этикетку с полем ржи... 

 

  

***

Говорили ни о чем,

сидя на траве.

Целил в нас дебил мячом –

чтоб по голове. 

Это вроде как любовь

к девочке плохой;

с комарьем, сосущим кровь

в роще над рекой. 

У нее отказа нет,

всякому дает.

Это радует вполне

поселковый сброд. 

Это пьяный смех и крик:

«С ним пойдешь – убью!»

Это я, почти старик,

нынче водку пью. 

Помню влажные тела,

губы и слова.

Память коротка и зла,

но пока жива...

 

***

 

Когда приезжаю в родной Ленинград

(Петербургом так и не ставшим),

Я, конечно, безмерно рад,

Но чувствую себя бесконечно уставшим,

 

Не попадающим с российской жизнью в такт.

И, чтобы взвеселиться и преодолеть состояние такое,

Понимая, что делаю всё не так,

Прибегаю к недлинному, но ударному запою.

 

Однажды в июле я сунулся в наш парк,

Бродил среди тел с мыслью «Найду ли?..»,

Но услышал лишь гарной дивчины карк:

«Тут ко мне клеится какой-то дедуля!..»

 

А на выходе меня, огорченного,

Подстерегали две старых карги,

Оказавшиеся свидетелями самого Иеговы.

Они, вцепившись, нагнали пурги,

Посулив открыть тайны жизни новой.

 

Как всякий образованный человек,

Ответил им, естественно, на латыни:

Sint ut sunt aut non sint*,

Чем проповедниц поверг

В оцепенение и унынье.

 

Воспользовавшись тем, что их поразил столбняк

И они больше не дуют в уши,

Я поспешил в ближайший столовняк –

Компоту с белым хлебом покушать.

 

__________

* Пусть будет так, как есть, или не будет вовсе (лат.).

 

 

***

 

Болтались сумерками летними

Под мухою на Островах.

Из первых выбились в последние,

И тот же ветер в головах.

Но, «Солнцедаром» опаленная,

Ты, юность нищая, – на час

Хотя б! – пусть неодушевленная,

Пусть из страны, ломавшей нас...

 

 

***

Фасад грунтует фирма «Pratschke»,

На маляре комбинезон.

В леске гуляем мы с собачкой,

Глотая натощак озон.

 

Потом дойду до магазина,

Возьму какой-нибудь вайнбранд.

Потом подует ветер в спину –

Не расслабляйся, эмигрант!

 

Не знаю, сколько будет длиться,

Но повторяется опять.

И мне уже не прослезиться,

Не выпив загодя ноль пять.

 

Пусть от усилий фирмы «Pratschke»

Зазеленеет белый свет.

Одна надежда на собачку,

Ни на кого другого нет.

 

 

***

Лиловый татарник заполонил

Дренажной канавы скаты.

Толстой когда-то такой же сравнил

С мятежным Хаджи-Муратом.

И этот стоит, глотая дым,

Шоссе придорожный пленник.

Он кажется мне совсем своим,

Российских лугов соплеменник.