Точки роста. Сергей Переслегин

Энергоблок № 4 Белоярской АЭС с реактором на быстрых нейтронах БН-800 (г. Заречный) Сергей Борисович, в своих интервью вы не раз комментировали негативные стороны нашей жизни, приводили исторические аналогии, позволяющие оценивать сегодняшние события. Но народная мудрость учит, что за облаками всегда есть солнце, поэтому хотелось бы, наряду с проблемами, увидеть и обнадёживающие аспекты государственной стратегии. Что можно сказать по этому поводу? Сергей Переслегин. У власти сейчас действительно есть стратегия, состоящая из трёх элементов. Первый элемент — это цифровизация, второй — концентрация идеологии, третий — технологическое развитие России. Некоторые новости об изменениях в сфере технологий показались мне достаточно важными. Так, под Петербургом, в Сосновом Бору, начались испытания нового гидро-циркуляционного насоса для AЭС. Современные водяные атомные электростанции построены фактически по одной и той же схеме. В сильно упрощённом виде это выглядит так: имеется корпус реактора, его активная зона охлаждается водой, проходящей под высоким давлением. Далее во втором контуре с проходящей воды снимается тепло и отправляется на турбину. Самым технологически сложным элементом реактора является его корпус, он должен служить не менее 50–60 лет без ремонта, поскольку в условиях сильнейших нейтронных полей, меняющих структуру металла, чинить его невозможно. Второй по сложности инструмент реактора — гидро-циркуляционный насос (ГЦН), задача которого — прогонять воду под высоким давлением при температуре 200–300 градусов Цельсия. Это весьма дорогой и очень важный компонент. Отремонтировать или заменить его при необходимости можно, если он установлен на многоконтурной станции, но это влетает в огромную копейку. Новый гидро-циркуляционный насос имеет не масляное, а водяное охлаждение, что уменьшает количество трубопроводных контуров, снижает пожароопасность и повышает надёжность реактора. Считается, что срок его службы будет на 25–30 процентов выше, чем у стандартных ГЦН, которые используются в мире. Интересно, что сейчас атомная промышленность — это исключение в мире короткоживущих вещей эпохи потребления, то есть она абсолютно идёт в разрез с установками на низкое качество, направленными на то, чтобы вещь прослужила только очень небольшой срок... Какие ещё позитивные новости в атомной отрасли России вы бы отметили? Сергей Переслегин. Например, началась последняя стадия испытаний MOX-топлива на БН-800 Белоярской АЭС. БН-800 — это реактор на быстрых нейтронах, а MOX-топливо — ядерное топливо, содержащее несколько видов оксидов делящихся материалов, то есть это не только уран, но и оксиды плутония, оксиды других трансуранов. Его использование в качестве ТВЭЛов (тепловыделяющих элементов) — один из ключевых шагов на пути переработки отработанного ядерного топлива. Лет 15–16 назад, когда я работал в Росатоме, мы такое воспринимали как отдалённую перспективу: когда-нибудь мы сможем загружать сборки MOX-топливом. Так вот, сегодня это произошло, MOX-топливо испытывается в работающем на полную мощность реакторе, все исследования проведены, и речь уже идёт о лицензировании. Также дан зелёный свет проектируемому реактору БН-1200 — первому реактору на быстрых нейтронах большой мощности — 1220 МВт. Впрочем, по сравнению с тем, что есть в мире, даже БН-600, построенный в Советском Союзе в 1984 году, был очень мощным. Но БН-1200 — не просто энергетически, а коммерчески соответствует стандартному атомному реактору на медленных нейтронах, поскольку чем выше мощность, тем больше коммерческий эффект. Он будет целиком проектироваться под MOX-топливо. И ещё: 10 февраля этого года Ростехнадзор выдал лицензию на сооружение реактора на быстрых нейтронах со свинцовым теплоносителем БРЕСТ-ОД-300, и в самое ближайшее время начнётся его строительство. В чём его особенность? Сергей Переслегин. Упрощённо говоря, реактор фактически находится внизу большой ванны с жидким свинцом, который потихонечку кипит и передаёт тепло. Этот тип реактора считается самым безопасным, поскольку, если произойдёт нештатная ситуация, он сразу окажется залитым толстым слоем свинца. Зачем вообще нужны реакторы на быстрых нейтронах? Сергей Переслегин. Реакторы на быстрых нейтронах не просто лучше и экономичнее других, они могут работать в режиме «размножителей», то есть использовать отработанное ядерное топливо, с одной стороны, и природный уран, с другой, чтобы получать расщепляющиеся элементы. Урана-235, который является стартовым моментом для любого реактора, в мире довольно мало. Рано или поздно он может стать очень дорогим. Его содержание в урановой руде — менее процента, и именно этот процент использует сегодня атомная энергетика. Как образно отметил Владимир Григорьевич Асмолов, много лет координирующий работы по безопасности ядерной энергетики, «можно сказать, что мы топим котёл спичками». То есть вместо того, чтобы спичкой поджигать бревно, мы поджигаем много спичек! Да, спички отлично горят, но рано или поздно закончатся. Так вот, реактор на быстрых нейтронах не топят спичками. Это очень существенный момент. Второй аспект: реакторы на быстрых нейтронах позволяют решить проблему отработанного ядерного топлива, которого много, и которое в данном случае будет постоянно идти в новое и новое обращение. Свинцовая технология БРЕСТа — единственная методика, позволяющая проводить переработку топлива полностью на самой станции. Это называется пристанционный ядерный топливный цикл (ПЯТЦ). На сегодняшний день в мире никто даже не пытался сделать что-то подобное. Важно, что мы с самого начала лицензировали замкнутый цикл переработки ядерного топлива, и, если всё получится при сооружении БРЕСТа, мы вступим в совершенно другой, новый этап развития атомной энергетики. Многие наши госструктуры не имеют чёткой стратегии развития, действуют тактически. Росатом на их фоне выглядит островком технологического и организационного оптимизма. Почему так получилось? Сергей Переслегин. Во-первых, Росатом не забыл свою историю. Это важно. Сейчас люди, которые знали Лаврентия Павловича Берию, почти все ушли, но в 2005–2006 годах их было ещё достаточно много, и неуважительного отношения к нему среди инженеров и физиков Росатома не было. Берия был стратегом и мог решать сложнейшие проблемы. Он умел проводить согласования: «Если два коммуниста не могут договориться по вопросу, имеющему оборонное значение, значит, один из них — враг. Мне сейчас некогда выяснять, кто из вас враг. Когда я вернусь, надеюсь, вы придёте к общему мнению!» И то, как быстро и чётко проводятся согласования в Росатоме, я лично видел на многих совещаниях. Вы же понимаете, что на классическом собрании интеллигентов, где все доктора наук, а часть из них — даже академики, сложно прийти к согласию. Но руководитель бьёт кулаком по столу и говорит: «В вашей галиматье услышал две идеи: твою и твою. Вы остаётесь. Остальные — свободны». И с ним уже никто не спорит. А к вечеру проект готов. Второй момент, почему Росатом действует успешнее других госструктур, связан с тем, что сейчас корпорация имеет очень интересную стратегию развития. Там всерьёз работают с четвёртым поколением технологий — с металлическим теплоносителем, с быстрыми нейтронами, позволяющими реализовать замкнутый ядерный топливный цикл, и так далее. Более того, атомщики начали активно вкладываться в станки, новейшие программные коды. Новый гидро-циркуляционный насос для AЭС — как раз результат таких вложений. Его серьёзно испытывают с 2015 года, сейчас данная технология уже готова к тому, чтобы стать рабочей. Подобные проекты развития можно было бы создать и в других госструктурах, но, вероятно, их руководителям не хватило дальновидности? Сергей Переслегин. Конечно, формула «кадры решают всё» актуальна и сегодня. Успехи Росатома связаны, в том числе, и с такими людьми, как методолог Пётр Георгиевич Щедровицкий и Сергей Владиленович Кириенко, которые привили сотрудникам вкус к стратегированию, а стратегия — это чёткое видение целей и ресурсов, необходимых для их достижения, понимание того, что в основе любой стратегии лежит определённая инфраструктура. В какой-то момент в Росатоме поняли, что не получится работать «по вершкам», когда нет корня, и за поколение это вошло в плоть и кровь корпорации. Вспоминаю давний спор, когда ещё казалось, что Росатом — самый слабый среди своих конкурентов (а это Areva, Toshiba, Westinghouse и другие). Тогда бытовало мнение, что мы не сможем с ними соперничать, пока не избавимся от «балласта» — одних только институтов в госкорпорации было около сорока. Но скептикам дали ответ: если мы правильно разработаем стратегию, то через какое-то время уже в противоположном лагере будут говорить: «Как мы можем догнать Росатом? У них же 40 институтов, а у нас — одни менеджеры!» Институты сохранили, а «эффективных» менеджеров поставили на место. Им вежливо сказали, что снижение затрат — это, конечно, очень хорошо, но если станция выйдет из строя, то мало не покажется никому: ни жителям окрестных населённых пунктов, ни персоналу, ни корпорации, которая эту станцию построила. Безопасность важнее. И сейчас, когда в других отраслях требуют сократить исследования, программы и прочий «балласт», в Росатоме, наоборот, говорят: у нас масса заказов, есть возможности, поэтому мы должны формировать собственный станочный парк, создавать свои алгоритмы… А по быстрым реакторам у нас все алгоритмы — отечественные, на Западе их просто нет, и, кстати, через некоторое время это будет золотое дно для нас. Что же помешало сохранить свои позиции западным атомщикам? Сергей Переслегин. Западные компании в новых, сложных условиях не смогли найти своего места. Они пытаются выживать, не имея стратегии, поэтому теряют позицию за позицией. Очевидно, что даже плохой план намного лучше отсутствия всякого плана. У Росатома план есть, и неплохой. Поэтому госкорпорация движется вперёд. Кстати, не могу не отметить, что столь ненавидимый многими либералами Лукашенко вежливо сказал, что кроме первой АЭС Белоруссии понадобится ещё вторая и третья. И эта идея, в общем, всех заинтересовала. Ясно, что в атомной энергетике мы имеем стратегию развития и интересные технологические решения. А что нового и позитивного появилось у нас в других наукоёмких областях? Сергей Переслегин. Есть замечательный аванпроект — авианосец «Варан», разработка которого была представлена в начале этого года. Он любопытен тем, что даёт возможность соперничать за господство на море. В своё время Советский Союз не уступал Соединённым Штатам в подводном флоте. А вот в надводном флоте СССР отставал от США, поскольку у нас не было ни ударных авианосцев, ни системы их базирования. А американцы обладали ими и контролировали с их помощью океан. В качестве контрмер мы тогда избрали, прежде всего, атомные подводные лодки 949-го проекта "Антей" с противокорабельными ракетами "Гранит", которые могли проходить оборону авианосных соединений (сейчас у нас есть "Цирконы", которые проходят любую ПВО таких соединений). Одновременно в Советском Союзе начали создавать тяжёлые ракетные корабли, фактически линейные крейсеры, имевшие те же возможности, что и подлодки, только, естественно, без подводного режима и с бо́льшим количеством ракет. Уничтожить такое судно с его сильной системой ПВО было достаточно сложно. Хотя авианосная группа дотягивалась до него раньше, чем он до неё, тем не менее, в реальной ситуации начала войны, особенно внезапного, шансы одержать верх были у обеих сторон. И всё же Советскому Союзу требовались авианосцы, и он потихонечку начал строить авианесущие крейсеры. Получалось у нас это не очень хорошо, несмотря на то, что корабли были отличные. Но авианосцы — совершенно особый тип боевой единицы: нужно готовить специальных лётчиков, обеспечить задачи управления, например, решить, казалось бы, простейший вопрос: кто командует применением авианосной группы — её командир или капитан авианосца? В своё время из-за подобных противоречий Третий рейх не смог достроить авианосец "Граф Цеппелин", поскольку у них было чёткое деление: всё, что плавает — принадлежит Редеру, всё, что летает — Герингу. Чтобы не возник острейший конфликт в модели управления государством, авианосец так и не был спущен на воду. Конечно, существует масса других обоснований, почему немцы так и не достроили авианосец, но как человек, много лет занимавшийся историей гитлеровской Германии, уверен, что причина этому именно та, которую я назвал. Вряд ли в Советском Союзе не смогли бы решить подобную проблему. Что в таком случае было не так с отечественными авианосцами? Сергей Переслегин. К моменту распада СССР мы построили тяжёлые авианесущие корабли: "Киев", "Минск", "Адмирал Кузнецов" и другие, но ни один из них не был в полном смысле слова авианосцем. Настоящий авианосец — это атомный корабль, воздушная группа из нескольких десятков самолётов и пилотов с практикой налётов более 5000 часов, а также — система, позволяющая ему иметь пункты базирования не только на территории своего государства. Наши корабли не в полной мере отвечали этим требованиям. После развала Союза всё стало ещё хуже. И только в начале 2010-х годов мы стали постепенно улучшать свой флот. В СМИ регулярно появлялись новости о создании проектов нового российского авианосца, но технологически все эти проекты на много лет отставали от запросов современности. Потом Россия перешла к разработкам гиперзвуковых ракет, считая, что при наличии кораблей с таким оружием авианосные группы принципиально устареют, — и попала в довольно нетривиальную ловушку. Да, это утверждение абсолютно верно: если у вас на море есть, скажем, пятьдесят не очень дорогих корветов, на каждом из которых установлена пара гиперзвуковых ракет, то в условиях глобальной войны авианосные группы вряд ли с ними справятся. Но есть маленькая тонкость: «В условиях глобальной войны…» Потому что если война не глобальная, то вы не сможете просто так выпускать свои гиперзвуковики по авианосцам США. К примеру, возникает позиционная ситуация, когда американцы с кораблей поддерживают свои войска в Сирии, и самолёты, базирующиеся на авианосцах, могут работать, обеспечивая господство на поле боя, а для нас применение контрмер против американских авианосцев — слишком радикальная мера. Мы не можем позволить себе влезть в войну с США, потопив американское атомное судно. В современных условиях авианосец перестаёт быть оружием захвата господства на море, но остаётся средством поддержания боевого режима в некоторых регионах. И в этой ситуации он России как большой державе необходим. Поэтому так интересен "Варан". Это дешёвый, лёгкий авианосец, с небольшим числом самолётов и беспилотных аппаратов, но для того, чтобы поддерживать военное доминирование на определённой территории, он абсолютно адекватен. То есть в мире разваливающейся глобализации и региональных конфликтов это неплохой вариант сдерживания? Сергей Переслегин. Именно такие корабли, как "Варан", могут оказаться сверхвостребованными. Теперь нужно реализовать представленный проект и ввести в строй отечественный авианосец. Третья технологическая новость — это аванпроект истребителя-перехватчика пятого поколения МИГ-41. Известно, что до сих пор наш МИГ-31 рассматривают в категории «чудес света». Если же нам удастся построить МИГ-41, мы получим принципиально новый класс боевых систем. Это даже не совсем самолёт, а боевой комплекс, предназначенный для перехвата самых разнообразных целей не только на больших высотах, но и в ближнем космосе, а также в суровых условиях Арктики. Работает он на высотах 40–50 километров, где могут развёртываться сражения с использованием сторонами серьёзного вооружения. Скорость — 4–4,5 Маха, низкая радиолокационная заметность, плюс на МИГ-41 планируют ставить дальние ракеты и дальний радиолокационный комплекс. В итоге получается машина, у которой сейчас в мире вообще нет аналогов. Другими словами, при реализации этих аванпроектов концепция господства изменяется не только на море, но также в воздушном пространстве и в космосе? Сергей Переслегин. Да, это будет отличное оружие сдерживания при условии, что нам удастся реализовать эти проекты в относительно короткие сроки. К позитивным новостям можно отнести и следующий фактор. Если действительно наша власть в своей стратегии делает ставку на финансы, идеологию и развитие технологий, то логично предположить, что для реализации задуманного в стране будет многое переделываться. В технологической сфере, безусловно, необходимо хорошее инженерное образование. С нынешней концепцией ЕГЭ этого достичь невозможно, нужны преобразования. Уже идут разговоры о том, что технические вузы имеют право устраивать собственные экзамены и не принимать во внимание результаты единого гос. экзамена. Более того, начинает обсуждаться вопрос о полной отмене ЕГЭ. Конечно, в условиях существующих сдержек и противовесов сделать это будет невероятно трудно. Но если стратегия власти такова, как нам видится, то ЕГЭ придётся отменять. И чем раньше, тем лучше. Кстати, то же самое касается и ограничений по КОВИД-19. Здесь интересны недавние заявления Путина: он сказал о том, что ограничительные меры в России нужно поэтапно, вместе с падением уровня эпидемии, отменять, после чего заявил в Давосе, что миру угрожает крах цивилизации и нужно начать нарабатывать хоть какие-то представления о постэпидемическом мире, кроме идеи «мира-саванны», в котором все воюют против всех. Похоже, что это — часть стратегии власти, и с этой точки зрения три её основных элемента мы определили правильно. Беседовала Натальная Луковникова