Ракетчик, контрразведчик и другие студенты редких специальностей

Космонавт, актёр, строитель — у каждого в детстве была своя мечта. Но в итоге кто-то сразу после окончания школы пошёл по стопам родителей, а кто-то подал документы по примеру одноклассников. По данным министерства труда, каждый третий студент вуза учится на экономиста, почти четверть — изучают гуманитарные науки. В ведомстве говорят о переизбытке таких специалистов и причисляют их к «ненужным работникам». Наиболее же перспективными профессиями министерство называет оператора беспилотника, разработчика квантово-оптических систем и специалиста по телекоммуникациям.

Конечно, я не с детства хотел стать картвелологом. В садике многие хотели быть ментами, а я один говорил: «Хочу быть строителем, потому что находиться на большой высоте и класть кирпичики — это круто». В школе родители хотели, чтобы я стал экономистом или юристом, но я решил — ни за что. У меня был чудесный преподаватель русского и литературы, она была оппозицией всем чопорным школьным бабушкам. Татьяна Владимировна сделала для нас что-то вроде «Общества мёртвых поэтов», она всегда заставляла нас думать самостоятельно: устраивала споры, литературные вечера. Тогда у меня появилась мысль о том, чтобы писать. Хотел поступать на журфак, но понял, что не моё. О Литературном институте даже не думал: придёшь туда, весь такой одухотворённый, а там есть более талантливые и старательные люди. Учась в 11-м классе, неожиданно решил сдавать ЕГЭ по истории с той мыслью, что куда-нибудь наверняка поступлю: история была много где нужна.

На самом деле во мне жило сильное желание соригинальничать. Про существование ИСАА я узнал случайно. Подумал: «Восточные языки — это вам не английский-немецкий учить, это посложнее». Уже когда поступил, понял, куда подаёт документы основная масса. В списках были сплошные «китайский, японский, арабский, иврит». Решил посмотреть, на какой из языков подадут меньше всего. Мне хотелось заниматься чем-то по-настоящему редким, а на грузинском был бонусный второй язык — персидский, именно туда я и пошёл. В группе было три человека.

Грузинский — один из самых непростых языков. Я слышал, что даже многие лингвисты изучают его ради своеобразного achievement. Забавно, когда в начале обучения слух ещё не настроен, и преподаватель тебе говорит: «Ты что, не можешь отличить „к“ от „к“?» А ты смотришь на неё и начинаешь задумываться, кто из вас двоих здесь нормальный. Только потом понимаешь, что есть придыхательная «к» и смычная «к». После этого ты уже не можешь сказать нормальную русскую «к» и издаёшь странные захлёбывающиеся звуки. Мы были первой экспериментальной группой по грузинскому в истории ИСАА.

Многие студенты пришли в ИСАА не потому, что это необычно, а потому что хотели связать свою жизнь с какими-то госструктурами. То, что ИСАА сотрудничает с МИДом, – не миф. После третьего курса любой мог пойти на практику или стажировку в министерство. Вопрос состоял только в том, кому позвонит дядечка в сером пиджаке, а кому нет. Мне не звонили. Спрос на профессию картвелолога небольшой: это может быть научная работа, переводы, связь с международными проектами. Я учился, мне нравилось, я получал эстетическое удовольствие. Если я пойму, что нашёл что-то интересное в этой области, — это прекрасно. Если нет, то попробовать себя в любой другой сфере мне никто не мешает. Было бы здорово переводить грузинскую литературу.

Вообще, я уже три раза был в Тбилиси. Первый раз я побывал в Грузии в свои самые первые каникулы, после трёх месяцев обучения. Язык знал плохо, но оказалось, что все вокруг говорят на русском из уважения к гостям. Тогда я понял, что это самая прекрасная страна на свете. Там такая природа, такой колорит, такие люди! Помню, за столом говорили большой красивый тост «за меня». Я тогда ни в чём не разбирался и пытался вставить свои пять копеек. Когда так делают у нас в России, можно же ответить: «Нет, давай за тебя!» — и это будет прилично. У них так не принято: принимай, благодари и пей до дна.

Вплоть до конца 11-го класса я не знала, кем хочу стать, поэтому при выборе университета действовала методом «от противного». Юрист — не моё, политика, экономика — скучно. Таким образом отмелось все, кроме сурдопедагогики. У меня в семье пятеро детей, я самая старшая. Мама у меня — учитель русского языка, и я почему-то решила, что, если пойду по маминым стопам, мне понравится. Ещё я очень хотела быть хоть чем-то полезной. Думала, если стану юристом — это, конечно, будет полезно, но бездушно. 

После поступления на факультет нас распределяли по специальностям. На сурдопедагогику не шёл никто, и туда брали с самыми низкими баллами. У тех, кто поступал специально на это направление, чаще всего был глухим кто-то из родственников. У моей однокурсницы брат-близнец — глухой. С самого рождения она росла в этой среде. В принципе, глухие, слепые, обездвиженные — абсолютно такие же люди. Какая разница: этот — чёрный, этот — гей, этот — не слышит. Все со своими особенностями.

Когда ребёнок не слышит и пытается что-то воспроизвести, получается каша:слабослышащие дети просто не знают, как тянуть гласные, их надо учить вибрировать,правильно дышать и расставлять паузы

Педагог нацелен на индивидуальные занятия с ребёнком, по большей части на слуховое восприятие и развитие речи. Когда ребёнок не слышит и пытается что-то воспроизвести, получается каша: слабослышащие дети просто не знают, как тянуть гласные, их надо учить вибрировать, правильно дышать и расставлять паузы. Объяснение происходит буквально на пальцах: прикладываешь ребёнку руку к своим губам, к горлу, показываешь артикуляцию. Они как загипнотизированные смотрят на тебя, что бы ты ни делал, постоянно следят за выражением лица. Развитие таких детей замедляется, в четвёртом классе они учатся по учебникам второго.

В школах мы общались с учителями, пытались узнать, возьмут ли нас на работу после окончания учёбы. Выяснилось, что нет: их самих сокращают. К тому же сейчас планируют распределить детей со слабовыраженным дефектом в обычные классы. Это будет хаос: учителю и так трудно — 30 голов сидит. А слабослышащий ребёнок требует повышенного внимания. Конечно, сурдопедагог получает больше, чем обычный, потому что по факту он проводит дополнительные занятия. За такую индивидуальную работу у нас есть надбавка, в сумме получается тысяч 60 рублей. Но перспектив никаких: я обошла бы, наверное, все школы Москвы и области, стала помощником дефектолога, подождала бы его пенсии и заняла в конце концов его место. Но это не для меня. Я планирую получить второе высшее — возможно, в области взрослой психотерапии, хотя в России это не пользуется особой популярностью. Как говорит моя подруга, которая учится на психологии, основные клиенты – алкоголики, разведёнки и просто очень богатые люди. В любом случае, думаю, что в конце четвёртого курса окажусь в той же ситуации, что и в 11-м классе: буду думать, куда идти дальше.

В детстве я хотел стать строителем, они мне казались очень сильными. В средней школе, наверное, хотел быть бездельником и получать за это деньги. Мне нравилась геометрия — правда, вызывали к доске не часто: я сидел на последней парте в самом углу и старался быть незаметным. У меня это очень хорошо получалось.

В Академию ФСБ поступил абсолютно случайно, этот вариант предложили родители. Среди тех, с кем я общался на первом курсе, кроме меня, людей «с улицы» не было. Чтобы поступить, нужно найти себе кадровика — это такой специальный человек, который сможет поручиться за тебя и, возможно, станет твоим будущим работодателем. Обычно кадровиков находят люди со связями, которые крутятся в органах. Я нашёл кадровика через знакомых: мамина знакомая упомянула, что её дочь собирается поступать в академию. Мама поинтересовалась, ей дали наводку, но не на человека, а на место, где проходят курсы подготовки: тебя там натаскивают по дисциплинам, которые могут понадобиться для поступления. И там уже нам дали номер телефона человека, который смог за меня поручиться: мы с ним связывались, встречались на нейтральной территории, он давал определённые указания.

Перед поступлением прежде всего надо было пройти медкомиссию. Проверяли всё досконально: сердце, зрение, слух. Брата моего знакомого, который хорошо видел, но носил очки за компьютером, не взяли. Больше всего, наверное, проверяли нервы, потому что очереди в каждый кабинет были просто неимоверные. Были и психологические тесты: задавали разные вопросы и в зависимости от ответа делали вывод — нормальный ты или нет. Спрашивали про семью, как я отношусь к учёбе, как разговариваю со сверстниками, какая у меня роль в компании. Ещё давали листок, цветные карандаши и просили нарисовать животное, которого не существует. По-моему, я нарисовал девятихвостую черепаху.

По результатам собеседования мне сказали, что я подхожу. Потом надо было заново связываться со своим кадровиком. Он давал указания по поводу того, куда надо приехать, чтобы сдать физическую подготовку: бег три километра за 12 минут, бег на 100 метров и подтягивания 15 раз, когда каждый раз надо задерживаться на секунду и полностью распрямлять руки. Были также внутренние экзамены по обществознанию, русскому, английскому. Как ни странно, самым лёгким, на мой взгляд, оказался английский, а самым трудным — русский, где мы писали изложение, которому в школе, например, уделяют не много времени. Помимо изложения было и сочинение-размышление.

Поступило нас 150 человек, сразу после экзаменов нам дали пару дней передохнуть, а после направили на месяц на КМБ — курс молодого бойца. Там нам запрещали пользоваться сотовыми телефонами и контактировать с родителями. Делать это удавалось только втайне, вечером после отбоя. Я никому не звонил, но эсэмэски писал. Тех, кого ловили, в наказание ставили в наряд, а мобильники отбирали. Некоторые прятали телефоны даже под потолком — всё равно их находили. Я не парился, просто держал телефон в сумке:  чем проще, тем лучше. На самом КМБ нас учили дисциплине, тактической подготовке, маршировать, рисовать карты, рассказывали, из чего строится батальон, рота. Всё время мы ходили в форме, а это было летом, в 35 градусов.

После курса нас на неделю отправили на луга. Жили в палатках, каждое утро начиналось с зарядки в семь часов, потом бегали. Всегда без маек, полковникам так нравилось. После этого нас кормили, у нас были специальные ведёрки, в которых мы хранили еду. Там была полевая кухня, мы брали котелки и с ними ходили на раздачу. На удивление, всё было очень вкусно, хотя, возможно, так казалось из-за усталости. После завтрака начинались занятия в полях. У нас было полное обмундирование, ходили целый день с автоматами и касками, а это 10-12 килограммов дополнительного веса. Иногда просто стояли, иногда бегали, иногда лазили по деревьям. Нам говорили: надо занять такие-то позиции для осмотра. В конце было показательное выступление — сказали, что приедет начальство, но я почему-то никого не видел. Всё, чему нас учили, мы должны были продемонстрировать: мы должны были пройти по полю в составе взвода. Сначала мы просто шли, потом нам давали сигнал о появлении врага, и мы начинали красться, приходилось ползти сквозь траву или болото. Когда нам бросали дымовые гранаты, шашки и была команда газа, мы надевали противогазы и шли дальше. Когда мы достигали определённого пункта, начинался новый этап — мы должны были отстреливаться от предполагаемого врага. Пока двое прикрывают тебя, ты бежишь через полосу препятствий. Полосой был горящий дом, преодолев который нужно спрыгнуть со второго этажа в песок.

Через день-два таких учений всех собрали и повезли обратно в общежитие. Потом был день отдыха — и снова усиленная маршировка, чтобы принять присягу. Присягу мы зачитывали с листка, перед всем взводом. Так всё организовали специально, потому что тот, кто не принял присягу, не несёт части ответственности и может, например, не заступать в караульную службу. Поэтому было решено зачитывать её во весь голос перед всеми, чтобы были свидетели. Также мы приносили клятву о том, что всегда будем лучшими. После этого кричали троекратное «клянусь», снимали головные уборы и вставали на одно колено.

На учёбу мы должны приезжать в 8 часов, в 8:30 у нас начинается построение, там нас пересчитывают, а в 9 часов — пары. Занятия продолжаются примерно до 16 часов, после них — самоподготовка. За посещаемостью и успеваемостью следят строго. Если не успеваешь, могут отчислить с первого раза. Даже за опоздания дают выговоры, причём неважно, на сколько ты опоздал. Мне по душе дисциплина на уроках. В гражданских вузах люди могут позволить себе опаздывать, не посещать занятия, разговаривать, сидеть с телефоном. У нас лекции пишут все. В конце семестра даже проверяют тетрадки. Стипендии у нас неплохие: отличники получают по 22 тысячи рублей.

Достаточно часто для нас организуют концерты и встречи с разными людьми. Один раз приезжал Владимир Кличко, было очень много народу, но я быстро ушёл — стало неинтересно. Приезжали симфонические оркестры, вот это мне нравилось. Также бывают встречи с бывшими сотрудниками, которые как-то себя проявили. Когда мы заходили в зал на такие мероприятия, проверяли, чтобы не было никакой записывающей техники. Однажды к нам пришёл человек, который по-прежнему находился в розыске в нескольких странах, он очень интересно рассказывал о своих похождениях. В качестве агента его отправляли в Америку. Там он со временем вышел на двух военных, которые работали на какой-то базе, и он с ними подружился в баре. Они много выпивали, и в один из таких дней американцы говорят: «Давай мы тебя на базу отвезём, там продолжим пить, а то бар уже закрывается». Он удивился, но решил немного подыграть и говорит: «Ребят, ну что вы, ну а вдруг я русский шпион, а вы меня на секретную базу тащите?» Американцы поржали, но были уже пьяные. Нам он сказал, что чувства по этому поводу у него были смешанные. Сначала обиделся, потому что его не приняли за русского шпиона, а потом подумал, как удачно всё сложилось. Чем он занимался на самой базе, не рассказывал, но, как я понял, он там достаточно много пил.

Конечно, хотелось бы представлять себя тайным агентом, даже не 007, а советским разведчиком, про которого пишут книги. Но на учёбе тобой помыкают просто потому, что старше тебя по званию, — тут не до романтики. По званию я прапорщик. На первом курсе мы заключили контракт на обучение и работу, всего десять лет. После учёбы нам обеспечивают полное трудоустройство. Перспективы карьерного роста слабые: пока есть кто-то выше тебя по званию, продвинуться нельзя, а если захочешь найти какое-то другое место, нужно найти человека, который сможет за тебя поручиться. Когда ты сначала слышишь о ФСБ, тебе кажется, что это то место, откуда управляют государством, ветвь настоящей власти. Но когда туда попадаешь, налёт иллюзорности исчезает и всё это превращается в сплошную военщину. В бытовой жизни в процессе обучения для меня поменялись многие вещи. Я точно стал более дисциплинированным. И умею не выделяться.

Я с детства люблю рисовать, рисую практически всё, что вижу. К тому же я православный человек, с детства хожу в храм — у меня родители верующие, и для меня это обычная жизнь. Мама — художник по текстилю и тоже когда-то начинала писать иконы, а потом занялась моим воспитанием и забросила это дело. Лет в 14 у меня появились первые бунтарские мысли, я стала понимать, что веру мне привили родители. Иконы для меня превратились в совершенную архаику: висят и висят, древние шедевры. Тогда я начала задаваться вопросом: «А сама-то я верю, мне самой это нужно?» Годам к 17–18 поняла окончательно, что это мне близко и не навязано. Я училась в обычной школе, но своё православие не демонстрировала: религию не надо никому навязывать. Не нужно эпатировать публику своим гипертрофированным внешним видом, не надо навязывать на себя какие-то платки, это смущает людей и дискредитирует православие, потому что оно не в этом. Да, следует выглядеть поскромнее, но это не значит, что нужно на себя мешок натягивать. У нас половина страны ходит в церковь и яйца святит, но православие же не в яйцах. Православие — это жить по тем морально-этическим законам, которые считаешь самыми гуманными, самыми правильными, жить по заповедям.

После школы я пошла учиться в колледж на модельера, но в последний год обучения, уже немного поработав в ателье, поняла, что это прекрасная профессия, но не моя. Это меня и вернуло к моим детским стремлениям рисовать иконы, и я решила поискать место, где этому учат, и нашла — Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет. Там даже кафедра есть специальная, так и называется: кафедра иконописи. Ещё есть кафедра реставрации, монументальной живописи, церковного шитья и теории христианского искусства. Вот это всё - наш факультет. От поступления в ПСТГУ многие меня отговаривали, спрашивали, собираюсь ли я в монастырь, как я буду устраиваться. Но родители и близкие друзья поняли и оценили. Людей, которые решили: «Почему бы и нет?» — со мной учится совсем мало. Это логично: о нашем институте из неправославных людей мало кто знает.

Икону пишут по канону и портретному сходству. Если открыть написанный подлинник, вся внешность святого там точно описана. В XVIII веке начали писать иконы как портреты: посмотришь на святых, а они даже на святых-то не похожи. В идеале их надо писать не как реалистичный портрет, а обозначая обожествлённую плоть. Лица и фигуры на иконах должны быть аскетичные, бесстрастные. Когда ты пишешь лик, нужно иметь особое, спокойное настроение, чтобы не привнести никаких лишних эмоций. Художник не сам пишет — ему помогает Господь. На древних иконах же нет подписи – все они верили, что Бог водил их рукой, и получался такой образ. Сейчас их тоже не подписывают. Я свои иконы никому не навязываю и никакой проповеднической деятельности не веду. Моя близкая подруга — гейм-дизайнер. Я пишу иконы, а она делает монстров. Один из моих любимых художников — Ван Гог, я бы увешала им всю свою комнату, но сейчас он такой попсовый. А так, очень люблю русский реализм, Репина.

На первом-втором курсах был страх за свою судьбу. Со всех сторон мне задавали вопрос: кем ты будешь работать? Курса с третьего я начала писать заказы. Чуть больше года назад мой однокурсник Саша со своей женой открыли мастерскую и пригласили меня туда работать. Это мои хорошие друзья, поэтому я с удовольствием согласилась. Работа есть, никогда не сидим без дела: заказы есть и от храмов, и от частных лиц. Иногда приходится буквально создавать иконы. Недавно поступил заказ на икону с Даниилом и Матроной Московскими. Они вообще-то не очень друг с другом связаны. Но мы придумали композицию, получилась авторская работа. Зарплата зависит от наличия и объёма заказов. Разжиться на этом невозможно, но иконой и не для этого занимаются. Мне средств всегда хватает. Специальность, кстати, очень востребована: после того как распался СССР, стали открываться новые храмы и стали нужны новые иконы.

В детстве меня интересовали корабли и пираты — помню, как мелким расспрашивал деда, какие морские песни он знает. Вообще, все в моей семье получали инженерное образование. Бабушка, например, проектировала механизмы открывания мегамассивных дверей, наподобие гермоворот в метро. Лицей, в который я перешёл в восьмом классе, привил любовь к физике и математике. Преподаватели были хорошие: впихивали много и объясняли понятно. В школе я участвовал в олимпиадах — тут надо сказать спасибо моей учительнице математики. Однажды я пришёл на занятия, а она спрашивает: «Дима, ты записался на олимпиаду?» А я не записался, потому что у меня не было лишних 500 рублей. Тогда она достала кошелёк, взяла оттуда деньги и говорит: «Иди записывайся». Я, конечно, потом всё ей вернул, но это оказалась именно та олимпиада, благодаря которой я поступил без конкурса на ракетостроение. Моя специальность называется «Стартовые ракетные комплексы», я буду специалистом по наземному оборудованию космодрома. В нём есть свой шарм — это нечто грандиозное и улетает непонятно куда.

У нас самый весёлый математический предмет — это теория вероятности, с уклоном в расчёт надёжности стартового стола. Ты эмпирическим путём собираешь сведения и видишь, что у тебя такой-то процент поломок и ошибок. А вообще, нужно иногда полагаться на внутреннее чувство. Вот интеграл, и, чтобы прийти к этому интегралу, тебе нужно почувствовать, где найти эту бесконечную малость. Тут нужно обладать не только логикой. Первая практика создания конструкций у нас была на московском лифтовом заводе (к слову, лифты там были отменные: с экранами и Wi-Fi). Но с каждым новым курсом в наших работах всё шире раскрывается наша специальность, и так вплоть до диплома. На пятом курсе я делал проект мобильной башни обслуживания. Скорее всего, мой дипломный проект будет связан с ней: спроектирую, например, механизм управления.

У человека, который отвечает за космический аппарат, за ту машинку на орбите, есть своя красная кнопка. Но люди на космодроме отвечают за команды, типа «отсрочить, отказать, стоп, тормоз». За пуск отвечает автоматика, потому что риск человеческой ошибки очень велик. У нас говорят: «Если ты можешь переложить на систему — переложи». Инциденты на объекте случаются. 

Были случаи, когда неожиданно взрывалось хранилище с жидким азотом. Оказалось, что хранилище заказывали из одного материала, а крышку делали из другого, немного дешевле, и он вступал в экзотермическую реакцию. Бывали и смешные ситуации. Сам космодром находится в зоне отчуждения, вокруг — лес. Иногда к наземным агрегатам подходят белки, за ними не уследишь. Белки едят специальные покрытия объектов, которые препятствуют износу, — им вкусно, более того, они у себя дома. Поэтому зачем на космодроме кот? Так он белок гоняет!

Будущее в России для человека моей профессии действительно очень светлое. Во-первых, потому что мы строим «Восточный». Если ты возьмёшь за основу диплома конструкции на «Байконуре» или «Плесецке», то, скорее всего, займёшься их улучшением на месте. А «Восточный» — это потенциально новая база, там есть возможность создать что-то своё. Грубо говоря, этот космодром уже не будет опираться на вкопанные в землю железки. Устроиться по профильному направлению легко, но у меня пока планов нет. На трудоустройство по специальности я смотрю скептически, ведь работая на космодроме, ты будешь привязан к городу рядом с ним. А мне хочется иметь честный способ быть более мобильным. Вообще, этим летом я понял, что всё время только учусь и работаю и у меня нет друзей, с которыми можно время от времени выскочить погулять. Надо искать, потому что это грустно и печально.