Достоевский всегда!

Чтобы попытаться понять Достоевского, необходимо попробовать прикоснуться к иконописи. Научиться читать иконы, понять их символику.

Без этого никак. Без этого все у Достоевского будет восприниматься как несовершенное искусство, надрывное, с претензией на философичность, и только. Да и персонажи будут казаться какими-то ненатуральными. Его книги будут существенно проигрывать, если к ним подходить с общепризнанной меркой стандартов качества. Так можно проговорить что-то про русскую хтонь, человеческие потемки, подполье, а также баню с пауками и, пожав плечами, идти дальше.

Есть достаточно избитое, если не пошлое, сравнение Федора Достоевского со Львом Толстым, которое является своеобразной системой опознавания. Или – или. Толстой или Достоевский. Кошечки или собачки. В этом сравнении есть смысл, но его необходимо перевести в формат конъюнкции.

Толстой – великое, огромнейшее искусство, возможно, совершенно недостижимое. Достоевский же – не об искусстве. Это категорически иное, и подходить к нему с меркой искусства нельзя. Толстой может живописать все до мельчайших деталей, подробностей, почти невидимых штрихов, и мир в его книгах становится будто живой, а персонажи начинают жить своей жизнью. Он – бесконечно гениальный художник, совершеннейший Пигмалион.

Достоевский – иконописец, и его умозрения не в красках, а в словах. Мир, представленный в его книгах, не совсем или совсем не реальный ( и это при неизменном примате реализма), а символический язык иконы. По крайней мере, очень сильно приближается к нему. Сравнивать этот мир с живописью или литературой невозможно, потому как всё рядом будет восприниматься «черным квадратом» или Микки Маусом.

Наверное, ближе всех Достоевский к Андрею Рублеву, который особенно своей «Троицей» явил совершенно недостижимые, надчеловеческие образцы творчества, которое уже и не творчество, а нечто большее. Достоевский приблизился к этому в литературе. Это обратная перспектива проявления «света невечернего» в мире, движение по космологической вертикали: низ – земная горизонталь и тварный мир, обращенный к горнему, к свету. Его творчество, как и иконопись, имеет возвышающий смысл: через онтологический, нравственный и символический планы возводит к сотериологическому. И все это вместе вписано в особое литургическое действо.

При этом реализм никуда не уходит. Как по отношению к человеку: «При полном реализме найти человека в человеке – это русская черта по преимуществу», – писал Достоевский в записных книжках. Так и по отношению к времени, к его настоящему. Еще в ранней «Петербургской летописи» он писал о важности «современного момента» и идее настоящего момента, жизни в движении. Утверждал, что «цел и здоров тот народ, который положительно любит свой настоящий момент, тот, в который живет, и он умеет понять его». По словам Федора Михайловича, «такой народ может жить».

Реализм еще и потому, что сама икона всегда конкретна, она не плод воображения: изображает событие или лик, а также реалистична в плане ориентации на высшую реальность.

По словам Евгения Трубецкого, «заветная» мысль русской иконописи: «Вселенная как мир всей твари, человечество, собранное вокруг Христа и Богоматери, тварь, собранная вокруг человека, в надежде на восстановление нарушенного строя и лада». Также и у Федора Достоевского проявляется эта симфония красоты и цельности. Он своими текстами стремится к ней.

Кстати, Эрнст Юнгер сравнивал Достоевского с теологом – человеком знающим (в православной традиции используется понятие «видения»). Это раскрывает, например, «маленькая проститутка Соня, которая обнаруживает сокровища бытия в Раскольникове и учит его им воспользоваться. Читатель понимает, что обретение потаенного сокровища не только изменяет жизнь, но и открывает выход к трансценденции». В этом открывании и заключается смысл иконописного письма писателя, книги которого становятся окнами, связующими миры, делая посюсторонний и человека зеркалом Другого. Юнгер сравнивает его творчество с «волнорезом», который «разбивает заблуждения времени» и открывает главное – те самые потаенные сокровища.

Ориентация на них – как раз и главное в творчестве писателя, а также преображение заблудившегося человека, преодоление им ада и пасхальный призыв.

Человек у него идет сначала по «гнилым, трясучим доскам, лежащим в луже», затем к «черному, нечистому, грязному» входу во двор и дом, в котором необходимо подниматься по «полуразломанной, скользкой, винтообразной лестнице». Он – «мечтатель», чудак. Улиткой в четырех стенах забивается. Поселяется «в неприступном углу, как будто таится в нем даже от дневного света». Становится «существом среднего рода», эмбрионом, определенной потенцией.

Так же и город превращается в лабиринт, в котором блуждает герой, двигаясь по лестнице вверх-вниз, иногда прячась в каком-нибудь укромном углу, ожидая собственного Минотавра. Всё – проекция внутреннего мира человеческого, который на тех же качелях верха-низа, с теми же самыми многочисленными углами.

Но главное – впереди: евангельский «свет истинный», просвещающий «всякого человека, входящего в мир».

Таково, например, описание своеобразной природной литургии, симфонии красоты в «Маленьком герое»: «Солнце взошло высоко и пышно плыло над нами по синему, глубокому небу, казалось, расплавляясь в собственном огне своем. Косари ушли уже далеко: их едва было видно с нашего берега. За ними неотвязчиво ползли бесконечные борозды скошенной травы, и изредка чуть шевелившийся ветерок веял на нас ее благовонной испариной. Кругом стоял неумолкаемый концерт тех, которые «не жнут и не сеют», а своевольны, как воздух, рассекаемый их резвыми крыльями. Казалось, что в это мгновение каждый цветок, последняя былинка, курясь жертвенным ароматом, говорила создавшему ее: «Отец! я блаженна и счастлива!..»» И через абзац ниже фраза: «Я воскрес»…

Или воспоминания о терзаниях князя Мышкина с его печалью об отпадении от единого хора мировой симфонии:

«Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на водопаде радуга, каждый вечер снеговая, самая высокая гора, там вдали, на краю неба, горит пурпуровым пламенем; каждая «маленькая мушка, которая жужжит около него в горячем солнечном луче, во всем этом хоре участница: место знает свое, любит его и счастлива»; каждая-то травка растет и счастлива! И у всего свой путь, и все знает свой путь, с песнью отходит и с песнью приходит: один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш».

Погружение в творчество Федора Достоевского равносильно посещению зала древнерусской иконописи в Третьяковке. Немыслимые шедевры, которые можно читать и постигать бесконечно. А где-то впереди – невозможная, совершенно невероятная «Троица». Разве можно после этого идти по другим залам галереи?..