Сожженные архивы: что Наполеон пытался скрыть, бежав из Москвы

«23 ноября [1812 г.], – писал приближённый к Наполеону в его русском походе Арман де Коленкур, – государственная канцелярия сожгла свои бумаги. [Маршал] Дарю настаивал на этом с Гжатска, где мы начали уничтожать свои обозы». Этот поступок Наполеона не дает покоя исследователям. Чего император боялся?

Непонятная мера

«Надо заранее подготовиться на тот случай, если придётся уничтожить всё, чтобы не оставлять трофеев неприятелю, – сказал тогда же Наполеон Коленкуру. – Я лучше буду до конца кампании есть руками, чем оставлю русским хоть одну вилку с моей монограммой».

Казалось бы, понятный мотив: надо лишить противника удовольствия хвастаться, что он сумел захватить личные вещи самого императора Наполеона. Понятно и стремление облегчить обоз при отступлении или, вернее сказать, при бегстве. Но неужели эти бумаги весили так много, что отягощали обоз сильнее, чем множество награбленного добра, которое вначале чуть ли не каждый наполеоновский солдат тащил из Москвы? Сомнительно. Если так, то почему было бы не уничтожить их только в крайности? Неужели их пришлось бы долго зажигать и ждать, пока они сгорят? А преследующие казаки, видя горящую фуру с папками документов, бросились бы, вместо добычи, прежде всего на неё – спасать от огня? Не слишком ли это надуманно?

Это и позволяет предполагать, что в архиве Наполеона в русском походе находились какие-то бумаги, обнародования которых император сильно опасался.

Были ли там списки тайных агентов Наполеона в России?

Первое, что приходит на ум – там могли быть списки шпионов Наполеона, продолжавших действовать в России, или просто донесения от них, которые могли навести русских жандармов на их след. Историк Евгений Тарле утверждал в книге «Нашествие Наполеона на Россию»: «Россия полна была наполеоновскими шпионами обоего пола и всех мастей, и эти шпионы преспокойно сидели в Петербурге, в Москве, в Одессе, в Риге, в Кронштадте вплоть до нашествия, а многие остались и после нашествия и служили верой и правдой Наполеону, когда он был в Москве».

Вот только имён этих агентов Тарле не называет. А без этого его утверждения выглядят образчиком обычной шпиономании. Напомню, что эту свою книгу он написал в 1941 году, при соответствующей обстановке.
Между тем, есть свидетельство того же Коленкура, относящееся к периоду пребывания Наполеона в Москве: «Император всё время жаловался, что не может раздобыть сведения о происходящем в России. И в самом деле, до нас не доходило оттуда ничего; ни один секретный агент не решался пробраться туда».

Конечно, Коленкур мог и лукавить. Но в данном случае его слова явно подтверждаются общей манерой поведения Наполеона в это время. Он действительно находился в полном заблуждении насчёт настроений и петербургского двора, и командования русской армии, о чём говорит несколько его безуспешных попыток отправить парламентёров и завязать мирные переговоры с Александром I или Кутузовым.

Черновик революционной прокламации об отмене крепостного права?

Историки, наверное, никогда не прекратят спорить о том, почему Наполеон, находясь в Москве, не попытался шантажировать Александра I, издав указ об освобождении русских крепостных крестьян. Император, вознесённый на трон революцией, мог вызвать в сознании русских дворян и самого царя призрак Пугачёвщины. Это не абстрактное предположение. Судя по множеству свидетельств современников, и сам Наполеон неоднократно рассматривал возможность такой меры, и многие приближённые советовали ему сделать это.

Тот же Коленкур, явно хваля, что Наполеон даже в отчаянной ситуации не стал прибегать к такой «игре без правил», мотивировал его отказ от данной меры так: «Провозглашение освобождения крестьян… не принесло бы пользы делу, так как осталось бы безрезультатным и придало войне революционный характер, отнюдь не подходящий для государя, который с полным основанием хвалился тем, что он восстановил общественный порядок в Европе. Составление этой прокламации было только угрозой, и люди, знавшие императора, с самого начала не обманывались на этот счёт».

Насчёт безрезультатности с Коленкуром можно было поспорить. Его утверждение бездоказательно, как, впрочем, и противное. А вот не старается ли Коленкур тут выгородить Наполеона перед историей, уверяя, будто тот прекрасно понимал несоответствие такого поступка своему имиджу?

Не допустил ли Наполеон, пребывая в Москве, минутную слабость и подписал хотя бы черновик манифеста об освобождении русских крестьян, с тем, чтобы провозгласить его в какой-нибудь подходящий момент? Такой момент так и не наступил, а в дальнейшем черновик манифеста действительно затерялся где-то в бумагах государственной канцелярии. И чтобы такой «постыдный» документ не попал впоследствии на публику, император повелел скопом уничтожить все улики, дабы остаться «чистым» перед судом истории?

В возражение можно, конечно, вспомнить, немало действительно постыдных поступков Наполеона в России, в частности – приказ о взрыве Московского Кремля. Но понятия о «стыде» и «чести» у Бонапарта были свои. Не сработавший декрет об освобождении «рабов», как в Западной Европе называли русских крепостных, мог быть сочтён признаком слабости, а подозрений в слабости грозный завоеватель боялся больше всего. Он и вернувшись в Париж, первым делом предварил в Сенате возможные недоумения по поводу того, почему он не использовал в России это своё крайнее средство одержать победу, заявив, что его якобы остановили моральные соображения.

Впрочем, черновик манифеста, который сам Наполеон впоследствии сравнивал, по части бесполезности, с «папской буллой против кометы», может быть лишь одним из объяснений сожжения архива при отступлении из России. Простор для предположений широк, но ни одно из них проверить уже не удастся.
Однако кажется ясным, что Наполеон не просто облегчал обоз, а уничтожал какие-то документы, которые могли бы скомпрометировать его перед историей (в его, конечно, понимании) либо оказаться полезными в той ситуации для его противников.