Горбачев в августе 1991-го: вел ли президент СССР двойную игру

Максима "О мертвых либо хорошо, либо ничего" в отношении Михаила Горбачева по факту не работает. Припоминают Михаилу Сергеевичу в эти дни не только хорошее. Припоминают в том числе его поведение во время августовского путча 1991 года, очередную годовщину которого недавно отметила страна. Среди критиков президента СССР, имеющихся во всех политических лагерях, популярна версия о его "двойственной роли": мол, он был в курсе планов заговорщиков и выжидал, чья возьмет.

Попробуем разобраться, насколько справедливо это обвинение. Зиждется оно на двух главных "слонах": 1) на том, что у Горбачева якобы была возможность связаться с внешним миром в дни путча, но он ею не воспользовался; 2) на рассказах путчистов, приехавших к президенту СССР в Форос, на дачу, где он отдыхал, вечером 18 августа 1991 года

К Горбачеву явились тогда пятеро незваных гостей: Олег Бакланов (на момент путча - секретарь ЦК КПСС, первый зампредседателя Совета обороны СССР), Олег Шенин (член Политбюро, секретарь ЦК КПСС), Валерий Болдин (руководитель аппарата президента СССР), Юрий Плеханов (начальник Службы охраны КГБ СССР), Валентин Варенников (главком сухопутных войск, замминистра обороны СССР).

"Наша встреча закончилась ничем, - писал о том визите в своих мемуарах Варенников. - Ее результаты были весьма туманными, как это бывало вообще в большинстве случаев, когда Горбачеву приходилось принимать решение по острым вопросам или просто говорить на тяжелую тему. В заключение он сказал: "Черт с вами, делайте, что хотите. Но доложите мое мнение". Мы переглянулись - какое мнение? Ни да, ни нет? Делайте что хотите - а мы предлагали ввести чрезвычайное положение в определенных районах страны, где гибли люди, а также в некоторых отраслях народного хозяйства (на железной дороге например). То есть он давал добро на эти действия, но сам объявлять это положение не желал".

Кроме того, и Варенников, и прочие гэкачеписты называли изоляцию Горбачева в Форосе "самоизоляцией". Мол, заточение было хорошо разыгранным спектаклем: Горбачева никто не блокировал, он мог идти и даже лететь, куда душе угодно, а связь была отключена не полностью - помимо обычных телефона и ВЧ, у президента был еще спутниковый передатчик, а он, дескать, вполне себе функционировал.

Сам Михаил Сергеевич все это, естественно, решительно опровергал. Вот как он сам описывал в своих мемуарах состоявшуюся беседу: "Я категорически отверг их домогательства, заявил, что никаких указов подписывать не буду... На мои доводы последовали рассуждения Бакланова, проникнутые "заботой" о моем здоровье, которое-де сильно подызносилось за напряженные годы перестройки.

- Не хотите сами подписывать Указ о введении чрезвычайного положения, передайте свои полномочия Янаеву, - предложил он. И добавил:

- Отдохните, мы сделаем "грязную работу", а потом вы сможете вернуться.

Я, разумеется, отверг это гнусное предложение.

- Тогда подайте в отставку, - проговорил Варенников.

- Не рассчитывайте. Вы, преступники, ответите за свою авантюру!

На этом разговор закончился. Мы попрощались. Когда они уходили, не сдержался и обругал их "по-русски".

А это - о том, какой была изоляция: "Заранее было предусмотрено все, чтобы наглухо изолировать президента. Отключена связь. Выставлена двойная линия охраны вокруг дачи и со стороны моря. Запрещен выход кого бы то ни было из дачи и допуск на ее территорию. Мои помощники, журналисты, депутаты Верховного Совета пытались проникнуть на дачу, чтобы разобраться в случившемся и, в частности, собственными глазами убедиться, насколько достоверна версия ГКЧП о болезни президента, но это им не удалось. Называя вещи своими именами, это был арест".

Разумеется, и Горбачев, и гэкачеписты были заинтересованными сторонами в этом историческом во всех смыслах конфликте. А сторонники того и других продолжают оставаться таковыми: с уходом из жизни участников событий спор отнюдь не закончен. Короче говоря, принимать на веру никакие показания, никакие мнения и версии нельзя. Противоречий, недомолвок и "белых пятен" хватает во всех. Но нестыковок в версии "разоблачителей" Горбачева, справедливости ради, все-таки значительно больше.

Начать нужно с того, что будь Горбачев в курсе намерений заговорщиков, им совершенно незачем было бы лететь в Крым и битый час уговаривать его поддержать их план. Ход той беседы отнюдь не свидетельствует о вовлеченности Горбачева в заговор. Свидетельствует как раз об обратном.

Можно не верить Горбачеву, но вот что сообщал на сей счет Валентин Варенников: "Горбачев перебивал собеседников, многократно повторял, что его не надо учить... В разговор включился Валерий Иванович Болдин. Будучи человеком вежливым и культурным, он начал было говорить, как было принято в нашем обществе, но Горбачев буквально перешел на лай и фактически не дал ему говорить... Пожимая нам руки, Горбачев как бы между прочим сказал: "Теперь, после таких объяснений, нам, очевидно, не придется вместе работать..."

"Напрашиваются два вопроса, - резонно замечал в своих мемуарах советник президента СССР Георгий Шахназаров, разбирая версии о "причастности Горбачева к заговору". - Первый: следует ли отсюда, что заговорщики были согласны с проектом нового Союзного договора, подготовленным к подписанию 20 августа? И второй: если их планы не расходились с политикой Горбачева, зачем вообще понадобилось это рискованное предприятие?"

Ну, второй вопрос, пожалуй, риторический, а ответ на первый легко найти в воспоминаниях гэкачепистов: они были категорическими противниками Союзного договора - в той его версии, которая была представлена в опубликованном незадолго до путча проекте. Его пагубность они яростно доказывали и в форосской беседе с Горбачевым. Своей первоочередной задачей заговорщики называли срыв подписания договора, и это единственное, что им удалось.

Утверждения, касающиеся степени изолированности Горбачева, верифицировать труднее. Но следствие по делу ГКЧП исходило именно из горбачевской трактовки событий: президент СССР был плотно блокирован, а вся связь, в том числе космическая, отключена. 

"Для профессионалов не составило труда вмиг сделать президента "глухим" и "немым", - пишут в своей книге "Кремлевский заговор (версия следствия)" Валентин Степанков, тогдашний генеральный прокурор России, и Евгений Лисов, руководитель следствия по делу ГКЧП. - Они просто вынули из гнезд контакты на правительственных коммутаторах в Крыму. Станция космической связи была обесточена, взята под стражу - и всякие разговоры "среди звезд" стали невозможны".

Кстати, еще одно важное обстоятельство: следствие вела не союзная, а российская прокуратура. У российского руководства была прекрасная возможность "утопить" вместе с гэкачепистами и Горбачева, к которому у "белодомовцев" была масса претензий. Но они почему-то ею не воспользовались. И потом Борис Ельцин, как бы ни критиковал Горбачева, никогда не обвинял его в двойной игре в августовские дни.

Есть, правда, версия, что Ельцин тоже был вовлечен в заговор, направленный в действительности не на спасение Союза, а на его убийство. Мол, все его участники - и по ту, и по другую сторону баррикад - играли свои роли, действуя по заранее утвержденному сценарию. Но это уже конспирология из серии "весь мир - театр".

Министр обороны СССР, член ГКЧП Дмитрий Язов на своем первом после ареста допросе подтвердил, что Горбачев был лишен всех средств коммуникации, включая "ядерный чемоданчик": "Не лучшим образом выглядело дело с обороной нашей страны - когда у президента и верховного главнокомандующего не было связи, когда у него нет информации и он не может ничего передать".

На том же записанном на видео допросе Дмитрий Тимофеевич обратился, кстати, к президенту Советского Союза со словами раскаяния. "Я, старый дурак, принял участие в этой авантюре, о чем сожалею и прошу у вас прощения, - говорит Язов, глядя в камеру. - Я осуждаю эту авантюру, и до конца дней своих меня будет жечь позор за принесенную вам, стране и народу обиду".

Просил прощения у Горбачева и глава КГБ Владимир Крючков, считающийся душой и мотором заговора. "Огромное чувство стыда – тяжелого, давящего, неотступного – терзает постоянно, - писал Крючков в письме, адресованном президенту СССР, 25 августа 1991 года. - Когда Вы были вне связи, я думал, как тяжело Вам, Раисе Максимовне, семье, и сам от этого приходил в ужас, в отчаяние. Какая все-таки жестокая штука эта политика! Будь она неладна".

Эти покаянные речи тоже, мягко говоря, не подтверждают, что "все были заодно". В сущности, единственным неоспоримым "доказательством" двуличия Горбачева является его прощальное рукопожатие с заговорщиками 18 августа. Этого факта не отрицал и сам президент СССР. "Я все же считал, что после такой встречи, после этого "душа", доложат все и взвесят, обдумают, - объяснял он его, давая показания следователям прокуратуры. - Потому что разговор мой с ними был очень резкий".

Но те, кто корит Горбачева за недостаточную решительность, вряд ли сами когда-либо оказывались в подобной ситуации - когда тебя вынуждают пойти на те или иные шаги силой и угрозами. В данном случае сила была наглядной, а угроза - совсем не шуточной. Озвученный на следующий день, 19 августа, указ вице-президента Янаева, формального лидера ГКЧП, в котором говорилось о "невозможности по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем своих обязанностей", запросто мог стать реальностью.

Строго говоря, даже если бы Горбачев подписал все, что от него требовали, это нельзя было поставить ему в упрек. Под дулом пойдешь еще и не на такое. Никто, например, не обвинял Александра Дубчека в том, что тот сдал "Пражскую весну". Вожди СССР сделали архитектору чехословацкой перестройки предложение, от которого он не смог отказаться: Дубчек покорно расписался на так называемом Московском протоколе, предусматривавшем сворачивание демократических реформ и развертывание в стране постоянного контингента советских войск.

Считается, что обстоятельства оказались сильнее Дубчека. Но Горбачев в августовские дни 1991 года оказался сильнее обстоятельств. Да, потом обстоятельства возьмут верх над Горбачевым. Да, его много за что можно критиковать, и не приходится ожидать, что его уход из жизни остановит поток этой критики. Но возводить напраслину, ей-богу, грех.

Стоит напомнить, что принцип, приведенный в начале этой заметки, в своем оригинальном, полном виде звучит так: "О мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды".