Юмор как орудие устрашения: вышла книга о том, как смеялись при Сталине

Анна Берсенева

Книга профессора Венецианского университета Евгения Добренко и научного сотрудника Шеффилдского университета Натальи Джонссон-Скрадоль «Госсмех: сталинизм и комическое» (М.: Новое литературное обозрение. 2022) показывает, как на службу сталинской власти был поставлен смех во всех его формах.

Юмор, сарказм и смерть на войне, номенклатурная трагикомедия и номенклатурная буффонада, советские Кафки, колхозные водевили, Панталоне с партбилетом - все это и много другое разбирается во всех подробностях. И не много есть исследований, которые при такой фундаментальности были бы столь остры. Пожалуй, самое острое открытие этой книги заключается в опровержении «мифа о том, что в силу своей естественности смех неуправляем». Авторы шаг за шагом анализируют, как «в ХХ веке прямое «управление» заменяется практиками манипуляции, которые показали свою высокую эффективность в преодолении «спонтанности и безрассудочной стихийности „естественного“ поведения».

Да, управа нашлась и на смех. При Сталине он сделался «совершенным инструментом запрета. Причем куда более действенным, чем чистая репрессия». Добренко и Джонссон-Скрадоль категорически не согласны с тем, что смех как знак человеческой индивидуальности был оборотной стороной советской тоталитарной эпохи. «Напротив, ее лицевой стороной были веселые комедии Александрова и Пырьева, радостные песни и марши Дунаевского, ликующие толпы участников физкультурных парадов», - пишут они. А человеческая индивидуальность если для чего и понадобилась, то лишь для закрепления (читай - закрепощения) ее «в освященной поведенческой модели и социальной роли».

Советская смеховая культура не вписывается в бахтинскую теорию карнавала: «Ведь Бахтин не мог помыслить себе «карнавал», внутренним содержанием которого были бы страх и ликование, а языком—спесивая издевка и злобная сатира на весь окружающий мир, растворяющие его в кислоте ресентимента. Вчера и сегодня этот карнавал власти был и остается орудием не освобождения, но устрашения».

О заглавном термине «госсмех» сказано с абсолютной ясностью:

«Этот апроприированный государством смех—во всех смыслах уникальный и практически неисследованный феномен. Он переворачивает устоявшиеся представления о комическом. Он не только не смешон и опирается на массовый вкус и неразвитое чувство юмора (а потому связан не столько с великими именами сатириков и юмористов, сколько с такими персонажами, как дед Щукарь, и такими сатириками, как Сергей Михалков), но и противостоит стереотипам, согласно которым смех якобы всегда антитоталитарен, демократичен и разрушает иерархию и страх. Нет, смех может быть инструментом устрашения и укоренения иерархии, мощным средством тоталитарной нормализации и контроля».

Изучение госсмеха не является для авторов самодостаточным. Это способ понять более широкое явление: «ментальный профиль человека, который смеется над дедом Щукарем, который захвачен весельем «Свинарки и пастуха», который наполняется «советской национальной гордостью», разглядывая карикатуры Кукрыниксов, и тает от «теплого юмора» картин Решетникова». Этот человек определил и продолжает определять все стороны жизни современного российского государства, поэтому самое глубокое его изучение отнюдь не представляется излишним. Совсем наоборот - остро актуальным оно представляется.

Но какие же горы литературного хлама предстают перед читателем этой книги! Какое немыслимое количество авторов - при жизни успешных, отмеченных всеми мыслимыми премиями, издавших десятки книг - возникают из небытия, где им самое место! Одних фельетонистов целый сонм, а ведь есть еще писатели, поэты, карикатуристы, драматурги, режиссеры, кинематографисты! Имя им легион. Исследуя плоды их творчества, Добренко и Джонссон-Скрадоль обнаруживают феномен, неведомый западному обществу:

«Это была российская (догоняющая) версия модернизации и перехода от патриархального общества к индустриальному. Поскольку в результате революции, голода, гражданской войны и репрессий тонкий слой российской городской культуры был почти полностью разрушен, город практически лишился возможности сопротивляться архаизации, принесенной в него сельским населением, которое в процессе ускоренной индустриализации и урбанизации полностью изменило его состав. Модернизируясь, советское общество неотвратимо архаизировалось. В его основе лежала психология маргиналов—целых поколений людей, которые, говоря словами Мандельштама, были выбиты из своих биографий, как шары из биллиардных луз. Маргинальная личность идеально комична: она как будто создана для комических ситуаций, их производит и в них раскрывается. Но если комедия советского маргинала, породившая огромную комическую литературу (Зощенко и Булгаков, Платонов и Маяковский, Катаев и Олеша, Эрдман и Ильф и Петров и др.), рассматривала его извне, со стороны, относилась к нему критически, смеялась над ним, то советская соцреалистическая культура не просто чутко улавливала массовый вкус полу-урбанизированных крестьян, но, по сути, стала его продуктом и выражением, стала настоящим зеркалом сознания советского человека, отразив в том числе и его смех».

Авторы отмечают, что настоящий юмор так же чужд и недоступен этому сознанию, как любая тонкая интеллектуальная игра. Недоступна ему, впрочем, и сатира в ее настоящем смысле. При сталинизме возникает еще один уникальный феномен: «инициируемая, спонсируемая и продвигаемая самим режимом сатира на самое себя». Чтобы объяснить, что это такое, авторы приводят рассказ знаменитого советского сатирика Ленча о том, как ему сотоварищи предложили подумать над созданием военного сатирического журнала:

«Мы учитывали: военный журнал, авторитет командира, субординация и т.д., и мы задали вопрос: «Над кем смеяться в военном журнале?» Нам говорят: можно смеяться, но не выше майора. Тогда кто-то задал вопрос: «А будет ли смешно?» И, кажется, Рыклин (гл. редактор «Крокодила». — Е. Д.) с места ответил: «Полковнику будет смешно». Стенограмма зафиксировала реакцию зала: «Дружный смех всех присутствующих».

Собственно, это и есть исчерпывающая характеристика того, чем была сталинская сатира, неважно, военная или гражданская.

Все это было бы смешно, если бы за любой комической декорацией не скрывалась трагедия. Так, «колхозная комедия была разукрашенной ширмой трагедии коллективизации. Концентрированным выражением этой подмены и стали колхозные шуты, и первый среди них—дед Щукарь». Вскоре после появления этого персонажа в «Поднятой целине» Шолохова советские романы оказались наводнены его клонами. Так же, как фильмы наводнились клонами бюрократа Бывалова из комедии Александрова «Волга-Волга».

Добренко и Джонссон-Скрадоль называют госсмех продуктом тоталитарного китча и инструментом репрессивной политической культуры. Все их фундаментальное исследование - непреложное тому свидетельство.