Эдуард Бояков: "Нет противоречия между актуальным искусством и великой традицией"

Эдуард Бояков открывает «Новый театр» в усадьбе Салтыковых-Чертковых на Мясницкой улице в Москве. Первая премьера – иммерсивный спектакль «Лубянский гример» по мотивам рассказа Николая Лескова «Тупейный художник» – состоится 25 ноября. «Профиль» поговорил с Бояковым о том, что такое «Новый театр» и смогут ли зрители снова увидеть «Лавр» и другие популярные постановки мхатовского периода.

– Можно ли сказать, что «Новый театр» – это продолжение того, что вы делали во МХАТе, или это уже новый театральный организм?

– За три года МХАТ не стал для меня чем-то, что заслоняет весь горизонт. В жизни были и не менее важные эпизоды, те же «Золотая маска» или театр «Практика», хотя, конечно, МХАТ – это МХАТ: главный русский театральный бренд. И сегодня, делая новый проект, мы не закрываем тему мхатовской истории. Мы закрываем тему конфликта, тему реванша. Реванш невозможен, ведь нет никакого конкурентного поля. МХАТ просто разрушен, и спорить поэтому не с кем. Для реванша нужна какая-то соотносимая конкурентная среда. Допустим, у оппонента штанга и у меня штанга. А если один ест борщ, а другой поет песню, то трудно сказать, кто круче.

Что касается «Нового театра», мы, безусловно, чувствуем, что продолжаем свою миссию, только в ином формате.

– Сохранилась ли ваша прежняя команда? – Понятно, что деньги – один из важнейших аспектов. МХАТ ведь возникал в конце XIX века как частная инициатива: Савва Морозов, Николай Тарасов, другие богатейшие люди того времени, среди которых, как известно, было много старообрядцев, вкладывали огромные деньги, чтобы изменить старую систему, в которой было только пять государственных императорских театров и, как оппозиция им, коммерческая антреприза на грани цирка: развлекаловка, существовавшая в садах и парках. Они понимали, что этих двух противоположностей недостаточно, должно возникнуть что-то третье, что берет на себя функции серьезности, высокой эстетики, при этом не подчиняется безоговорочно государству, а наоборот, помогает государству и зрителям познать себя и Россию. Так возникли два самых известных в мире театральных бренда того времени: театр Станиславского и театр Дягилева.

Я говорю об этом, потому что сейчас ситуация ровно такая же. Не будем проводить аналогию с Первой мировой войной и Октябрьской революцией, увидим факты. Есть пустая, циничная коммерческая культура. Есть государственные театры и миллиарды рублей, которые тратятся на театральную систему. Надо задать себе вопрос: чему служит эта система? Что она производит помимо имитации лоялизма и очевидной демагогии о том, что «русский репертуарный театр – это наше достояние»? Ведь мы видим, что топовые имена, руководители самых больших театров не поддерживают президента и народ в этой священной, простите за пафос, войне, идущей уже полгода.

Нынешняя культурная политика заключается в ее принципиальном отсутствии. Но ведь глобальные изменения происходят не только в политическом и географическом измерениях. Они касаются и идеологии, новых смыслов, культурной политики. И мы видим, что на эти вопросы, на этот тектонический сдвиг подавляющее большинство московских театров и, шире, русский театр как целое не в состоянии отреагировать.

Можно обвинять каких-то отдельных чиновников, сетовать на политические интриги, борьбу кремлевских башен между собой. Но этим заниматься не стоит, надо делать дело – и именно так себя повели наши попечители. Это прежде всего уральские металлурги Андрей Козицын и Игорь Кудряшкин, во-вторых, один из руководителей «Ростсельмаша», глава Московского экономического форума Константин Бабкин и, в-третьих, упомянутый уже Вадим Лобов. Они все были в Попечительском совете МХАТа и после моего увольнения заявили, что выходят из него. Теперь они с нами, с «Новым театром».

Трудно найти слова, чтобы описать, как я был тронут. Конечно, для культурного проекта спонсор важен, это не нужно объяснять. Но в нашем случае это был еще и очень человеческий поступок. С этими людьми я продолжал близко общаться весь прошедший год, и это была для меня серьезная поддержка, огонь, который меня греет внутри. На этом топливе мы, собственно, и живем сейчас, когда у нас пока еще нет зрителя, пока мы не показали первый спектакль.

– Первым спектаклем 25 ноября будет «Лубянский гример», иммерсивное действо по мотивам «Тупейного художника» Лескова. Почему именно он?

– Можно сказать, что все сложилось само, чудесным образом. Мы думали о формате подобного иммерсивного спектакля давно, этот жанр был одним из приоритетных. Задумывая «Новый театр», мы сначала хотели восстановить «Лавр» и сыграть премьеру «Скупого» с Леонидом Якубовичем по Мольеру. Но когда возникла возможность работать в усадьбе Салтыковых-Чертковых – одном из красивейших московских особняков, – мы немного поменяли последовательность наших шагов и решили стартовать с этого спектакля. Он о жизни крепостного театра. Крепостной театр – очень интересное явление. Это ведь было совсем недавно по историческим меркам. Это времена Пушкина и молодого Толстого.

«Лубянский гример» – история о жесточайшей эксплуатации, и не только телесной, сексуальной, описанной у Лескова. От актрис ведь требовали еще и эмоциональной вовлеченности. Но это и история о невероятной любви к театру, ведь театр был их единственной радостью. У актрис не было семей, не было уклада, они как соловьи в золотых клетках. И театр стал их любовью, они посвятили себя театру так неистово, что переход от крепостного театра к городскому, общедоступному (как вначале назывался МХАТ) произошел абсолютно естественно. А ведь это всё были крепостные люди. Сколько лет Щепкин, который был крепостным, копил деньги на то, чтобы выкупить себя!

Я недавно разговаривал с Андреем Сергеевичем Кончаловским, спросил у него немного провокационно: кто самый русский художник и самый русский писатель? Ответ был очень быстрым и произнесен с особой силой: Суриков и Лесков. И я совершенно согласен: Лесков – самый русский, самый глубинно-православный и при этом самый таинственный, недопонятый писатель. Возможно, дело в том, что его нельзя, в отличие от Толстого, Достоевского и Чехова, без потерь перевести на другие языки.

Сцена из спектакля «Лубянский гример» Пресс-служба «Нового театра»

– А почему «Лубянский гример», а не «Тупейный художник»?

– Мы писали пьесу вместе с Алексеем Зензиновым, с которым сотрудничаем уже 20 лет и сделали множество проектов, от «Человека.doc» до «Лавра». Но если в случае с «Лавром» нашей задачей было перевести роман на театральный язык, не потеряв его основных примет, то здесь мы ушли значительно дальше, здесь уже нет линейного нарратива. И мы поменяли название, потому что это самостоятельный спектакль по мотивам рассказа Лескова. При этом мы остались верны лесковским героям, мы не предали Лескова, а, наоборот, присягнули ему.

– Повлияла ли архитектура особняка Салтыковых-Чертковых на ваш выбор и на то, как сделан этот спектакль?

– С одной стороны, крепостной театр – это легализация отношения к женщине как к вещи. Это столь популярная сейчас женская тема, разговоры о феминизме, эксплуатации телесности, о чем я уже говорил. С другой стороны, это ситуация, когда крепостные актрисы, простые деревенские девушки, оказались в этом доме, в этой невероятной красоте. Здесь беспрецедентная эклектика, но она не пошлая, как это бывало со многими нуворишскими инициативами. Эта эклектика связана с функционалом, ведь здесь располагалась первая городская публичная библиотека, а она предполагала разные залы. Поэтому есть и Мавританский зал, и Готический, и зал с камином, сделанным в мастерской Врубеля, и лестница Шехтеля, и все это увязано с XVII веком, со сложнейшей, кремлевского уровня, кирпичной кладкой.

– И зрители будут ходить по всем этим комнатам? Правда ли, что будет четыре группы зрителей по 50 человек, и каждая будет видеть какую-то одну грань спектакля, а затем все сойдутся в общем зале?

– Вы верно все описали. Ведь жизнь устроена так же: мы узнаём о событии – например, команда выиграла матч, – но для каждого из нас это событие может быть разным: для болельщика, для спортсмена, для тренера. Это напоминает «Расемон» Акутагавы и Куросавы, но они все-таки работали с линейным хронотопом. Мы же создаем такое пространство, в котором люди видят одну из граней, а потом все собираются вместе, переживают финал. А если мечтать, то может быть, у зрителей возникнет желание прийти в другой раз, чтобы попасть в другую группу и посмотреть на все с другого ракурса.

Команда собирается потрясающая: с одной стороны Якубович, Клементьев, Германова, с другой – невероятная молодежь, с которой мы погружены в работу круглые сутки. Так параллельно создается и актерская школа. Мы ведем непрерывный разговор с молодыми актерами об ответственности артиста, о его подходе к своему телу, своему режиму, своей совести, семье, привычкам, своей жизни в целом. И в этом отношении, конечно, мы строим совершенно новый театр.

– То есть ваш подход – это не «работа отдельно, личная жизнь отдельно»? Вы считаете, что для артиста важно то, как он живет?

– Да, и современный зритель все это видит, он очень внимателен. Он воспитан этими вспышками, короткими роликами в Tik-Tok и Instagram (социальная сеть, признанная в России экстремистской. – «Профиль»), он очень быстро считывает, правда ли перед ним или неправда. Поэтому жанр интерактивного спектакля мне так интересен, потому что это уже не представление, а сопереживание.

– «Лубянский гример» будет идти в театре каждый день. Где же тогда будут идти «Скупой», «Лавр» и другие запланированные постановки?

– Восстановить «Лавр» мы планируем в начале следующего года на другой, арендной сцене. А с 20 декабря, здесь, в усадьбе на Мясницкой, мы хотим играть еще один спектакль: это будет «Морозко», иммерсивная постановка для детей, она будет идти днем. Так мы закольцовываем, оформляем нашу идею: «Новый театр» – это театр для всех поколений, это театр для тех, кто не видит противоречия между современным, актуальным искусством и великой русской культурной традицией.

– А как идет работа над «Скупым» с Якубовичем?

– Мы очень сильно продвинулись, и когда спектакль выйдет, это будет большое событие, я уверен. Много совершенно потрясающего материала написал сам Леонид Аркадьевич. Он ведь и очень интересный драматург, и поэт. Пока не буду рассказывать заранее, просто обещаю большое событие. Весной 2023 года.

– Вы часто критикуете современную массовую культуру, а ваша театральная деятельность выглядит как своего рода противопоставление этой культуре. Есть ли у вас очевидные союзники на этом фронте?

– Моя деятельность – это не фронт, это, скорее, партизанское сопротивление. Или исследовательская лаборатория. Массовой культуре в конечном итоге может противостоять только массовая культура и ничто больше. Высокая культура, театр в частности, может противостоять массовой культуре только в определенных ракурсах, в символическом поле и, конечно, в перспективе следующих поколений. Но массовая культура – это культура сегодняшнего дня, она несет смыслы и сценарии, она имеет ответы на все вопросы, которыми занималась культура в истории человечества.

Сегодняшняя массовая культура, например, имеет ответ на вопрос, что такое смерть. И этот ответ звучит так: смерть – это то, чего нет, это то, что надо не замечать. Если вы спросите у сегодняшней массовой культуры про смерть, время, старость, то она ответит так: «Давайте себе пришьем новые губы, ягодицы, груди, уберем живот и будем веселиться». Такое же отношение масскульта и к Богу: «Не будем Его замечать, нам это неинтересно, главное – моя зона комфорта».

Поэтому нам нужна сегодня принципиально новая массовая культура, основанная на других ценностях, а не перепевающая западные мелодии под патриотическим флагом.

Я действительно критикую западную культуру, но при этом уверен, что никакой Шнитке, никакая Губайдулина, никакой Сокуров не заменят массовой культуры. Это просто разные слои. Это большие художники, но это частные стратегии. А работу нужно вести в пространстве идеологии, семиотики, открытого разговора с народом. Суверенная демократическая культура, народная песня, кино, национальный календарь, эстрада – вот вопросы сегодняшней повестки. А пока у нас есть какой-нибудь генерал, который распоряжается жизнями русских солдат, а его внучка в это время в московской хореографической студии крутит попой под тверк. И никто не понимает, что это страшная бомба замедленного действия.

Культурное пространство должно быть национальным. Примером этого может быть Индия, где есть народное кино, народная музыка. Это самая религиозная страна на планете, религия пронизывает там всё. У них норма называть какой-нибудь отель именем божества: «Шива апартментс» или «Парвати спа». Поначалу это кажется смешным. Но потом задумываешься: а как это влияет на сознание? Нам тоже нужно общее, цельное сакральное культурное пространство – другого пути у нас нет. Это пространство можно и нужно создавать. И мы с «Новым театром» будем этому служить в меру своих сил.