Катерина Мурашова: как дети льстят и манипулируют, и что с этим делать

Этот рассказ — не запутанная семейная история и не случай психотерапии. Скорее, это очередная притча про то, каким удивительным и разнообразным может быть мир человеческой психики, с которым каждый из нас сталкивается ежедневно, и как порой трудно дать его проявлениям однозначную оценку.

— Раннее детство Артема — это был сущий кошмар для всей семьи, — сказала женщина, а мужчина согласно кивнул, подтверждая слова жены.

Супруги Игорь и Рита пришли без сына и сразу объяснили свое решение: «Мы не хотим, чтобы он это слышал».

Рассказывала почти исключительно Рита, а Игорь лишь изредка (и всегда после настоятельного призыва жены) вставлял в ее развернутое повествование фразу-другую. Но кивал и хмыкал он в процессе ее рассказа так энергично и подтверждающе, что  сразу становилось понятно: это их общее мнение и видение, не раз между собой переговоренное и обсужденное.

Рита — учитель-словесник, причем учитель потомственный: ее родители тоже школьные учителя. Папа — учитель истории, мама в разные годы преподавала математику, физику и астрономию.

— Артем — наш третий сын, воспитательные приемы и методы у нас для всех троих были совершенно одинаковые, поэтому никаких иллюзий насчет его состояния у нас не было с самого начала. Никаких всех вот этих «детей индиго», «особенной чувствительности, эмоциональности» и прочего такого. Мы быстро, еще до года поняли: с этим ребенком что-то не так. Но что именно? Скажу честно: так до сих пор и не разобрались.

Он с самого начала орал. Не плакал, как вот все младенцы плачут, а именно орал — жутко, громко, протяжно. Соседи прибегали с круглыми глазами — не жаловаться (они хорошо знали нашу семью), а на помощь, были уверены, что с ребенком происходит что-то страшное.

Почему и отчего Артем орал, мы не понимали: вроде сыт, одет, сух, здоров. Врачи тоже ничего не могли объяснить, некоторые говорили: ну вот просто такой у ребенка характер. Утешители.

Многие знакомые мне женщины рассказывали: ребенок успокаивается только на руках. Так вот: Артем на руках не успокаивался — продолжал орать ровно на той же страшной, утробной ноте, да еще и выкручивался. К полугоду мы поняли, что немного помогают качели. Обычные, детские, в дверном проеме. Посадишь его туда, и некоторое время он не орет.

У нас еще два сына, помните? Так вот они тогда были пяти и восьми лет соответственно и меня все время спрашивали: мама, а его нельзя куда-нибудь отнести? Ну хотя бы на некоторое время?

Я на них, конечно, педагогически правильно шикала, но сама… сама думала не раз практически то же самое: господи, да зачем же, действительно, ты его родила? Ведь уже было у тебя два прекрасных сына, была работа — и там тоже дети, годы твои уже далеко не юные… зачем?! Ответ тут, конечно, был самый простой: нам с мужем обоим очень хотелось еще девочку, Анастасию, Настеньку. А получился — Артем.

К двум с половиной его годам мы все уже от его ора и истерик с разбрасыванием вещей изнемогли окончательно. Старшие, устав, тайком от нас его просто поколачивали, отчего он, естественно, орал еще громче. Очень помогал мой отец: он брал его за руку и они без коляски на три часа уходили на прогулку, я могла хоть чуть-чуть отдохнуть. Я спрашивала: папа, как ты справляешься? Он отвечал: а я не стараюсь. И понимай как знаешь. Обследовались, конечно. Медики жонглировали диагнозами, склоняясь, естественно, к аутизму. Я с ужасом думала о невербальном будущем Артема и иногда даже малодушно жаловалась мужу: я этого просто не выдержу, у нас еще дети, я не готова бросить свою и их жизнь под хвост его диагнозу! Мы уже прикидывали всякие жестокие варианты, но в два с половиной, ближе к трем годам у Артема неожиданно появилась речь. Сначала — не настоящая речь, а развернутые эхолалии, но! — он с самого начала использовал их строго и точно по назначению. Например, я ему говорю: пойдем перестелим твою кроватку, там мокро, а он мне: нет! Одеяло убежало, улетела простыня, и подушка, как лягушка, ускакала от меня!

Оказалось, что он знает наизусть практически все, что я при нем читала старшим!

И тогда же, строго вместе с появившейся речью, практически исчезли крики. Еще через год мне даже стало казаться, что все то мне померещилось, я спрашивала мужа: оно, ужасное, вообще было? — он отвечал: да, все было именно так, но теперь все прошло. Я успокаивалась.

Старшие сыновья у нас интеллектуально обыкновенные, ну скажем так: если не пинать, то на три с половиной, если пинать, то ближе к четверке. Артем же после трех лет развивался с отчетливым опережением: в пять лет свободно читал, писал, знал наизусть много стихов и даже отрывки прозы. Продолжал (и по-прежнему всегда к месту) использовать в речи цитаты. Врачи, наблюдавшие его в раннем детстве, нам аплодировали: молодцы родители, какая прекрасная адаптация и реабилитация! Мы, как вы понимаете, только пожимали плечами.

С детьми у Артема не ладилось с самого начала, хотя он к ним и тянулся. Они его сторонились, обижали, иногда даже били. Он как будто всего этого не понимал — на следующий день шел к этим же детям как ни в чем ни бывало. Когда они стали постарше, я даже слышала их удивленное, типа: мы же тебе сказали — иди отсюда! Почему ты опять здесь?

Я и отец пытались ему помочь, что-то подсказать, разъяснить, но ничего не помогало. К шести годам Артем говорил уже очень хорошо, но вот слышал ли он, понимал ли других? Не знаю. Его коммуникации со сверстниками всегда были как-то «мимо», а старшие просто к нему приспосабливались. Он пошел в обычную школу, потому что по знаниям тянул уже где-то на третий класс, но уже через полгода стало ясно: по обычной программе он не может и с ним не могут. Однажды на одном и том же уроке он прочитал наизусть «Полтаву» и вылил графин с водой за шиворот однокласснице. Учительница сказала: забирайте, увы, в общеобразовательной школе ему не место. Коррекционная, для детей с ментальным отставанием? Однозначно, нет.

Мы искали долго. Нашли. Частная школа, он вписался. Чтобы платить, экономим буквально на еде. Старшие обижались — понятно, они подростки, им хочется, а денег нет. Старший с пятнадцати лет работает — и не от какой-нибудь там блажной самореализации, попробовать себя и всякое такое, а именно ради денег. Нам с отцом неловко, правда, но что делать? Надо же его учить.

Однажды был случай. Разговариваю в своей родительской семье, обсуждаем. Я говорю: есть такое понятие — эмпатия, понимание, чувствование других людей. У кого-то больше, у кого-то меньше. У Артема — сухой ноль.

И вдруг мой папа говорит: у меня тоже ноль. И всегда был ноль. Я рассмеялась сначала: папа, да что ты такое говоришь! Ты ж всегда нас поддерживал, а помнишь, когда я с первым женихом за три недели до свадьбы рассталась и лежала пластом, как ты рядом сидел и меня утешал!

А папа вдруг такой: я притворялся. Всегда. Делал как надо. Мне даже и жалко-то тебя не было, я только сидел и думал: как же моя дочь не смогла раньше его разглядеть?

Тут я призадумалась, честно. Зачем папе мне сейчас-то врать?

А потом, вскорости, у нас началось вот это — то, ради чего мы к вам пришли.

Артем начал льстить людям. Грубо, прямо, невыносимо. Это почти как тот его младенческий крик — вторжение, только ментальное, и главное — ничего не сделать.

Он льстит всем: учителям, родным, одноклассникам, случайным знакомым, прохожим.

Вот образцы.

Учительнице: Марья Петровна, да такого блестящего учителя, как вы, свет не видывал. Счастливы те, кто у вас хоть чуть-чуть учился. Каждый ваш урок — это же просто праздник и еще один кирпич в систему мира.

Брату: Меня всегда поражал не столько твой ум, сколько огромная душа. Я был такой глупый, маленький, надоедливый, а ты всегда находил в себе силы и величие не прогонять меня, отвечать на мои вопросы, играть со мной в компьютерные игры…

Пожилой соседке по парадной: Вы удивительно хорошо выглядите сегодня. Это красное пальто в сочетании с красной шляпой делают вас похожей на английскую королеву. У вас точно были предки-аристократы.

— Сколько лет Артему? — спросила я.

— Будет 14.

— Он не мог сам придумать эту методику.

— Конечно, не мог. Уже потом я узнала, что однажды между ним и моим отцом состоялся приблизительно следующий разговор. Внук: дед, я хорошо учусь и мог бы еще лучше, но все равно я никому не нравлюсь. И никогда не нравился. Дед: а ты хотел бы нравиться? Внук: да, очень! Дед: а кому? Внук: всем! Дед: точно всем? Может, выберешь кого-нибудь? Внук: нет-нет, всем. Вот прихожу такой куда-нибудь и всем нравлюсь. Дед: хорошо, есть метод. Внук: говори скорей, какой. Дед: даже самый умный человек не умеет противостоять грубой лести. Внук: грубая лесть — что это?

Дед: погугли и еще прочти книжку писателя Леонида Соловьева «Очарованный принц» — там, где Ходжа Насреддин при дворе султана.

— Да это же, вместе с первой частью, моя любимая книжка! — не удержавшись, воскликнула я.

— Теперь и любимая книжка Артема, — вздохнула Рита, и вот тут едва ли не впервые сам вступил Игорь:

— Он не сумел оценить сердце и душу Ходжи Насреддина из этой книжки. Он увидел в нем только гениального манипулятора. А из гротескных описаний двора султана уяснил для себя, что такое — грубая лесть.

— И понеслось! — сказала Рита. — Вы просто представить себе не можете, что я каждый день выслушиваю. Я — его любимый объект, кажется, он на мне тренируется.

— Вы пробовали говорить, что вам это не нужно и неприятно?

— Миллион раз. Ответ: твоя скромность и нежелание признавать свои очевидные достоинства соперничает только с твоим великодушием… К тому же ты гениальный словесник. Ты же, конечно, понимаешь, что без твоих неустанных и плодотворных усилий по развитию и обогащению моей речи я бы не смог достичь сейчас таких прекрасных успехов в искусстве лести?

— Да уж… Ваш отец?…

— Говорит с откровенным восхищением: я тоже верю, как и все! Вот уж не подумал бы! Ну до чего умен и ловок!

— Он вскрывает чужие мозги, как будто отверткой, и жмет там на центр удовольствия, а люди фактически не могут этому противиться, они все понимают, им противно, но они хотят еще и еще, — неожиданно длинной тирадой сообщил мне Игорь. — Я инженер, мне в общем понятно.

— Братья? — спросила я.

— Не интеллектуалы, я же говорила, — вступила Рита. — Старший (монтажник мобильного интернета) один раз его избил. Но это он от бессилия понять и противостоять. Потом просил прощения. В целом оба говорят: пожалуй, все-таки он теперь стал не таким противным. Средний у нас ловелас, даже советуется с младшим про девушек — как сказать, чтоб она растаяла. Записывает с него аудио, потом заучивает. Говорит — помогает.

— Поняла. Чем, на ваш взгляд, я могу помочь?

Словесник Рита вдруг замолчала и беспомощно взглянула на мужа-инженера.

— Как бы нам… — неуверенно сказал Игорь. — Ну если не полюбить, так хоть принять все это, что ли…

— Ваш младший парень — ребенок с отчетливыми ментальными нарушениями, — сказала я. — У вас наверняка и справка про то есть (Рита кивнула). Он пытается компенсироваться. Нелепо, неловко, иногда страшно и опасно. Как неотлаженный промышленный робот старых конструкций, но с сильным современным ИИ — представили? — обратилась я к Игорю. Он закивал почти с улыбкой. — Сначала он орал, потом использовал чужие слова-кирпичи, потом шел к людям напролом. Теперь вот это — грубая, но эффективная методика.

— Еще не конец? — с надеждой спросил Игорь. — Робот может отладиться?

— Конечно, может. 14 лет при таком интеллекте точно не окончание развития. К тому же это ведь, скорее всего, просто усиление наследственного комплекса. Отец Риты — более мягкий вариант того же самого, но помним: он-то адаптирован безукоризненно. У Артема же некие особенности могут сохраниться на всю жизнь, но…

— Что нам ему сказать?

— Расскажите про робота. Скажите, что при отладке движения становятся менее грубыми, но более эффективными и целевыми. Поставьте цель.

— Какую?

— Льстить более тонко, так, чтобы не замечали. И не всем подряд, а только тем, в ком заинтересован.

— Это ему, наверное, понравится. Но он в результате не станет… попросту опасным?

— Нет. Его особенности не позволят. Помните, что это всего лишь компенсаторика. У парня некоторые каналы вообще не работают.

— Да. Я понял. Попробую. Жена?

— Спасибо. Вы правильно сказали: он мой больной ребенок. Трудно, но надо думать именно так. Потому что это правда. И он пытается если не вылечиться, то скомпенсироваться. И я должна ему помочь.

— Не переборщите с долженствованием, — предупредила я.

Они согласно кивнули в последний раз и ушли.