Разговор о неизбежном — Катерина Мурашова рассказывает, как говорить о смерти

Психолог Катерина Мурашова продолжает размышлять об эволюции темы смерти и о страхе перед неизвестностью.

В первой части материала я говорила об эволюции темы смерти в целом и об эволюционных выгодах страха смерти. Вместе мы выяснили, что этот страх адаптивен и, возможно, именно он и позволяет нам целиком проживать нашу нелегкую, но уникальную и увлекательную жизнь. И еще я, как обычно, задавала вопрос читателям и спрашивала их мнение. Как вы думаете, уважаемые читатели, сколько мне пришло писем?

Ровно пять. И, если честно, я приблизительно этого количества и ожидала. 

Как вы думаете, почему так? Не важная тема, никого не волнует? Или волнует, допустим, намного меньше, чем перипетии судьбы пролетария, запутавшегося в своей семейной жизни? По итогам истории героя моего предыдущего материала пришло больше двадцати писем-откликов. 

Разумеется, все не так. О своей собственной смерти или смерти близких среднестатистический человек безусловно вспоминает намного чаще и напряженнее, чем о судьбе литературных персонажей. Но вот говорить, писать и в общем-то даже связно и последовательно размышлять об этой теме в нашей культуре не очень принято. А нечто важное и актуальное, но загнанное при этом в темный угол сознания, там, в темноте и за запертой дверью, довольно быстро и часто отращивает себе когти и зубы и превращается в самый ужасный, изматывающий (а не нормальный, адаптивный, который мы рассматривали в первой части) страх, который при любом ослаблении контроля норовит вырваться наружу и максимально покусать и поцарапать всё, до чего дотянется.

Так что же делать? Мое мнение: выпустить, рассмотреть со всех сторон и не запирать больше. Те же античные философы (и много кто после них) говорили: смерть — наш неизбежный спутник в этой жизни. А со спутниками целесообразнее дружить, чем враждовать.

Что же, давайте попробуем рассмотреть и подружиться.

Первый этап рассмотрения — это где-то 4–7 лет. То есть о самом феномене смерти ребенок может знать и раньше и, допустим, в три года уверенно и со знанием дела говорить: «Барсик наш летом умер. Его под березкой закопали». Но в этот момент смерть Барсика для ребенка — это именно отдельный феномен. До операции обобщения его мозг еще не дозрел. Но однажды это происходит. И именно тогда ребенок понимает: умрут все! И мама тоже! И я! 

Это, конечно, черная бездна, ужас, самостоятельно справиться с которым маленькому человечку очень трудно. (При этом практически все советские дети — три поколения! — как-то справлялись именно самостоятельно, ни к кому — ни к родителям, ни к религии — за помощью не обращаясь. Иногда я думаю: не прямо ли с этим связаны некоторые особенности гомо советикуса?) Однако большинство современных детей в этот момент все-таки бежит к матери с заполошным вопросом: мама, мама, а ты что — умрешь?!

Что в этот момент ребенку нужно? Простая поддержка: да, зайчик, конечно, я знаю об этой черной бездне, которая сейчас тебе в первый раз в твоей жизни открылась. Да-да, и сейчас я тебе расскажу, как все это устроено. Простенький уверенный рассказ из нескольких предложений, и — о чудо! — ребенок по этому поводу спокоен до подросткового возраста. Содержание рассказа тут абсолютно не важно. Раз большая и сильная мама все знает и спокойна, значит, и мне волноваться не о чем.

Именно в предвидении вот этого неизбежного момента я всегда всем родителям — на приемах, на лекциях и в прочих местах — говорю: как хотите, но если у вас есть дети, то к четырехлетию старшего из них будьте любезны обзавестись хоть каким-нибудь мировоззрением. Если на себя вам наплевать (хотя мировоззрение вообще-то штука полезная и многофункциональная), то ради детей. Им точно понадобится.

Иногда спрашивают: а почему соврать нельзя? Ну вот, допустим, я сам ничего не знаю и ни во что не верю, а своему ребенку, чтобы он не боялся, расскажу сказочку про доброго боженьку на облачке. Увы, не прокатит. Дети в этом возрасте эмоционально еще читают родителей как открытую книгу (опять же эволюция и адаптация — прямо от животных и их детенышей), ваше вранье почувствуют сразу и еще больше испугаются. «Там что-то такое страшное, что об этом даже взрослым честно говорить нельзя!»

Только ваше собственное. Откуда же взять? Ну, вариантов человеческая культура придумала много, выберите уж себе чего-нибудь, хотя бы ради детей. Они в общем-то все, которые прошли отбор, приблизительно одинаково помогают видеть мир как систему и получать от него какую-то дополнительную поддержку.

Помните, в перестройку и позже по улицам наших городов ходили такие улыбчивые люди с красочными брошюрками и спрашивали у прохожих: знаешь ли ты, что Иисус любит тебя? Молодая я (полная атеистка) им всегда радостно отвечала: «Да, спасибо, конечно, я в курсе! И это, знаете, так классно!» Они часто слегка обескураживались, но я на самом деле совершенно не лукавила. У всех — своя поддержка, а если мне в моменте предлагают еще и чужую, то почему нет?

А если у вас у самого эта фаза не пройдена? Когда-то в детстве вы не решились спросить, вам не ответили или, наоборот, дополнительно напугали материнским или иным смятением? Что ж, тогда прямо сейчас станьте самому себе родителем, вернитесь туда и объясните наконец пятилетнему Ване или Маше (прямо на их уровне, те самые пять-шесть фраз, можно прямо вслух вашей детской фотографии), как же оно все устроено. С высоты вашей сегодняшней взрослости.

Следующая остановка — подростковость. Здесь в результате начавшегося метаморфоза умирает ребенок и постепенно рождается взрослый человек. Тема смерти, как вы понимаете, суперактуальна. Как помочь себе, если вы все еще подросток, и как помочь своему подростку, если он рядом? Просвещение — в первую очередь. 

Что происходит? Ах, все ужасно! Мы все умрем? Прямо сейчас? Нет-нет-нет, зайчик, смерть у нас, конечно, всегда рядом, но сейчас у нас другая актуальная задача — метаморфоз, он вполне себе конечный, и в нем сразу после смерти — рождение. Рождение взрослого человека, которого в жизни ждут свои взрослые и, несомненно, увлекательные приключения. Вот этот-то сложный этап ты сейчас и проходишь (а сдача ЕГЭ и рисование картинок с гробами на колесиках — это всего лишь частности). И я тебе, безусловно, всегда, если нужно, помогу.

А что, если вам к тридцатнику или за, а подростковость еще не пройдена? И обидчивость, и «меня никто не понимает», и всякое аниме про смерть по-прежнему вызывает трепетание фибр? Что ж, тогда достаем свою подростковую фотографию, ставим рядом с ней зеркало (где отражается дядька с усами или тетенька с закрашенной сединой) и пытаемся объяснить товарищу, как обстоят дела на самом деле. Все, вырос уже, другие теперь задачи, пора идти дальше, а то ведь многого, тебе судьбою отпущенного интересного так и не увидишь, и не переживешь.

Зрелый человек со смертью и страхом смерти обычно в хороших дружеских отношениях. Он знает, что они здесь (спутник), но еще не прямо сейчас. И знает, что можно сделать, чтобы смерть не приближать излишне (мы все знаем, и не прикидывайтесь, что не знаете). Он может это делать, а может и не делать — но всегда за свой выбор берет ответственность на себя и не перекладывает ее на «тяжелые обстоятельства». Обстоятельства всегда и у всех довольно тяжелые, чего уж там. А если нам кажется, что у кого-то они легкие, то это нам только кажется.

Но вот настало время экзистенциального кризиса. Здесь уже все по-серьезному. Да, я в этой жизни много всего сделал и увидел, и даже кое-что понял, но — зачем все это было? Все равно всему один конец. Это серьезный, безусловно кризисный этап жизни человека, и выходы из него часто ищутся долго и трудно. Однако по нашему с вами текущему вопросу здесь есть одно очень ловкое совпадение. Две реально серьезные проблемы — поиск смысла жизни и страх смерти — в какой-то степени удачно компенсируют, нивелируют одна другую.

Итак. Жизнь со всеми ее взрослыми возможностями, оказывается, полностью лишена смысла. И все мои усиленные поиски этого смысла пока не принесли результатов. Религия — опиум для народа, философы просто жонглируют словами и понятиями, секс, дети, семья, карьера, потребление, развлечения больше не греют вовсе или почти не греют. Идея массового спасения увечных котят не привлекает: кто я вообще такой, чтобы вмешиваться в естественный отбор? Друзья? Они говорят: соберись, сходи к психологу, попей антидепрессанты, напейся в конце концов. Я вас умоляю. Никого и ничего не осталось. Обращаюсь теперь к тебе: что ты скажешь мне по этому поводу, смерть, мой верный спутник?

И тут же от смерти приходит ровно тот же ответ, что и от взрослого — подростку: ага-ага, зайчик, все верно, ничего у тебя и не осталось, только я и твой нормальный, эволюционно выработанный страх меня. И вот мы-то с ним тебя сейчас и спасем. Потому что этот твой этап — конечен. И потому что тебе сейчас, конечно, хреново, однако, учитывая нас обоих, просто ничего не остается, как двигаться по жизни дальше. А там (дальше) — мы-то это знаем! — для тебя еще кое-что интересное и важное приготовлено.

И человек идет дальше. А дальше — опять его жизнь, иногда, учитывая достижения современной медицины, образа жизни и прочее, еще довольно длинная годами — с радостями, потерями, находками и свершениями. Однако всему однажды приходит конец. И понимание того, что вот уж теперь-то этот самый конец приходит именно ко мне, — не самое веселое на свете. И где же поддержка?

Если все эти годы смерть и ее страх не просидели под замком в темном подвале сознания, оттачивая и отращивая зубы и когти (в этом случае, когда контроль неизбежно ослабевает вместе со всеми жизненными функциями, они вырываются на волю и мстят, то есть делают конец человеческой жизни поистине ужасным), а шли по жизни вместе с человеком — они тут как тут. Готовы к последнему ободряющему диалогу.

— Мы все умрем? И я? Прямо теперь, скоро?

— Да, безусловно так. Но согласись, что за прошедшее время мы славно повеселились? Вот помнишь, когда…? А вот там, тогда, с Петькой… здорово ведь было, правда?

— Петька-то уже давно умер… Слушай, а вот скажи: там я с ним встречусь?

— Да откуда же я-то знаю! Я ж твоя смерть, еще в деле не была. Но ты-то точно скоро узнаешь.

— Это хорошо было бы — с Петькой встретиться. Лучше него у меня друзей не было. А еще я почему-то с дедом очень хотел бы повидаться… вот всю жизнь его как живого помню…

— Тогда вспоминай, вспоминай его прямо сейчас подольше и почетче, мы же не знаем — вдруг это на что-то влияет? 

— Слушай, но я еще вообще-то вот прямо умирать боюсь — вдруг это как-то ну вот по-особенному больно?

— Да ладно тебе, ты умираешь вообще-то, а это просто нервные окончания в уже сносившемся теле, к тому же сейчас медики столько всего наизобретали, заколют, в кому введут, и не заметишь как… И в конце концов ты ж понимаешь, что это умирание тоже не бесконечная штука. Началось и закончилось. 

— Ладно, тогда буду про деда Ивана вспоминать. Уж очень хочется, если вдруг получится, с ним встретиться и кое-что обсудить.

***

Спасибо большое тем пяти отважным людям, которые все-таки решились поразмышлять о смерти и написать на эту тему. Я, разумеется, обязательно выложу ваши письма в нашей рубрике «Люди пишут письма».