Парадоксы мистера Честертона и господина Пушкина

Пушкин и Честертон оказались настолько актуальны для XXI века, что его бросило в дрожь от этой подлинной актуальности.

С разницей всего в неделю в этом году отмечались круглые даты великих литераторов двух народов – русского и английского. Что, кроме этого временно́го сближения может быть общего у Александра Сергеевича Пушкина и Гилберта Кийта Честертона? Какие вещи они смогли провидеть о современном нам мире, что сейчас это никак не вписывается в массовую культуру западного образца, предлагаемую как образец для всего человечества? Почему тема обновляющей, оживотворяющей мир христианской веры стала столь важной для обоих писателей? И какие параллели (пусть и далеко не полные) в их понимании истории мы можем проследить по произведениям Пушкина и Честертона?

150-летие со дня рождения одного из великих британских писателей и публицистов Гилберта Кийта Честертона (1874–1936) в современном Соединенном Королевстве прошло почти незамеченным. Да и мировая общественность также не отмечала патетично юбилей 29 мая. Похоже, Честертона, никак не вписывающегося в стандарты массовой культуры, решили попросту отменить. Человечеству свойственно не вспоминать достойное памяти и постоянно возносить на пьедестал почета душепагубное и пошлое.

225-летие с момента появления на свет Божий Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837), отмечавшееся спустя всего неделю, 6 июня, на Западе тоже не удостоили каким-либо торжеством. В Европе сейчас расплылась политическая мода на русофобию. Конечно, Пушкин – друг декабристов или критик «отсталой» России – вроде бы там и нужен, но ведь в рамки русофобской идеологии его и насильно не запихнешь, достаточно случайно обратиться к стихотворению «Клеветникам России» или его замечательной публицистике, да хотя бы перечитать «Капитанскую дочку».

На первый взгляд кажется, что между Александром Сергеевичем и Гилбертом Кийтом сложно найти нечто общее. Уж физическим обликом они точно не напоминали друг друга. Худощавый и подвижный Пушкин любил конные прогулки, часто гневался, да и вообще выглядел этаким подвижным «живчиком», а Честертон радовался размеренной жизни, отличался изрядной полнотой, неуклюжестью и, пожалуй, нередко напоминал бегемотика, забредшего по неведомой причине в посудную лавку.

Да и в творчестве их доминировали разные направления. Честертон иногда писал стихи, но главным его коньком были художественная проза и эссе, которые до сих пор признаются критиками образцовыми. Пушкин же – прежде всего, поэт. Его проза хороша, но все же находится как бы на втором плане.

Однако есть нечто, что объединяет английского писателя и русского поэта. О чем и стоит поговорить.

По сути, приключилось парадоксальное явление: Честертон и Пушкин оказались настолько актуальны для XXI века, что его бросило в дрожь от этой подлинной актуальности. Вот, например, Г.К. Честертон писал: «Современный мир полон старых христианских добродетелей, сошедших с ума. Они сошли с ума потому, что они разобщены. Так, некоторые ученые заботятся об истине, и истина их безжалостна; а многие гуманисты заботятся только о жалости, и жалость их (мне горько об этом говорить) часто лжива». А несносный Александр Пушкин в свое время утверждал: «История древняя кончилась богочеловеком, говорит г-н Полевой. Справедливо. Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть християнство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история християнства».

Кому-то может показаться и удивительным, но Пушкин и Честертон выступали светскими апологетами христианства просто как нормальные здравомыслящие люди. Они отлично понимали, что такое грех и как он властвует над человеком, если не прибегнуть к защите Божией.

У Пушкина есть шедевральные строки:

Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.

Такое ощущение пагубности греха дорогого стоит, недаром Александр Сергеевич любил читать Библию и жития святых и ими измерял свой житейский опыт в зрелые годы.

Честертон о грехе рассуждает не столь экспрессивно, но примерно в том же ракурсе: «Суть христианства – человек на распутье. Расплывчатые философии – нагромождения чепухи – толкуют об эпохах, эволюции, конечных достижениях. Подлинной философии важен миг. Куда пойдет человек – туда или сюда? Вот единственный стоящий вопрос для тех, кому нравится думать. Об эонах думать легко. Миг удивителен и ужасен; и потому что мы глубоко его чувствуем, в наших книгах так много сражений, а в религии рассуждений о грехе и каре. Наша вера полна опасностей, как книга для мальчиков; она говорит о вечном решении, о переломе».

Удивительным образом схожесть представлений Пушкина и Честертона обнаруживается при рассмотрении русской истории, только здесь необходимо учитывать: первый оценивает ее изнутри, а второй – снаружи, да еще и с помощью медного зеркала западно-христианской цивилизации, «сквозь тусклое стекло, гадательно», если использовать слова из Первого послания к Коринфянам апостола Павла (1 Кор. 13:12).

Вот что видит Пушкин: «Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха Возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера… России определено было высокое предназначение… Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией, а не Польшею, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна».

А как же Честертон? Обратимся к его «Краткой истории Англии»: «Эта цивилизация выжила под гнетом варварства. Эта жизненная романтика России, ее революция против Азии, может быть подтверждена точными фактами: не только о почти сверхчеловеческих усилиях России в борьбе, но и то, что встречается гораздо реже в человеческой истории: о ее крайне последовательном поведении. Она единственная великая нация, которая изгнала монголов из своей страны и продолжила препятствовать их присутствию на ее континенте. Зная, что они сделали в России, она понимала, что они могут сделать в Европе». Европеец Честертон все-таки понял подвиг России, который Европа эпохи Пушкина не желала и находить.

В письме к П.Я. Чаадаеву Александр Сергеевич отмечал: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал».

Человек, читающий и понимающий Честертона и Пушкина, не может быть ненавистником России и Православной Церкви, да и ко всему миру он будет относиться бережнее и по-христиански заботливо. А потому никому и не удастся сбросить их с «корабля современности», ибо тогда сам он обратится в варварскую камышовую ладью, уносимую по воле волн и течений к безжалостным рифам.

Александр ГОНЧАРОВ

Коллаж Юлии Зиновьевой

Публикация сайта «Православное Осколье»
приводится в сокращении