Как Николо Макиавелли рассуждал о природе власти

В августе в издательстве «КоЛибри» выходит книга «Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу». Ее автор — профессор итальянской литературы Габриэль Педулла. «Сноб» публикует отрывок.

Полезные добродетели

Безусловно, «Государь» занял свое почетное место в истории политической мысли вовсе не потому, что Макиавелли посоветовал Лоренцо полностью «перевернуть» отношения с флорентийскими олигархами и Испанией: такое предложение очень недолго сохраняло свою актуальность. Возможно, автор преследовал прагматические цели (ради себя и во имя Флоренции), однако «Государь» представляет собой квинтэссенцию знаний о мире, обретаемых долгим и трудным путем, и именно эта мудрость — по-видимому, вечная — обеспечила ему всемирный успех и помогла сохранить актуальность даже по прошествии пяти столетий.

Читатели, которым не особенно интересна история эпохи Возрождения, почти всегда уделяют внимание лишь основным главам трактата — с пятнадцатой по восемнадцатую. В них Макиавелли рассматривает качества достойного правителя, рассуждает о ценности щедрости, милосердия, доброты и благочестия, а также о праве прибегать к обману на войне, лгать и не держать слово, данное другим правителям. Все это традиционные темы, однако выводы, которые делает Макиавелли, диаметрально противоположны тем, к каким приходили его предшественники. В частности, в шестнадцатой и семнадцатой главах ниспровергаются две первые добродетели. Вслед за античными авторами гуманисты определяли щедрость как нравственное свойство, позволяющее вознаграждать других превыше их заслуг, а милосердие — как добродетель, проявленную в смягчении наказания, предусмотренного за преступление, и относили и то и другое к числу важнейших качеств достойного государя. Цицерон предостерегал правителей, решивших властвовать при помощи страха, и утверждал, что это неизбежно приведет к непримиримой ненависти народа. Макиавелли, напротив, обращает внимание на порочность щедрости и милосердия — или, если точнее, на то, что они, как правило, ведут к совершенно нежеланным последствиям. Если говорить отвлеченно, то щедрый и всепрощающий государь — это мечта всех людей. Однако в долгосрочной перспективе и щедрость, и благочестие пагубны, поскольку они опустошают государственную казну и побуждают граждан не бояться законов, в силу чего не могут проявляться долго. Более того, в итоге они потребуют жестких поправок — например, повышения налогов и ужесточения наказаний в назидание другим, — даже в том случае, если такие меры неизбежно разожгут народную ненависть. Поэтому, заключает Макиавелли, лучше избегать недовольства и не пробуждать несбыточных мечтаний, поскольку — и здесь Макиавелли противоречит Цицерону — если подданные не обманутся в надеждах и если их не повергнут в уныние неожиданные перемены, то нет никаких оснований полагать, что страх, внушенный им правителем, породит и ненависть к нему. В «Рассуждениях» он сравнит жестокость с благочестием в несколько другом, республиканском, контексте и в конечном счете займет более взвешенную позицию.

Как и всегда, Макиавелли учит нас задумываться не только о сиюминутных, но и о долгосрочных последствиях. Однако его неодобрительное отношение к щедрости и благочестию — в соответствии с общим замыслом «Государя» — рождает подтекст, направленный против аристократов. Три века спустя этот подтекст прекрасно поймут устроители Великой французской революции, обличая щедрость монарха. Где бы ни находился королевский двор, лишь те, кто имеет доступ к правителю, могут обратиться к нему с просьбой и воспользоваться его великодушием и снисходительностью: по сути, это немногие счастливчики, входящие в доверенный круг, и их протеже. Развращающую природу щедрости и благочестия осуждал еще Тит Ливий, исследуя заговор против новорожденной Римской республики, организованный в 509 году до н.э. юными друзьями изгнанного царя Тарквиния Гордого. «Тоскуя среди общего равноправия по прежнему своеволию, они стали сетовать меж собой, что чужая свобода обернулась их рабством: царь — человек, у него можно добиться, чего нужно, тут законного, там незаконного, он способен к благодеянию и милости, может и прогневаться и простить, различает друга от недруга; а закон — глух, неумолим, он спасительней и лучше для слабых, чем для сильных».

Вероятно, об этом уроке размышляет и Макиавелли, видя в нем ценное предупреждение для Лоренцо, которому потребуется вооружить своих подданных. В силу своей избирательной природы щедрость и благочестие неизбежно принесут выгоду лишь немногим людям, и без того обладающим массой привилегий. Прежде всего, это произойдет за счет перераспределения богатств, собранных с народа в виде налогов, а также потому, что у грандов возникнет чувство безнаказанности. Некоторым неизбежно понравятся такие привилегии, но их поддержки будет недостаточно, ведь Лоренцо необходимо завоевать сердца всех граждан — однако достичь этого он сможет, лишь заключив между властвующими и подданными новый договор, основанный не на особых милостях, а на обещании справедливости и безопасности для всех. Никаких более исключений ни для кого: только единообразное верховенство закона.

Примечательно, что щедрость — лишь одна из многих экономических тем, обсуждаемых в «Государе». Приведем всего несколько примеров. В третьей главе Макиавелли, вслед за римлянами, рассуждает о том, насколько выгоднее обустраивать на вновь приобретенных территориях самодостаточные колонии вместо размещения дорогостоящих гарнизонов. В десятой главе он объясняет, как делать запасы на случай возможной осады и как прокормить простой народ, не истощая казны, когда город окружен врагом. В двадцать первой главе описывается хитрость Фердинанда Арагонского, направившего средства, полученные от Церкви на крестовый поход против мусульман, на другие военные предприятия, — а кроме того, рассматриваются многочисленные способы увеличения богатства провинции за счет содействия торговле и притока ремесленников, обладающих знаниями в делах, способных принести прибыль. В отличие от предыдущих «княжеских зерцал», где экономика почти не обсуждалась, в трактате для Лоренцо Макиавелли проявляет необычайный интерес к вопросам и проблемам, которые обычно упускаются из виду в античной и гуманистической политической теории. И этот необычный подход, как мы увидим, будет постоянно проявляться в его последующих трудах.

Безусловно, самый известный — и возмутительный — раздел «Государя» представляют собой пассажи о допустимости обмана, предательства и притворства из восемнадцатой главы. Те, кто порицает (или превозносит) Макиавелли как творца теоретической основы, призванной показать неуместность этических правил в политике, сводят их к нескольким аксиомам: не всегда можно добиться своего, сражаясь по правилам, «как человек»; поэтому нужно быть готовым биться, «как зверь», — то как лев, побеждающий насилием, то как лиса, прибегающая к обману; более того, победителю, достигшему успеха, придется притворяться и лицемерить, любой ценой скрывая прошлые проступки, — и наконец, в политике хороши любые средства, поскольку в конечном счете важен только результат.

Тем не менее ничто (или почти ничто) в этой «краткой сводке» не соответствует истине. Прежде всего, Макиавелли не формулирует правил какой-либо политической борьбы и рассматривает уже не отношение государя к своим подданным, о чем идет речь в шестнадцатой и семнадцатой главах, а немного другую тему — его отношения с другими правителями и государствами. Если взглянуть с такой точки зрения, то основные мысли восемнадцатой главы оказываются весьма традиционными. В полном соответствии с трактатом Цицерона «Об обязанностях» — вероятно, самым любимым у гуманистов произведением античного автора, которое чаще всего становилось для них источником цитат, — Макиавелли прежде всего объясняет, что закон признает право суверенных государств прибегать к оружию для разрешения своих споров и что в отсутствие судьи, перед которым спорящие могли бы отстаивать свои интересы, правых и виноватых может определить только война — точно так же, как на ордалиях, то есть на Божьем суде. В таких случаях сама победа определяет новый порядок, независимо от доказательств и аргументов, приводимых той или иной стороной. Вот что пишет Макиавелли, при этом повторяя чужую мысль: «О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату».

Так в чем же здесь скандальность? Конечно, читатели эпохи Возрождения без труда улавливали отсылку к Цицерону, но именно поэтому их не мог не поразить неожиданный поворот в рассуждениях флорентийского мыслителя. Например, в трактате «Об обязанностях» два вида борьбы (относящаяся к области права и выходящая за ее пределы) упоминаются лишь для настоятельного напоминания о том, что даже в случае вооруженного конфликта конечной целью является мирное сосуществование. Однако в «Государе» о них говорится с иной целью: они призваны напомнить о необходимости всегда быть готовым к войне, которая теперь воспринимается как норма, а не как болезненное, пусть иногда и неизбежное исключение. По-видимому, столь безмятежное восприятие вечной воинственности между государствами — это один из уроков итальянских войн, убедивших Макиавелли в том, что беспощадность конфликта узаконивает даже те действия, которые сурово осуждались прежней политической теорией. Ведь если в сфере международных отношений, на уровне республик и княжеств, это считается совершенно нормальным, тогда разумным политикам остается только приспосабливаться к ситуации, не сетуя попусту на то, что предсказуемым результатом такой постоянной борьбы обязательно станут ожесточение государств и их недоверие друг к другу — иными словами, произойдет нечто прямо противоположное тому, к чему призывал Цицерон, сторонник гуманитарного подхода. С этой точки зрения не будет совсем уж несправедливым упрекнуть Макиавелли в том, что в социальных науках сегодня принято называть «самоисполняющимся пророчеством». Ведь его вывод о том, что государям и республикам не следует доверять друг другу, неизбежно усиливает, если не порождает, то самое отсутствие лояльности, которое и выявляет Макиавелли.

Высоко оценивая двуличие в отношениях с иностранными державами, в восемнадцатой главе Макиавелли пишет: «Такой совет был бы недостойным, если бы люди честно держали слово, но люди, будучи дурны, слова не держат, поэтому и ты должен поступать с ними так же». Уподобление кентавру, как следует из этой главы, означает не что иное, как изучение «звериных» приемов и их применение в борьбе с другими правителями и государствами. Последнее уточнение крайне важно, ведь Макиавелли, воздавая должное кентавру Хирону и его ученикам, не собирается, вопреки примитивному толкованию, преподать универсальный урок целесообразности, подходящий всегда и для всех и позволяющий легче оказывать влияние на других (примеры этого мы видим и в повседневной жизни, и в борьбе за должности). Просто автор хочет напомнить Лоренцо, что существуют место и время, когда правила политики принимают другой оборот и когда уже нельзя рассчитывать лишь на юриспруденцию и дипломатию. Именно это мы сегодня называем международными отношениями. В этой связи следует отметить огромную разницу взглядов Макиавелли с Эразмом Роттердамским, который в «Воспитании христианского государя» пытался убедить своего подопечного, будущего императора Священной Римской империи Карла V: «Если между государями возникает раздор, почему не обратиться к посредникам? Если столько епископов, столько аббатов и ученых мужей, столько строгих должностных лиц, решение которых может уладить дело лучше, чем столько убийств, столько грабежей, столько опасностей для всего мира?». Только в этом случае звериная природа кентавра стала бы окончательно бесполезной. Но очевидно, что Макиавелли никогда не рассматривал всерьез такой вариант развития событий.