Лауреат Гонкуровской премии: Жан-Батист Андреа «Храни её»

Масштабная история любви, размышление об отношениях власти и искусства, об энергии творчества. Бедный, но невероятно талантливый скульптор Мимо оказывается навсегда связан с сумасбродной аристократкой Виолой. Роман, ставший лауреатом Гонкуровской премии 2023 года, вышел в издательстве NoAge в переводе Аллы Беляк. «Сноб» публикует фрагмент.

Мое триумфальное вхождение на виллу Орсини состоялось двадцать второго ноября 1920 года, и пускай я попал туда с заднего крыльца, но и вхождение в рай не показалось бы мне прекрасней. Днем мы привезли статую и установили ее возле водоема, разбитого рядом с домом, прямо напротив гостиной. Гостей было множество, но из ровесников Виолы — никого. Я еще не знал, что для женщин ее круга шестнадцать лет — не повод веселиться с друзьями. Это важный политический акт.

Оробев, я укрылся на кухне. Маркиз вытащил меня оттуда.

— Ну, не стой здесь без толку, мой мальчик. Ты приглашен Виолой, так что можешь гулять где заблагорассудится.

Гулять. Обычно я шел из одной точки в другую для того, чтобы что-то доставить или забрать. Мои шаги выполняли какую-то функцию. Просто гулять было социальной привилегией, совершенно неведомым для меня искусством. Я не обладал непринужденностью всех этих мужчин, расхаживавших по лужайкам с сигарой во рту и болтавших друг с другом, пока женщины чуть поодаль что-то со смехом обсуждали под белыми зонтиками. Среди гостей выделялось несколько священников и прелатов. Они ходили склонив головы и собирали откровения, которые шептали им на ухо какой-нибудь граф или баронесса. Впервые в жизни я почувствовал себя карликом под высокими сводами виллы Орсини. Гости бросали на меня любопытные, иногда насмешливые взгляды. Возможно, они полагали, что я нанятый по случаю шут, как на пиршествах, которые изображал Веронезе.

Веронезе. 1528–1588.

Заложив руки в карманы, я ходил из комнаты в комнату, пытаясь казаться выше. Здесь доминировал зеленый цвет: обои, шторы, подхваты, тканевые чехлы для цепей люстр, кресла с бахромой — все существовало в вариациях липового, авантюрина и селадона. Наше летающее крыло, которое мы закончили двумя днями ранее и жаждали опробовать, естественно, являло собой ту же цветовую гамму. Я видел Виолу, переходящую от группы одной группы гостей к другой, приветствуя их с деланой благожелательностью и любезностью, но взгляд уходил в сторону, перепрыгивал с предмета на предмет, не способный ничем заинтересоваться надолго. Ей было безмерно скучно: вокруг были одни живые, и, значит, они не могли сказать ничего интересного.

Слуги сновали по залам беспрестанно, разнося бокалы шампанского на подносах, — мне не предлагали. В углу гостиной я наткнулся на Стефано. Он был в компании бритоголового мужчины, одетого в чуть старомодный костюм, что-то вроде униформы альпийского стрелка.

— А, попался, Гулливер! — воскликнул он. — Сначала крадешь у нас книги, потом делаешь статую для сестры и пролезаешь к нам в дом. Надо признать, ты ловкий проныра. Люблю находчивых парней.

Я смотрел на него не отвечая, раздираемый страхом и ненавистью. Стефано наклонился ко мне и ухватил толстыми пальцами за подбородок:

— Только не забывай, что мы все видели твою задницу, понял?

Виола внезапно появилась рядом со мной и оттолкнула брата:

— Оставь его в покое!

Она повела меня сквозь толпу, обхватив рукав моей рубашки. По мере нашего продвижения комнаты пустели, потом показался будуар с закрытыми ставнями, повеяло затхлостью. Наконец мы проникли в библиотеку, и я замер в восхищении перед книжными полками. Мудрость пахла кожей и дубом. Посреди комнаты в восьмиугольной оправе красовался старинный глобус, исписанный латынью. Я хотел рассмотреть его поближе, но Виола снова схватила меня за руку и потянула к стене. Деревянная панель повернулась вокруг своей оси. Мы попали в коридоры для персонала, в мир, далекий от светского мира, по которому, пригнувшись, бегали только те, кто был создан для услужения или верил в это. Иногда они там же и размножались, где-нибудь в углу под лестницей, в потных судорожных объятиях, пока хозяева спали. Виола прижала меня к стене, пристально посмотрела в глаза, а потом прильнула к моей груди. Не было ни окон, ни малейшего отверстия. Сероватый свет шел неизвестно откуда и спасал ее лицо от всепоглощающего мрака.

— Спасибо за медведя, Мимо. Это лучший подарок, который я когда-либо получала.

Где-то на вилле ударил колокол. Виола вздрогнула.

— У нас мало времени, так что слушай. Все идет быстрее, чем я думала. Сама виновата, надо было сразу догадаться. Их намеки, количество гостей… Я тебя не брошу, слышишь? Мы же дали клятву. Я просто хочу сказать тебе, что... Ты услышишь известие... Но этого не произойдет, ясно? Мы всегда будем вместе, ты и я, Мимо и Виола. Мимо будет ваять, а Виола — летать.

Я никогда не видел ее в таком состоянии. Она снова открыла дверь и выбежала. Я хотел пойти за ней, но потерял ее из виду и снова затерялся в коварном лабиринте, под взглядами потрескавшихся портретов бесконечных предков Орсини. Мне удалось открыть ставню, покинуть дом сзади и, обойдя его кругом, вернуться в главную гостиную, чьи высокие французские окна выходили в сад. Гости спускались со второго этажа на первый в атмосфере ощутимого возбуждения. Темнело, но большие факелы, зажженные слугами, гарантировали, что тьма не победит никогда. Ab tenebris, ad lumina. Орсини хранили верность своему девизу. «От тьмы — к свету».

Теперь все толпились в бальном зале. На эстраде маркиз с маркизой присоединились к маленькому бритоголовому человечку, которого я видел в компании Стефано. Его супруга, худощавая женщина на голову выше его, стояла рядом. Между ними стоял мальчик моих лет, с костлявым лицом, обезображенным всеми проблемами подросткового возраста. Одетый в точно такой же костюм из плотного твида, как и у отца. Слуга позвонил в колокольчик, и воцарилась тишина.

— Дорогие друзья, — объявил маркиз, — какая радость видеть вас всех на вилле Орсини в день рождения нашей дочери Виолы.

Аплодисменты. Виола без кровинки в лице поднялась на эстраду. Теперь на ней было кремовое бальное платье.

— Красивое платье, не правда ли? — шепотом спросил Франческо.

Он возник рядом со мной, в своей любимой позе, заложив руки за спину. Двадцатилетний молодой человек, не поражавший ни красотой, ни какими-то изъянами, но банальность черт ежесекундно отменялась на редкость живым блеском голубых глаз. Мне редко доводилось такие видеть. Они смотрели ласково и мягко. Я так и не понял, специально ли он научился так смотреть на людей, или делал это искренне, или просто так казалось из-за длинных ресниц, роднивших его с сестрой.

— Нет, — ответил я. — Ее платье ужасно.

До сих пор не понимаю, с чего я это ляпнул. Может, во мне уже зарождалось эстетическое чувство. Виола была худенькой девушкой, юной дикаркой, а вовсе не куском кремового торта, появившимся на сцене. Она бы наверняка со мной согласилась, иначе зачем пичкала меня трактатами о платье и моде, объясняя, что не существует понятия низкого жанра, что все можно возвести в ранг искусства. Вместо того чтобы обидеться, Франческо рассмеялся, затем посмотрел на эстраду, нахмурил бровь и снова взглянул на меня:

— Полагаю, ты прав. Это платье ей не идет.

Так родились причудливые отношения, что будут связывать нас долгие годы.

— Моя дочь уже не маленькая девочка, — продолжал маркиз. — И сегодня вечером мы счастливы объявить о предстоящем союзе двух великих семей. Через полгода мы отметим помолвку Виолы с Эрнстом фон Эрценбергом!

— Нет... — прошептал я.

Под крики «виват!» юноша в твиде неуклюже шагнул вперед и протянул руку Виоле. Виола уставилась на него, тяжело дыша, и в панике оглянулась на толпу. Мне хочется верить, что в тот момент она искала меня. Отец с ласковой улыбкой подтолкнул ее к юному Эрнсту, который все еще протягивал ей руку, но как-то без особой радости. Виола взяла руку, не глядя на ее владельца.

— Этот союз тем более ценен, что он сделает будущее поколение, детей наших детей, одним из влиятельнейших семейств в стране, судьба которой слишком часто оказывается в руках людей некомпетентных.

Я обратился к Франческо:

— Но вы же не заставите ее выходить за него замуж?

— А почему бы и нет?

— Ей всего шестнадцать! Ей еще столько нужно совершить!

— Извини, но ведь ты, мне кажется, знаешь ее только с сегодняшнего утра, или я ошибаюсь?

— Нет. Я ее не знаю. Просто у меня... такое впечатление.

— Я понимаю. Виола всегда производит сильное впечатление.

— Благодаря этому союзу, — еще громче провозгласил маркиз, — и как символ наших общих высоких устремлений, станет возможным еще один великий проект! Я с огромной радостью сообщаю вам, что не позже чем через два года в Пьетра-д’Альба придет электричество!

В других обстоятельствах меня, возможно, позабавил бы контраст между слугами, которые слушали разинув рты, и гостями, которые встретили объявление вежливыми хлопками. Они в большинстве своем были жителями крупных городов, а для таких людей выключатель уже не казался чудом. Они не понимали, как невероятно сложно технически подключить такую отдаленную местность, как наша, — скорее всего, потому что по сути ничего не понимали в электричестве.

— Бог хранил и приумножал богатства наших семейств, дабы и мы отдавали взамен, — подытожил маркиз. — Чтобы мы освещали путь, и не только метафорически, всем тем, кто вверен нашей опеке...

— Еще немного, и отец возомнит себя Богом, — прошептал мне Франческо и подмигнул.

— Итак, через два года в этих самых садах загорится первый уличный светильник. А пока пейте, танцуйте и веселитесь в честь нашей дочери Виолы и юного Эрнста! Сегодня вечером прославленная семья Руджери дарит вам фейерверк.

Я вышел в сад и сел на скамейку. Из гостиной доносились чуть приглушенные звуки оркестра, всплески вальса.

Скотская, тошнотворная балаганная музыка с дунайских берегов звучала в честь семьи, упакованной в твид. Значение союза с ними совершенно не поддавалось моему разумению. Но одно было ясно: Виола не пойдет учиться в университет. Не будет летать. Или ходить слушать мертвых. Не будет держать меня на плаву, толкать вперед, все дальше, к тем уже близким берегам, где нас с ней встретят и будут чествовать, как королей. Я уже шел ко дну.

Ночь опустилась на плато, тьма легла на стены поместья. Я никогда не был так близко от комнаты Виолы, за исключением того дня, когда туда шлепнулся. Ее окно возвышалось тремя этажами выше, черное и пустое.

— Простите, падре, — сказал я, когда мимо меня снова прошел Франческо. — Вы не видели Виолу?

— Я еще не падре, я всего лишь семинарист. И нет, я с тех пор не видел сестру. — Он жестом подозвал управляющего: — Сильвио, вы видели синьориту Орсини?

— Нет, сударь. Полагаю, что она с вашими родителями.

Я прочесывал гостиные, твердо решив поговорить с ней начистоту, когда окна содрогнулись от взрыва. Наступила испуганная тишина, а потом, когда в небе распустился первый огненный цветок, раздался восторженный гул. Начался фейерверк. Все хлынули в сад, невольно увлекая за собой меня. Руджери, самые известные в мире производители пиротехники, расцвечивали тьму пламенными грезами, светящимися цветами с пурпурной пыльцой, синими, красными и зелеными тычинками, и затмевали звезды при помощи того же черного порошка, которым они же всего год назад начиняли пушки. И вдруг, после одного особенно эффектного снопа ракет, чей-то голос воскликнул:

— На крыше человек!

Следующая вспышка высветила фигуру. Такую знакомую и любимую. Виола стояла чуть ниже конька, облаченная в самый экстравагантный вечерний наряд, какой когда-либо видали люди, он соединял в себе все оттенки зеленого, и его огромный шлейф местами переливался и вспыхивал от небесных взрывов. Это было летающее крыло, которое она непонятно когда успела забрать в сарае, наверное накануне. Последний и единственный шанс утереть нос всем этим людям, объяснить им, что ей, Виоле, уготована необыкновенная судьба.

Гости в смятении переглядывались. Повсюду витал дух беспокойства и пороха. Раздался голос маркиза:

— Виола, спускайся неме... — Но фразу оборвал еще один золотой взрыв.

Виола крикнула что-то неслышно и побежала вниз по крыше. Веревки натянулись, парус заскользил по черепице вслед за ней. Он не был рассчитан на такую небольшую высоту, метров пятнадцать максимум, ну, может, двадцать, с учетом естественного уклона земли перед зданием, но тут мистраль, под сурдину дувший с утра, вдруг усилился, помогая мужественной пионерке воздухоплавания. Полотно раздулось. Виола поставила ногу на цинковый желоб и прыгнула в пустоту. Парус вдруг раскрылся у нее над головой, под охи и ахи гостей, решивших, что происходящее — часть задуманного спектакля. Виола плыла под зеленым парашютом среди огненных сполохов, между кометами и ракетами — пиротехники, казалось, ее не видели. Она парила в ночи, даже немного набрала высоту и поплыла над молчаливой толпой. Ее прыщавый жених провожал изумленным взглядом эту странную бабочку, сотканную из лоскутов льна, бархата и атласа. У меня по щекам скатились две слезы радости, почти сразу высушенные порывом крепчавшего мистраля. Тот же порыв встряхнул Виолу, мотнул ее от одного крыла здания к другому и вдруг закрутил вокруг оси. Несмотря на высоту, мы услышали крик. Крик не страха, но гнева. Что-то хлопнуло, как будто из простыни на утреннем ветру вытряхивали ночь. Стропы крыла сплелись, и в следующую секунду полотно вспыхнуло.

Виола рухнула — яростный икар в крутом пике нырнул с тридцатиметровой высоты в зеленую массу, в любимую зелень Орсини, в зелень леса, и скрылся среди деревьев.