Сергей Дрезнин: Мама пела мне Гершвина с колыбели

Живущий в Берлине пианист и композитор, автор 12 мюзиклов, в том числе «Ромео и Джульетта в Сараево», «11 сентября — Свидетельство», «Маленькие трагедии», «Кабаре Терезин», «Екатерина Великая. Музыкальные хроники времен империи», в последние годы все чаще осуществляет свои проекты в Москве. На этот раз он приезжает с сольным концертом как пианист. О грядущем выступлении 10 марта в Академии имени Гнесиных, любви к импровизации и о том, что такое настоящий пианизм, музыкант рассказал «Труду».

– Почему вы решили выступить в амплуа пианиста?

– Это моя первая профессия, я с ней работал в Москонцерте, а мюзиклы стал сочинять уже потом. На Западе стал больше писать, у меня появился свой музыкальный коллектив– Krasnyi Angel Сompany. Играть приглашали часто, но исполнительство немного выпало из моего поля зрения… Будучи в Париже в 2011 году, я решил отметить 200-летие Листа и записать диск. Лист – мой кумир. И я понял в тот момент, что могу сказать что-то новое. В программе московского концерта тоже будет соната Листа си-минор, мой коронный номер. А прошлый год у меня прошел под знаком Скрябина. Я не только играл, но и говорил об этом композиторе в моей манере, которую называю пассионарной: в России – по-русски, в Англии – по-английски, в Германии – по-немецки. Даже читал отрывки романа Сорокина «23 000», что было неожиданно, но очень созвучно идеям Скрябина. Я понял, что и активное занятие музыкальным театром очень повлияло на мой исполнительский стиль. Единственное «но» – пианист должен постоянно заниматься, это настоящие галеры, как балерина у станка. Иначе никакие порывы не будут воплощены. В фортепианной игре гораздо больше техники и механики, нежели в процессе сочинения музыки. Зато на сцене ты один, никто тебе ничего не указывает, ты создаешь свой собственный звуковой мир. Т.е. по сути ты – автор, потому что любое настоящее исполнение – на самом деле новое творение.

– Вы упомянули о техническом аспекте и балете – сейчас очень многие танцовщики говорят о том, что современные артисты супер-техничны, и это уже граничит с гимнастикой. Нет ли подобного в музыке?

– Да, именно так и происходят. Музыканты-исполнители с детства находятся в тюрьме, на каторге этой технической работы. К 16-ти годам у них вообще может не остаться воображения. Тем более что нынешние цифровые технологии дают возможность записи с идеальным, в техническом смысле, исполнением. В котором все движения и нюансы выучены заранее. Но настоящее исполнение ¬– это живой акт творчества, акт любви, здесь важен импульс. Как ни странно, родоначальником порочной системы «механической» игры был Сталин, который открыл ЦМШ при консерватории. Знаю, о чем говорю, поскольку сам учился в этой школе. В ЦМШ стали производить музыкантов, цель которых – победа на международных конкурсах.

Порочность этой системы в том, что людей приучают играть только по нотам, они не могут играть по слуху, тем более импровизировать. То, чему учили в Европе в XVIII-XIX веках, когда композиторы и были исполнителями, оказалось забыто, а потом вовсе стало китайской грамотой. У нас исполнитель, если сделал ошибку, не может найти выход из положения, он должен остановиться, вернуться назад и начать момента, который он помнит твердо. Это – результат каждодневной зубрежки.

– А что вам позволило стать другим?

– У меня в 11 лет появился магнитофон – со всеми последствиями в виде музыки Гершвина и «Битлз», которую я играл на переменах. К тому же мама пела мне Гершвина с колыбели, Summertime (Колыбельная Клары из оперы «Порги и Бесс». – «Труд») по-русски. Папа потрясающе играл джаз, хотя не был профессиональным музыкантом.

– А как строились взаимоотношения с Борисом Моисеевичем Берлином, в память о котором вы и даете концерт?

– Меня не приняли в консерваторию – поставили «два» на экзамене по фортепиано. Хотя это была та же комиссия, что за неделю до этого поставила «отлично» на выпускном экзамене в ЦМШ. И мне очень повезло, что профессор Берлин объявил в институте имени Гнесиных набор из «отсеянных» в консерватории. Это был счастливейший день, который перевернул мою судьбу. Борис Моисеевич – человек сложнейшей трагической судьбы. Его выгнали из консерватории после войны, когда началась борьба с космополитизмом, а старушка Гнесина (Елена Фабиановна Гнесина, одна из основателей и директор Музыкально-педагогического института в Москве, ныне это Российская академия музыки. – «Труд») его приютила. Я у него учился в институте и два года в консерватории. Он был уникальный музыкант уровня Горовица. У меня есть записи его уроков, 50 часов – это просто бесценно.

– Что было самым важным в занятиях с ним?

– У него было три момента: звучание рояля, образное мышление и потрясающее техническое мастерство. Он мало разговаривал на отвлеченные темы. Но показывал приемы, как настоящий мастер показывает подмастерью свои тайны, открывая перед ним «шкатулку» с профессиональными секретами. Мы все были его подмастерьями. Ну, и я умел у него учиться – это тоже особый навык.

– Сами не преподаете?

– Отчего же, преподаю и люблю это делать – Берлин всех нас этим заразил, и мы ответственно относимся к этим обязанностям. В Москве у меня тоже будет мастер-класс в РАМ им.Гнесиных. Это интересно и в какой-то степени тоже театр.

– По какому принципу составлена программа вашего московского концерта?

– Я выбрал произведения, которые проходил с Борисом Моисеевичем. Они овеяны для меня атмосферой занятий с ним.

– Изменилось ли с годами понимание этих произведений?

– Не только с годами – иногда что-то меняется и на протяжении 2-3 недель. Я ведь сам меняюсь, все время ищу новое. Новый мюзикл напишешь – глядишь, и Листа начинаешь по-новому играть.