Кидать золото нищим!
Игорь Фунт к 150-летию Д.С. Мережковского
«Бездонная мудрость – и никакой философии»
«Дед мой, царевич Тутмоз, охотясь однажды в пустыне Пирамид, устал, лёг и уснул у подножья великого Сфинкса, засыпанного песками в те дни.
Сфинкс явился ему во сне и сказал:
– Я – отец твой, Атон; я дам тебе царство, если отроешь меня из песков.
Так он и сделал; так и я делаю: отрываю Бога живого из мёртвых песков – мёртвых сердец».
Представленная выше фраза из «Мессии» Д. Мережковского чрезвычайно напоминает блоковское искательство «другого», наисовершеннейшего бога-Христа в мёртвой тьме цивилизационных перевоплощений: «Остановись, премудрый, как Эдип, пред Сфинксом с древнею загадкой!».
Подобно Блоку, тонущему в поисках спасения в глуби времён и «тишины», закрыв от страха глаза; в середине 20-х годов – одномоментно с созданием парижской «Зелёной лампы» – Мережковский плотно, в полный рост берётся за Египет.
«Мессия» (1926 – 1927) – художественно-исторический роман. Второй из египетской дилогии после «Рождения Богов» (1924). Без экивоков: целая энциклопедия египетской жизни во всех её проявлениях. Начиная с далёкого от реальных нужд фараона Ахенатона (Эхнатона) периода Нового царства (вторая фиванская эпоха): облачение; знаки царской власти, почитания; имена, дворцовый этикет; темплеты окружения, выезда, благодеяний навроде подаянного кидания золота нищим, раздачи им еды. Вплоть до красочно-тщательного раскрытия жизни жрецов, их погребальных обрядов; далее – бытования простых горожан и воинов в окружении флоры, фауны, обычаев Нила:
«Бумеранг – это несколько выгнутая короткая палка, с одной стороны выпуклая, а с другой плоская, без украшений или с украшениями, смотря по вкусу. Берут её за один конец и бросают в воздух, и если она попадает в шею птицы, то та полумёртвая падает на землю…»
Далее – простонародье. Сапожник, столяр, кузнец, цирюльник, пастухи, школяры. Грабители. Да-да, уже тогда были расхитители гробниц! Бунтовщики. Вообще же, – темы египетских бунтов, – вызванных бесхозяйственной политикой фараона, напитаны мыслями о революционной России.
Учитывая политическую обстановку в СССР и разнополярность авторских взглядов на происходящее там, к теме египтологии обратились многие русские писатели, «очарованные» ли революцией, «прозревшие», полевевшие, попутнические, не суть. Это и Лесков, и Бальмонт, Брюсов, Розанов, Вяч. Иванов, Мандельштам, упомянутый Блок. Тем более был уже заложен идеологический, художественнический фундамент в виде отечественных и переведённых в конце 19 – начале 20 века стержневых и непредвзятых трудов Б. Тураева, Вейгалла, Мосперо, его адепта А. Морэ, Брэстеда etc. Чем не преминул воспользоваться Дмитрий Сергеевич.
Отчего заинтересовала эта тема?
Во-первых, прошёл столетний цикл со времён зарождения «египтомании» в 1820-х годах. Во-вторых – появились значительные научные работы по египтологии – вслед за свежими и довольно-таки интенсивными раскопками в Эль-Армане: в развалинах Ахетатона. Наподобие найденных и расшифрованных на исходе девятнадцатого столетия дипломатических переписок Нового царства. Также мировая сенсация 1924 года: снятие крышки саркофага с гробницы Тутанхамона! И то и другое способствовало очередному всплеску внимания публики, учёных, сочинителей.
В-третьих – непосредственно рефлексия произошедших в России революционных изменений в свете политического устройства Египта, божественных и несменяемых династий, потомков бога Ра. И наконец, в свете метафорической двойственности административного устройства, – с её социальной иерархией, сложным понятием свободы-несвободы, – пронизывающими властные древнеегипетские структуры.
«Единство царя не только не доставило единство страны, а напротив, сам дуализм её произвёл настоящее раздвоение царя, всех предметов, ему принадлежащих, всей государственной администрации», – пишет Гастон Масперо, труды которого использовал Мережковский, как нельзя лучше отвечая ключевому принципу религиозно-философской системы последнего: двоению добра и зла в их единство, в бога-беса – «Бога-Диавола».
«Тайна трёх. Египет и Вавилон» (1923) – первый, незавершённый (вернулся к нему в 1930-х, – авт.), в некотором роде «пробный» историософско-культурологический трактат. Изобразивший космогонии и теогонии Египта. Исследование мифа об умирающем-воскрешающем боге в языческих религиях древности: египетской и ассиро-вавилонской. Где М. максимально сближается в суждениях о тождестве «верха» и «низа» с имморализмом Ф. Ницше. Что, впрочем, позже посчитает ошибочным. Хотя поначалу (1880 – 1890-е) был одним из популяризаторов ницшеанства, «вечного романтизма-демонизма», как уничижительно говорил в дальнейшем. (После революции 1905 отошёл от Ницше. Продолжая, меж тем, размышлять над проблематикой ницшеанства. От случая к случаю прибегая к ней в собственных концепциях.)
Теолог, философ, ориентированный, конечно же, на православие, историк-эллинист, Мережковский соотносит этот миф с христианством, с его идеей непогрешимости «вечного возвращения»: «Всё, что было в веках, повторяется в вечности с совершенным тождеством». – Подробно рассказывает о культуре Египта, его религиозных доктринах, обрядах и традициях, вероучениях, госустройстве, искусстве: архитектура, скульптура, литература.
Видеоврез (реклама)В отображения погребальных культов, учений о загробной жизни, царства и суда Озириса, Мережковский вносит гностические толкования. Поэтически оформляя и расцвечивая без того плотный, насыщенный искусствоведческий материал. Если пользоваться сравнением с египетской техникой: «как бы раскрашивает вырезанное на камне изображение». Вычитывая, высчитывая из внешне статичных памятников архитектуры, искусства динамическую энергию эпох. В духе Лессинга дешифруя знаковый язык «мёртвых» артефактов, находя в их тектонике самобытные формы сосуществования и символические оттиски, печать невероятных драм человеческой мысли.
Основополагающая тема египтологии, в художественной интерпретации естественно (от Плутарха до современника Мережковского – Дж. Фрейзера): взаимовлияние, взаимопроникновение язычества и христианства, их отношение друг с другом, рождение одного из другого; точнее, смерть одного, тем самым предтеча рождения следующего: «…христианство – только откровение, апокалипсис язычества»; или «Религиозное язычество есть не что иное, как непросветлённое, неосознанное христианство, не пройденный путь ко Христу». – В отличие от научных постулатов, утверждавших абсолютно полярное: культ Египта – культ смерти, забравший с собой в забвение и саму религию, и обслуживающее эту религию искусство.
Так же как диаметральны взгляды египтологии и М. на вопрос кровосмешения.
Мережковский приветствовал и описывал обычаи кровосмесительных браков. Существующих, дабы сберечь божественную кровь, «солнечную родословную» – ради извечной реинкарнации «солнечного» круга. Сохранённого в формуле: фараоны = богочеловеки = сыновья и потомки бога Ра, преставившись, становились человекобогами сугубо по наследству. Наука же придерживается обратного. Объясняя распространённый инцест всего лишь престолонаследием по женской линии.
Дмитрий Сергеевич, – в принципе, зная это, – целенаправленно приукрашивал, «расцвечивал», оживлял и придумывал свой собственный фантастически-прекрасный Египет, мир египетских богов, полубогов и их теней. Создавая сценически-центричное пространство в обрамлении горных вершин и архитектурных ансамблей:
«…Сладкое дыхание северного ветра веяло и в самые жаркие дни под кущами вечнозелёных пальм и кедров, благоухавших, как фимиамные кадильницы. Каждое дерево посажено было в особую ямку, вырытую в песке, наполненную нильским чернозёмом и обведённую кирпичным валиком, чтобы не стекла вода при поливке. Всюду были цветники, пруды, островки. Мостики, беседки, часовни, терема, лёгкие, сквозные, решётчатые, узорчатые, великолепно расписанные и раззолоченные», – повествует он о райских садах дворца Мару-Атон.
Вот типичный пейзаж из «Мессии»: «…отовсюду ограждённая зубчатыми, тоже как бы крепостными, стенами гор, великая равнина, разделённая Нилом надвое: заливные луга до аметистово розовых, в вечернем свете таявших, Ливийских гор – на западе, а на востоке – полукруг каменисто-песчаной пустыни, отлого подымавшейся к выжженным скалам Аравийских гор. Здесь, между рекой и пустыней, тянулась длинной, узкой полоской зелень пальмовых рощ и садов. В ней, как игральные кости, рассыпались белые домики, и над ними возвышался, тоже весь белый, исполинский храм». – Всё это напоминало декоративные кулисы пышного оперного зрелища, по мнению И. Ильина, одного из строжайших критиков философии Мережковского.
С другого краю, – отмечал М.: – то, что недоступно науке, оказывается корнем религиозного миропонимания. И именно через такое миропонимание открывается апокалиптическая, горняя перспектива непознанной вселенной и нас в ней – «перспектива окончательного разрешения задач истории».
Фундаментальная мифологема Мережковского, красной линией проходящая через его произведения, основана на изображении героев в двуединой, упомянутой выше ипостаси: богочеловек = человекобог. Где первый – это ипостась фараона. Второй – воскресший бог Озирис, заключённый в каждом умершем.
Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая,
Ныне мне смерть, как выздоровление,
Ныне мне смерть, как дождь освежающий,
Ныне мне смерть, как отчизна изгнаннику!..
Объединены же все эти ипостаси в некоем внесущностном концепте конца истории – «Царстве Божьем», Третьем Царстве Духа – согласно историософской доктрине писателя. Что до известной степени ввергает Мережковского в антиисторичную разноречивость: «…он остаётся в вечном двоении, и это двоение – наиболее характерное, наиболее оригинальное в нём», – обозначал Бердяев отличительные мотивы противоположностей Мережковского: «противоположно-подобие» = «воскресение-всесмерть».
В поисках залога бессмертия, – преодолевая природное, мирское, – историческое христианство должно уйти от активного участия в земных делах: таков вывод. Простив грешников, постигнув прозрение через любовь, соединив Отца и Сына в ипостась св. Духа – святую плоть, святую землю, святую общественность: организовав, очертив траекторию теократии в «церковь как царство, не только небесное, но и земное». Исполнив апокалипсические чаяния близкого катарсиса, «связанные с чаянием евангельским».
Необходимость сотворения Третьего Завета вытекает из метафизической попытки «несоединимого» соединения христианства с античностью. Как попытки совместить неоправданную односторонность аскетизма с жизненным гедонизмом последнего. Плотскость язычества – с освящением духа и аскетизмом христианства. Бессмертие – с воскрешением. Отсюда «несоединимо»-выстраданный им термин – «божественный гермафродитизм»: логический синтез реальных земных достижений с трансцендентной истиной бытия. И «сверхсексуальностью» как сверхзадачей.
Египтологический цикл – лишь малая толика гигантского литературного наследия, патристики Мережковских, Дмитрия Сергеевича и Зинаиды Гиппиус. Утверждавшей, кстати, что её мужа невозможно представить вне культурно-исторического процесса. И что он посетил почти все места действия своих романов.
Остановился же именно на египетских гранях сущего, – колыбели первоначальных мифов, – потому что, по моему мнению, зарождение религии, поиски потерянного когда-то рая, в своевольно мистериальных интерпретациях, – конститутивная часть гнозиса, эстетики Мережковских. Эстетики добра, любви, «крови и плоти», от Платона до Иохима Флорского: «Религия до сих пор делала народы, давала им силу или отнимала её… Таково вечное свойство человеческой души, человеческого существа. В душе есть место для Бога, как в теле – место для пищи», – объясняет М. роль религии в общественной истории и в самом бытии человека как личности. Опередив в осуждениях утилитаризма толпы и духа корысти идеи О. Шпенглера. Проводя аналогию от фараоновых подачек в виде никчемного по сути осыпания золотом нищих – к нынешней «умеренной и полезной» добродетели с благотворительной раздачей хлеба голодным… для «успокоения буржуазной совести».
Тем самым пуская пошлость «грядущего Хама» из низших – в высшие области сознания: в нравственность, философию, поэзию: «Верно ли мы угадали тайну Запада: «Атлантида – Европа»; верно ли прочли на грозно-чёрном, и всё чернеющем, грознеющем небе огненными буквами начертанное слово: конец? С каждым днём, увы, всё меньше можно сомневаться, что верно; всё легче, с каждым днём, математически уточнить ужасающую формулу конца» («Иисус Неизвестный, 1931).
В определённом значении творчество Мережковского есть грандиозный по замыслу цикл. В центре которого – базис целого мира, судьба человечества. Напоенные временем жития Христа. Озарённые неугасимым светом всуе непостижимой тайны христианства: «Я дал компас, и, положим, сказал, что «на западе есть страны». А он открыл Америку», – обрисовывал В. Розанов своё влияние на верификацию понимания Ветхого и Нового Заветов в антиномиях Мережковского. – «Кто-то стоял и звал нас из прошлого, но и будущее донесло к нам его голос; всё тот же Мережковский в образах прошлого сумел воскресить лик небывалого будущего, и вся история превратилась в искание единого лица», – подытоживал искание Мережковским розановской «Америки» Андрей Белый.
Символика Христа и Антихриста (одноимённая эсхатологическая трилогия изучает метания человеческого духа в переломные эпохи христианской Европы и европеизирующейся России) – суть объединяющее начало всего художественного мироздания. Мировоззрения Мережковских. В котором чрезвычайно сложный спектр компетенций и достоинств христианства: «обновлённого», «социального», «аскетического», «земного» – работает, в общем и целом, на освещение темы облагораживания и возвеличивания человеческой природы – телесной и духовной.
При всём при том, в обрамлении крайнего драматизма основных тонов творчества М., главное – это тон пафоса надежды на преодоление трагизма истории, прогрессирующего в ней духа вражды и гнева. И главнейшее – поиск Мережковскими возможностей коалиции, конгломерата разных ветвей человечества, примирения народов через питающую их культуру религий. Через осознание всемерно-гуманистического смысла этих религий.